Мифы и заблуждения в изучении империи и национализма (сборник)

   Прослеживая траектории развития империй, мы выделяем некоторые темы, суть которых кратко изложена ниже.

   Социальные различия в империях. Новейшие исследования колониальных империй XIX и XX веков подчеркивают, что «строители империй» (исследователи, миссионеры, ученые, военные и политические деятели) стремились провести различие «свой – чужой» и избежать смешения, которое могло бы смягчить эту дифференциацию. С этой точки зрения создание и поддержание отличий, в том числе посредством расоизации дискурса инаковости, нельзя назвать естественным процессом, так как он требовал сознательных усилий. Колониальные державы, особенно в XIX и XX веках, прилагали огромные усилия, чтобы создать сегрегированные пространства, обеспечить агентам метрополии новый дом вдали от родины, регулировать сексуальные контакты между различными группами населения и не дать колонизаторам «отуземиться».

   Вне привязки к историческим вехам XIX и XX веков и европейскому колониальному контексту социальные различия обретают иные значения – применительно как к подданным, так и к государствам. Эти различия не везде выражались в бинарном противопоставлении «свой – чужой», колонизаторы – колонизуемые, белые – черные. Империя могла являть собой собрание народов, исповедующих свои религии и вершащих свое собственное правосудие под контролем имперского суверена. Для многих империй целью было не единообразие подданных, а их лояльность. Официальное признание различий между группами населения укрепляло правопорядок, обеспечивало сбор налогов или дани и привлечение подданных на военную службу. Империя могла успешно использовать трудовые навыки и торговые контакты различных входивших в нее «сообществ». Различия, таким образом, могли восприниматься как данность, как шанс, а не как навязчивая идея.

   Мы исследуем способы, с помощью которых империи осуществляли «политику различия». Подобная перспектива позволяет увидеть основное, но не всегда строго выраженное отличие между империями, склоняющимися к унификации и гомогенности («римский путь»), и империями, открыто предпочитающими разнородность как фундамент имперского правления («евразийский путь»). Эти две модели никогда не были окончательно реализованы в чистом виде, но их применение в исследовательской практике позволяет осмыслить последствия различных стратегий имперского управления.

   На протяжении веков своей долгой истории Римская империя тяготела к унификации. Римская культура была не эманацией Рима как такового, но продуктом строительства империи. Римляне использовали достижения завоеванной ими Греции и культурные практики покоренного Средиземноморья, что позволило сформировать уникальный римский стиль в градостроительстве, искусстве и литературе. Институты Римской империи – гражданство, военная служба, юридические права, политическое участие – оказались не только долговечными, но и привлекательными для многих элит огромной империи. Для римского варианта управления империей основной являлась идея единой и высшей имперской цивилизации, в принципе открытой для тех, кто принимал ее ценности и образ жизни и следовал им. Такая инкорпорация по принципу уподобления оставляла за пределами цивилизации варваров, рабов и прочих.

   Важнейшим элементом римской экспансии было включение богов других народов в имперский пантеон. Способность к религиозной инкорпорации была впоследствии дискредитирована растущим влиянием христианского монотеизма, особенно после того, как христианство стало государственной религией в IV веке. Римская имперская модель оказалась более гомогенизирующей, чем реальный Рим на протяжении своей истории. Идея Рима как христианской цивилизации, несущей свет христианства всему миру, стала отправной точкой для Византийской, Каролингской, Испанской и Португальской империй. Исламские империи, стремившиеся занять место Рима, в качестве основания своих империй также стремились построить единое религиозное сообщество поклоняющихся одному богу. Монотеизм не только добавил в соперничество империй Средиземноморья (и за его пределами) религиозный фанатизм, но и усилил раскол внутри христианских и мусульманских политий вокруг вопроса о том, чья религия истинна и, соответственно, чьи претензии на имперскую власть более обоснованны.

   Но Рим не был единственной имперской моделью. Степные империи внутренней Азии с древних времен строились не вокруг установленной столицы или центральной культурной либо религиозной концепции; они возникали вокруг верховного властителя – великого хана. Огромные монгольские империи XIII века представляли собой достижения пространственной интеграции, основанной на роли высокомобильных воинских соединений, способных отнимать ресурсы у покоренных аграрных цивилизаций, концентрировать военную мощь как средство достижения подчинения, а также перебрасывать ресурсы на огромные расстояния через малонаселенные земли.

   Монголы учились искусству государственного управления на евразийских и китайских примерах. Они прагматично относились к культуре и религии покоренных народов, покровительствуя буддизму, конфуцианству, несторианскому христианству, даосизму и исламу. Монгольские правители использовали чиновников-мусульман по всей Евразии и выступали как патроны науки и искусства арабской, персидской и китайской цивилизаций. Империя монгольского типа определила будущее имперских культур в центре и на периферии Евразии, предложив модель приспособления множественных, разнообразных групп инкорпорированного населения к служению имперскому делу.

