• Владимир Шкуратов
 

Искусство экономной смерти. (Сотворение видеомира)


От общества безопастности, к обществу риска
 


И так, европейский взгляд на заокеанскую катастрофу существует в гамме вариантов — от мягкого, сочувственного до жесткого и бескомпромиссного. Имеются скрытые коррекции американской позиции и открытый антиамериканизм. Если отвлечься от политико-идеологических детерминант, то указанную последовательность надо расположить в порядке перехода от гуманитарной интуитивности к теории и доктрине.
Однако все европейские позиции существуют в некой общей медийной оптике. Европейский зритель находится за пределами ближайшего круга гиперсобытия, поэтому в гораздо меньшей степени втянут в конфликт перцепций, чем американский. Более того, он пытается «перецентрировать» картину 9/11 на себя. Безопасная позиция смотрения дает ему основания заявлять, что он теперь главный мировой зритель. Звучат утверждения, что зоны повышенной опасности являются медиапериферией, а зоны безопасного смотрения — центром.

Указанное перецентрирование относится только к постиндустриальной зоне человечества, к «обществам спектакля» (Г. Дебор). Т.е. к тем, которые вырвались из сферы натурального зрения и перешли к медийному конструированию взгляда. Домедийные, туземные народы вне операций перецентровки, как и вне золотого миллиарда. Я еще не раз буду приводить примеры того, как медиасобытия в западных городах сталкивают вниз с рейтинговых строчек новостей сообщения о гораздо больших жертвах и разрушениях в так называемом третьем мире. В сфере информации нет равноправия, как нет его в бизнесе, политике, социальном обеспечении, гражданских свободах. Кровь и жертвы в Карачи, Багдаде, Дакке, Киншасе, Бркумбуре «весят» меньше, чем в Лондоне, Париже, Нью-Йорке, Риме, Милане.

Нынешний видеомир — это эфирная сфера ведущих медиахолдингов, теле и кинокомпаний, Интернет-провайдеров. Поскольку 1-технологии — атрибут западного мира, то ядром медиамира, его метрополией, являются постиндустриальные страны Северной Америки и Европы, а также еще несколько государств на других континентах. Их экономика, культура, политика сращены с новейшей информационной инфраструктурой. Они образуют планетарное сообщество всеохватывающей и непрерывной трансляции, уже помещенной в число важнейших достояний и демократических прав человека. Сомнения относительно того, где центр и где периферия этого ядра, раздались после 11 сентября 2001 г. Некоторые ученые решили, что, поскольку центр находится там, откуда можно безопасно и комфортно наблюдать, то США переместились на периферию медийного мира. «В контексте масс-медиа мы можем понимать отношение «центр-периферия» в терминах доминирующего распределения позиций «наблюдатель-жертва». Центром является пространство-время смотрения, пространство безопасности и время рефлексии и анализа. В то время как другие страдают, мы дома имеем сколько угодно времени рассуждать о причинах и следствиях. «Периферия» есть пространство-время страдания, пространство опасности и время непредвиденного, моментального развития», — говорил американский психолингвист Н. Хомский (цит. по: Chouliaraki, 2004, р. 196). Известному ученому совестно рассуждать в безопасности, когда его соотечественники страдали и погибли. Однако он не понижает в медийном ранге Америку. Его европейская коллега это уже делает.
«...Атаки в Нью-Йорке и Вашингтоне временно, но драматически поменяли доминирующий хронотоп центра (т.е. безопасного рассматривания) и периферии (хронотопа опасной жизни). 11 сентября «центр» и единственная супердержава современности вошли в хронотоп опаснойжизни» (Chouliaraki, 2004,р. 186). Цитированный автор делит медиапространство события по тому, где находятся жертва и наблюдатель. Жертва — периферия, а наблюдатель — центр.

Приведенное суждение европоцентрично и зрителецентрично, оно вырывает частную позицию из общего контекста медиасобытия. Конечно, по примеру Птолемея мы можем поместить в центр мира нас самих (наше местообитание и себя в нем), однако после этого едва ли избежим коперниканских аргументов.