   Ни римский, ни монгольский тип империи не могли реализовываться полностью, поскольку любая империя в какой-то степени вынуждена была использовать как инкорпорацию, так и дифференциацию. Империи смешивали, подгоняли друг под друга и трансформировали свои способы управления. Европоцентричные исследователи пытались доказать, что в XIX веке «старые» (евразийские) империи обратились к централизаторским римским стратегиям, а не наоборот. Однако любые трансформации, как осознанные, так и стихийные, могли быть лишь частичными и разнонаправленными. Для некоторых модернизаторов Российской или Османской империи римская модель могла казаться привлекательной, особенно когда восточные империи стали заметно отставать от западноевропейских. Тем не менее элиты империй, основанных на политике различия, особенно в таких важных вопросах, как право и религия, не могли превратить свое государство в полноценную колониальную империю западного типа. С другой стороны, британские колониальные чиновники XIX века, никогда бы не признавшие, что используют монгольские техники управления, порой действовали по образцам иного типа империй. Они концентрировали военную мощь, терроризировали население, а затем продвигались вперед, передавая управление на месте небольшой группе колониальных чиновников, которые шли на компромисс с местными элитами, взимали сборы и осторожно относились к распространению британской культуры и системы образования.

   Имперские посредники. Правители империй поручали посредникам (губернаторам, военным, сборщикам налогов) принять управление инкорпорированными территориями. Имела ли метрополия достаточно финансовых и человеческих ресурсов, чтобы отправить необходимое количество таких посредников в каждую деревню или хотя бы провинцию огромной империи? Чаще всего нет. В большинстве случаев империя нуждалась в навыках, знании и авторитете представителей элит народов, потерпевших поражение, но осознававших выгоды от сотрудничества с империй. Это могли быть и представители маргинализированных народов, надеявшихся улучшить свое положение с помощью империи.

   Другим типом посредника мог служить колонист. Система, которая в Древнем Риме называлась «колониями», а в Британии XVII–XVIII веков «плантациями», обеспечивала перемещение граждан метрополии на новые земли. Связи колонистов с империей и их зависимость от нее считались достаточными условиями, побуждавшими этих посредников действовать в имперских интересах. Чтобы достичь успеха, обе стратегии – кооптация аборигенных элит и колонизация с помощью поселенцев – должны были опираться на социальные связи самих посредников. Другая тактика была прямой противоположностью предыдущим: империя могла отдавать управление в руки бывших рабов или людей, оторванных от своих родных сообществ. Таким образом, благополучие и просто выживание этих администраторов оказывались в полной зависимости от их имперских покровителей. Особенно эффективно эту стратегию использовала Османская империя, где многие будущие администраторы и полководцы еще в детстве были оторваны от семей и воспитывались во дворце султана.

   Каковы бы ни были агенты империи, кроме дисциплины, они всегда нуждались в стимулах. Империи ненамеренно создавали для своих агентов возможности для антисистемной деятельности. Посредники могли противодействовать целям империи, создавая альтернативные социальные связи и альянсы, проявляя лояльность другим империям, бунтуя, как это делали некоторые европейские поселенцы в американских колониях в XVIII и XIX веках. Поскольку империи сохраняли различия, они открывали дорогу центробежным тенденциям, и недовольные посредники могли находить институциональную или культурную поддержку своим действиям. Обычно империи не порождали безупречной лояльности так же, как не вызывали они постоянного сопротивления – их основным плодом было обусловленное обстоятельствами приспособление. Вызовы централизованному контролю провоцировали инновации в имперской политике, что, в свою очередь, вело к новым циклам приспособления и изменений.

   Говоря о посредниках, мы обращаемся к типу политических отношений, важность которого часто недооценивается или игнорируется: это вертикальные связи между правителями, агентами их влияния и подданными. Мы часто представляем себе нацию как систему горизонтальных связей между равноправными гражданами или воображаем себе стратифицированное общество, состоящее из аристократов, элит, простолюдинов, народных масс, субалтерных групп и т. д. Изучение империй выводит за пределы категорий, описывающих равноправных индивидуумов или иерархии классов. Оно заставляет обратиться к вертикальным отношениям неравноправных подданных и к личным связям как к орудию управления.

   Имперские пересечения: экспансия, конфликт, трансформация. Рассматривая власть и неравенство как отношения, а не только как категории, можно понять, как империям удавалось добиваться условного приспособления. Но империи никогда не существовали изолированно, и отношения между ними являлись важнейшим фактором политики империй, задавая спектр возможностей для их подданных. Временами элиты Древнего Рима и Китая думали, что у них нет соперников: пограничные проблемы не воспринимались всерьез, поскольку здесь империи противостояли «варвары». Некоторые из этих чужаков, как, например, готы на западе Евразии и кочевники-хунну на востоке, усилились, совершая набеги на территорию своих соседей, добиваясь с ними выгодных компромиссов или служа интересам этих мощных оседлых государств. Морские или сухопутные окраины империи были особо уязвимы, и там создавались возможности для конкурентов из других империй. Пересечение оседлых и кочевых племен было ключевым фактором формирования Китайской и евразийских империй, так как происходило взаимное заимствование технологий и административных навыков. Первая исламская империя появилась там, где в течение столетий накапливались напластования римской, византийской, персидской имперских культур. При этом удаленность от имперских центров помогла мусульманским правителям консолидировать своих последователей и распространить свою власть на некогда принадлежавшие Риму территории.