Уязвимы суждения европоцентризма и для исторических аналогий. Войны первой половины XX в. опустошали Европу. Территория США в это время существовала в мире и безопасности. Однако нельзя сказать, что центр мировой истории переехал в Новый Свет. Он остался там, где громыхали революции и сражения. 11 сентября старая Европа благоденствовала в безопасности, наблюдая за манхэттенским ужасом. Это было периферическое наблюдение, оставляющее простор для суждений, но лишенное остроты исторического участия. Сегодня места, обойденные масс-медиа — это и есть мировая периферия.

Американоцентризм медиамира не был поколеблен 11 сентября — наоборот, он был усилен. Американские жертвы, конечно, весят по полному счету. Европоцентризм слишком слаб, чтобы перетянуть одеяло видеоцивилизации со старшего компаньона на старого. Он силен в критике ведущего партнера. В гиперсобытии 9/11 географические, культурно-исторические, интеллектуальные, моральные и другие противопоставления Старого Света Новому стоят под знаком нормализации информационного пространства. Волна шокового эфира доходит до старого континента ослабленной. Европейские отклики на 9/11 даются преимущественно с позиции медиакритики. Причем эта критика, в отличие от американской, избавлена от задачи экстренной рационализации и «экзорсизации» массового зрителя, поскольку европейская часть аудитории лишена рискованных выгод непосредственного и близкого смотрения. Различны и политические контексты нормализации: одно дело организовывать отпор военному нападению, а другое — просчитывать мировую конъюнктуру со стороны.

Строение медиа-ойкумены весьма устойчиво, и оно не зависит от выбора точки обзора. Экстраординарные происшествия с жертвами поднимают телевизионный рейтинг даже захолустных местечек, однако надолго удержаться в фокусе телевзгляда им не позволяют. Медиаполитические центры привязаны к приоритетам геополитики и концентрациям медиавласти. Иначе говоря, к тем местам, где под взглядами объективов вершится мировая история. Одно без другого сейчас невозможно. Их экономика, культура, политика сращены с новейшей информационной инфраструктурой.

Если прибегать к социополитическим объяснениям, то медийная метрополия — это так называемое общество риска. Указанное словосочетание становится научным термином после появления в 1986 г. книги немецкого социолога У. Бека «Общество риска: на пути к другому модерну» (см. русск. перевод: Бек, 2000). Ученый определил риск как объективный атрибут постиндустриального общества. Он исходит из того, что социальное развитие в условиях научных открытий, технического прогресса и хозяйственно-информационной глобализации непредсказуемо. Производство порождает, а наука открывает почти безграничную картину экологических, генетических, социально-политических, технологических, экономических и других опасностей, которым подвержен человек. Последствия непредсказуемы для него и будущих поколений, а массовая информация постоянно сообщает ему о катастрофах, происшествиях и т.д. Этих неприятных обстоятельств хорошо бы избежать, поэтому они просчитываются. Однако оказывается, что расчеты ничуть не увеличивают нашу безопасность. Напротив, по мере того, как потенциальные опасности выявляются, они заполняют все сферы человеческой жизни, делают будущее непрогнозируемым, а настоящее неопределенным. Современный человек обожает всякие калькуляции, однако его выкладки стремительно устаревают. Можно просчитывать ситуации, однако баланс определенности и неопределенности никогда не будет в пользу детерминизма. Риск — среда нашего существования. От повсеместно разлитой многозначности невозможно скрыться, ее невозможно изолировать или ограничить. Общество живет в состоянии неопределенности и неустанно ее ощущает.

Риск для Бека — сквозная характеристика так называемой второй современности, которая сменяет первую современность. Различия между двумя эпохами в целом совпадают с различиями между индустриализмом и постиндустриализмом. Индустриальное общество, возникшее в XIX в., развивается в рамках национальных государств, рабочая сила для него воспроизводится моногамной семьей, труд женщин и детей по найму нежелателен, социальная структура классовая, экспертное знание противостоит обыденному. Главный водораздел в таком обществе проходит между наемными работниками и экономически неактивным населением, корни такой дифференциации натуральные — половые и возрастные. Однако рост индивидуализма и расширение рынка труда подрывают «естественные устои» первой современности и ее статусную структуру. Женщины и молодежь уравниваются в правах с взрослыми мужчинами, «экспертократию» парирует появление на волне новой культуры дебатов контр-экспертных центров, личность пускается в перипетии рыночных отношений без поддержки семьи, корпорации и других авторитетов. Эмансипация, расширение карьерных и жизненных возможностей куплены ценой потери определенности и таких гарантий, которые в первой современности казались очевидными (постоянное рабочее место, стабильная семья, устойчивый социальный статус, ясная государственно-национальная и культурная принадлежность, целостное мировоззрение). Глобализация размывает границы государств-наций и усугубляет цивилизационные риски.

Особую роль в размножении рисков играет вышедшее из-под давления статусности альтернативное экспертирование. Его вес усиливается идущей от масс-медиа сенсационностью. «Классическая парадигма общества первой современности — интеллектуальный прогресс вдоль множества фронтов — должна была в конце концов принести объединенную картину мира, которая, кроме того, свидетельствует об универсальности общих принципов. Эта модель сейчас опровергнута» (Beck and others, 2003, p. 17).

Вторая модернизация именуется рефлексивной в том смысле, что размывает устойчивые структуры ранней современности. Открывающаяся нам картина многообразных возможностей и выборов является в то же время картиной неопределенностей и рисков. Мы включаем все больше вероятностных факторов в наше дело и нашу жизнь. Продумывая разные варианты действий, мы все больше пытаемся страховаться от неудач и тем самым увеличиваем неустойчивость жизни: «Простая модернизация становится рефлексивной модернизацией в той степени, в которой развенчивает, а затем растворяет свои собственные само собой разумеющиеся предпосылки. В конечном счете это ведет к подрыву каждого аспекта нации-государства: государства всеобщего благоденствия, власти правовой системы, национальной экономики, корпоративной системы, которая связывает одного с другим, и парламентской демократии, которая управляет целым. Параллельный процесс подрывает социальные институты, которые служили опорой этого государства и поддерживались им, в свою очередь. Нормальная семья, нормальная карьера и нормальная жизненная история неожиданно поставлены под вопрос и пересмотрены» (ibid, р. 4-5).

Из работ У. Бека можно сделать вывод, что риск — производное от вычислений без однозначности, т.е. от развития калькулирующей рациональности применительно к индивиду в обществе всеобщей материальной обеспеченности. В благополучие гражданина высокоразвитой западной страны второй половины XX в. входят социальные гарантии на множество случаев жизни, правовая защищенность личности, ее имущества, общественный порядок на улицах и в общественных местах, хорошая экология, высокие санитарно-медицинские стандарты и т.д. Конечно, защищенность жизни не абсолютна, но государство делает много, чтобы у законопослушного, трудолюбивого гражданина она была обеспеченной, комфортной и безопасной. Кое-что предпринял в этом направлении и так называемый реальный социализм в последние, «застойные» десятилетия своего существования. Однако благополучие по-советски сильно уступает западному уровню жизни, над ним тяготеет контроль тоталитарного государства, безопасность поручена тайной политической полиции.

Комплекс материально-социальных условий, в которых существуют достигшие наивысшей планки развития «индустриалы», можно назвать обществом безопасности. Разумеется, относительной. Что касается абсолютной, то могу рекомендовать читателю роман-антиутопию С. Лема «Осмотр на месте». В некой стране абсолютного благополучия по имени Люзания промышленность делится на услаждающую и превентивную. Первая доставляет жителям всевозможные блага и удовольствия, вторая избавляет их от каких-либо напастей. Микроэлементы безопасности внедрены во все изделия, а также в окружающую среду. Не то что бы заболеть, ушибиться, оцарапаться, но даже и увидеть что-нибудь нехорошее во сне гражданину затруднительно, так как действует «спектроскопия снов для устранения кошмаров и бредовых явлений» (Лем, 1994, с. 146).