   Пересечение империй – в синхронном пространстве и времени или в исторической памяти – провоцировало конкуренцию между ними, имитацию, инновации, а также войны и мир. Распад империй также имел последствия для будущего развития. В течение многих веков после падения Римской империи императоры стремились создать нечто подобное ей (среди них были Карл Великий, Карл V – одновременно султан Сулейман Великолепный, Наполеон, Гитлер). Но главным сдерживающим фактором на пути к новому мировому господству было наличие других империй: Россия и Британия разрушили завоевательные планы Наполеона и Гитлера. История в XX веке во многом определялась конфликтом нескольких империй, каждая из которых обладала ресурсами, превосходящими ресурсы любой отдельно взятой нации в Европе и за ее пределами. Это привело к двум мировым войнам, которые лишь усилили и изменили характер все той же конкуренции между крупными державами. Японские имперские завоевания в Юго-Восточной Азии пробили брешь в европейских колониальных империях, но соревнование между ними возродилось и продолжается по сей день в виде холодных, горячих и экономических войн. Со времен Древнего Рима и Китая и до наших дней попытки империй управлять разными народами и политиями на расстоянии представляли собой нестабильный и динамический процесс, влиявший на политику и жизнь во всем мире.

   Имперское воображение. В любом политическом контексте элиты могут изобрести более одного способа управления империей, но воображение многих потенциальных и реальных правителей форматировал именно имперский контекст и опыт. Для некоторых империй религия была одновременно моральным основанием и полем конкурентной борьбы. Византии и исламским халифатам было очень сложно управлять разнородными территориями на основе принципов одного религиозного сообщества. Для испанской империи католицизм был одновременно средством легитимации и болезненной проблемой. Цивилизационные проекты иного типа, провозглашенные европейскими империями XIX века, создавали проблемы имперским правителям, стремившимся принести «прогресс» в Азию и Африку и одновременно считавшим, что достигнуть вершин прогресса могут только европейцы. Имперский опыт вдохновлял политическое творчество: первое коммунистическое государство мира было создано как федерация национальных республик. Без знания опыта жизни в сложносоставной политии, включающей в себя разнородные народы и территории, невозможно понять мотивы лидеров французской Западной Африки в 1950-х годах. Критикуя иерархический и дискриминационный колониализм, они считали превращение империи в федерацию или конфедерацию с Францией реальной альтернативой территориальным национальным государствам.

   Неопределенность суверенитета. Императоры, находясь на вершине пирамиды власти, порой использовали, а не подавляли претензии на юрисдикцию над какой-либо территорией или группой населения. В пределах единой империи некоторые территории могли управляться напрямую из центра, в то время как в других регионах местные элиты сохраняли частичный суверенитет. Подобные компромиссы носили гибкий и растяжимый характер. Некоторые исследователи датируют фундаментальные изменения в понимании суверенитета в Европе XVII веком. Однако, что бы ни писали политические философы (и чему бы ни верили элиты и императоры), и в то время, и после распределение политической власти происходило неоднозначно и было изменчивым. Мировая политическая система никогда не напоминала и не напоминает сегодня бильярдную партию, в которой изолированные суверенные государства сталкиваются и отлетают друг от друга, как бильярдные шары.

   История империй позволяет представить разные типы суверенитета – многослойный, гибкий, совмещенный. Екатерина II одновременно являлась императрицей, самодержицей, царицей, государыней, великой княгиней, повелительницей и «обладательницей» своих бесчисленных земель и народов. На некоторых захваченных территориях Наполеон оставлял королей и принцесс, а в других вводил прямое правление. Частные корпорации с одобрения европейских держав исполняли функции государства начиная с конца XVI (голландская Ост-Индская, британская Индийская и Левантская компании) и до конца XIX века (британская Восточно-Африканская компания). Британия, Франция и другие державы провозглашали «протектораты» над Марокко, Тунисом, странами побережья Восточной Африки, частично Вьетнамом, основываясь на мифе о добровольной передаче местными правителями части своей суверенной власти империи. Особенности местных структур власти могли влиять на характер процесса деколонизации. Марокко и Тунис, в отличие от Алжира, обрели независимость от империи без значительного кровопролития – это объясняется тем, что первые две территории имели статус протекторатов Франции, а Алжир входил в состав Французской Республики. В политике европейских империй довольно долго сохранялась многослойная суверенность – как реализованная реальность и как потенциальная возможность. И другие варианты имперских трансформаций – например, Российская Федерация образца 1991 года – свидетельствуют об актуальности «иерархической», гибкой структуры суверенитета.