На деле же история от относительной безопасности двинулась не к безопасности абсолютной, а к обществу риска. Следует избегать смешения понятий; риск и опасность — совсем не синонимы. Слово «риск» не следует применять к тотальной необеспеченности существования. Пребывать на грани выживания — удел слаборазвитых стран. Медиаместо таких— последние строчки новостей, рубрика «Экзотика». В развитом информационном обществе биологическое существование массово обеспечено. Поэтому игра неопределенностей, экстремальность почитаются за особый драйв. Опасность имеет возможность приобрести игровое качество. Масс-медиа индивидуализируют смерть, руководствуясь изречением «гибель одного человека — трагедия, гибель миллионов людей — статистика».

Итак, отождествление рефлексивной (поздней) современности и досовременности (а также предсовременности) ошибочно. Сходство между ними внешнее или ситуативное. Можно даже предполагать, что в доиндустриальных обществах нет риска. В Новое время фаталистическое отношение к смерти, характерное для обществ с физиологической недостаточностью и массовой смертностью, переходит в вероятностные игры, причем, чем более массовым становится поветрие азартности, тем мизернее ставки. Для большей части людей они и вообще-то виртуальны, риск игры сводится к переживанию риска. Всякого рода состязательные действия становятся шоу для массового зрителя. Мало кому удается самому побывать на арене или «ухватить экстрим», но за состязаниями профессионалов удачи наблюдает практически все население. К этой специализированной алеаторике надо добавить приключенческие жанры массового искусства, а также хроникальные триллеры, которые и являются нашей темой.

Уже отмечено, что общество риска преуспело в реификации потенциальной опасности (см.: Levidow, 1994). Бесконечно умножая перечень угроз человеку, индустрия безопасности и выживания, как правило, оставляет на втором плане цифры их вероятности. Понятно, что опасность умереть от крайне редкого генетического порока, быть пораженным метеоритом, унесенным цунами или раздавленным в землетрясении для среднестатистического человека крайне мала, однако это обстоятельство никогда не афишируется. Наоборот, дискурс риска разносит единичные случаи в качестве показательных и всеобщих.

Ради демистификации риск-дискурса его следует дифференцировать по позициям участия. Тогда окажется, что значительная часть позиций предназначена для безопасного пассивного наблюдения, меньшая часть — для более активного наблюдения-участия, самая меньшая — для наблюдаемого участия, активного или страдательного.

В обществе риска реальная опасность для жизни, здоровья, имущества людей много меньше, чем в обществах зрелой современности, и несравнимо меньше, чем в досовременности. В аграрных традиционалистских цивилизациях фатализм соединяется с массовой гибелью людей во время эпидемий, неурожаев, войн, стихийных бедствий. Индустриальная цивилизация обнажила противоречие, на котором построено существо человека: между его органической природой и его искусственной сферой. Вряд ли кто возьмется отрицать, что человек — явление биокультурное, составленное из натурального тела и предметно-знаковых артефактов. Он обречен на равновесие между биологией и громадной искусственной средой, на поддержание связей между этими двумя мирами. Много биологии — и человек превращается в животное, много цивилизации — и начинает усыхать его плоть. Это противоречие каждая эпоха аранжирует по-своему. «Органические» эпохи ближе к натуральному полюсу человеческого существования. Индустрия склоняет стрелку в другую сторону. Глобальные потрясения доиндустриальных эпох вызываются природными катаклизмами, и они проявляются как природные катастрофы. Наводнения, холода, засухи, болезни, землетрясения, извержения вулканов и другие «казни египетские» разрывают хрупкую культурную оболочку. Вместе с обществами они уничтожают и популяции, но, как правило, биология страдает меньше культуры, поскольку популяции все-таки восстанавливаются и опустевшие места заселяются, но это могут быть уже люди другого языка и другой цивилизации. Свирепые воители и человекобойцы прошлого сравниваются с ураганами, пожарами, потопами и другими стихийными бедствиями, они и действуют еще как стихии, но не могут соперничать с природой. Война страшна не столько мечами и стрелами, сколько сопутствующими ей голодом и болезнями, а также поднимающимся в людях одичанием. Катастрофы индустриальных обществ техногенны. Они вызваны: а) мощью оружия и военно-репрессивных организаций; б) ошибками технического персонала; в) несовершенством техники и ее побочными воздействиями; г) вредным влиянием сверхиндустриализации на природу и человека. Отдельно выделим «болезни цивилизации» — отчуждение, неврозы, шизофрению и другие симптомы потери органической целостности человеком. Это сценарии техногенных катастроф и отрицательных последствий индустриального прогресса для окружающей среды. Язвы индустриализма остались, но список в целом устарел. Глобальная проблематика сейчас собирается по-иному, потому что время меняется — не только в смысле эпохи, но и в смысле сборки самого времени. Вдумчивая диагностика хронических недугов человечества сменяется быстрым комментированием протекающих на телеэкране катастроф.

Какие стороны мироустройства обозначались в последние несколько лет как язвы уже нового тысячелетия?

-Терроризм без границ, запугивающий мир посредством телесети.

-Кризис институтов международного и государственного порядка.

-Вымирание «старых» наций, эпидемия СПИДа в Африке, вспышки неизвестных болезней, возможно искусственного происхождения, в Азии.

-«Новый номадизм» — волны неконтролируемой миграции, угрожающие социокультурной устойчивости развитых стран.

-Поток трансгенных продуктов с неясными последствиями для биологии человека.

-Виртуализация общения, деятельности, культуры.

-Попытки генетически модифицировать и искусственно создавать человека.

-Распространение методик направленного изменения психики и поведения человека.

Думаю, что ставить глобальный терроризм на первое место в меню угроз, составленном на рубеже XX-XXI вв., вполне резонно. Он олицетворяет неконтролируемость и децентрированность постистории в плоскости политики. Если были в 2001-2005 гг. такие удары по мировому порядку, которые бьют внезапно, наносятся повсеместно, переживаются тяжело, не поддаются контролю, не попадают в цепи причинно-следственных связей — то это, конечно, атаки глобальных террористов. Однако следует видеть и более глубокие движения. Они идут по вектору перехода от общества безопасности к обществу риска. Постсовременность (по Беку— вторая современность, гипермодерн) преуспела в насаждении показательных эфирных катастроф. По техническому исполнению они индустриальные. По страшному антуражу гибели — доиндустриальные. Однако субстанция этой гибели не физическая, не биосферная и техносферная, а информационная и образно-виртуальная.
Вызываемые террористическими нападениями политические и психологические эффекты совершенно не соответствуют тяжести причиняемых ими материальных и человеческих потерь. Самая крупная до сих пор операция международных террористов — самолетная атака на Всемирный торговый центр в Нью-Йорке 11 сентября 2001 г.—унесла жизни около трех тысяч человек и уничтожила два небоскреба. Эти жертвы нельзя сравнить с потерями в крупных сражениях и тем более войнах XX в. Однако по влиянию на мир американская трагедия 11 сентября 2001 г. с ними вполне сопоставима.
Напрашивается заключение, что гиперсобытия начала XXI в. как первый эшелон постиндустриальных кризисов бьют не по физической фактуре человека и окружения, а внутрь самого человека— по его психике, по инфраструктуре его биосоциальной стабильности, каким является общество безопасности. В цепи актуальных ударов Европе достается рефлексивная позиция, однако это не означает доминирования в обществе риска, поскольку риск распространяется не только на рефлексивные, но и на дорефлексивные слои информации, психики, биологии.

<< Назад   Вперёд>>  
Просмотров: 5104
Другие книги
             
Редакция рекомендует
               
 
топ

Пропаганда до 1918 года

short_news_img
short_news_img
short_news_img
short_news_img
топ

От Первой до Второй мировой

short_news_img
short_news_img
short_news_img
short_news_img
топ

Вторая мировая

short_news_img
short_news_img
short_news_img
топ

После Второй Мировой

short_news_img
short_news_img
short_news_img
short_news_img
топ

Современность

short_news_img
short_news_img
short_news_img