Искусство экономной смерти. (Сотворение видеомира)

Между осенью 2001 г. и весной 2003 г., между афганской и иракской кампаниями, двумя монументальными видеофресками манхэттенского цикла, исполненными американской военно-политической машиной с участием мировых масс-медиа в ответ на вызов глобального терроризма, центр зрелищного насилия устанавливается в России. Октябрь 2002 г., захват отрядом чеченских боевиков зрителей мюзикла «Норд-Ост» почти что в центре Москвы, пятидесятишестичасовое противостояние и кровавая развязка — это событие претендовало на звание российского 11 сентября. Затем появились другие претенденты. До октября эфирных потрясений тоже хватает. Они не дотягивают до гиперсобытийного формата, но тоже ложатся в предложенные мной разметки визуальных инстанций медиаментальности и вертикально-горизонтального мировида. Присутствие гипергуманизма, постисторической экономики смерти прорисовывается в России с поправкой на ее специфику, особое положение страны относительно Запада и Востока, которое остается и в XXI в.

Летом 2002 г., в мертвый сезон политики, масс-медиа отдали должное вспышке спортивных страстей, а также занимались изображением небесных и водных стихий. Сезон оказался богатым на авиакатастрофы, смерчи и наводнения. Будь перед экраном телевизора человек с древним мифологическим мышлением, он, наверное, вспомнил бы и пересоздал легенды о падении Фаэтона и Дедала, сброшенном с неба в ад Люцифере, всемирном потопе.

В наши дни с хаосом мира борется статистика. Однако медийный мировид по-прежнему устроен мифологично. Геометрия новостной картины рисуется так: небесный верх, водно-подземный низ и то, что посредине — земля, сообщество людей. Тройственное вертикальное членение событий проступало в информационных выпусках не менее отчетливо, чем в древнейших картинах мира. Однако налицо и очевидное расхождение. Большинство религий недвусмысленно разделяет зоны мироздания по аксиологическому качеству. Небесный верх отмечен высшей ценностью совершенства, поскольку является чертогом Бога; туда допускаются самые благие души. Нижний, подземно-водный мир — это преисподняя; там кишат гады, чудища, демоны, царит зло под водительством Сатаны и подвергаются истязанию грешники. Средний же мир людей отличается неопределенностью; аксиологические «плюс» и «минус» здесь сбалансированы в своем взаимодействии и как бы нейтрализованы; только после смерти человека, на Высшем суде, дается истинная оценка его деяниям. В сетке новостей за информационно-онтологическими сферами определенные ценностные знаки не закреплены. Массовое вещание едва ли можно представить как вполне объективное изложение информации, естественно распределившееся по основным планетарным хронотопам. Аксиология в масс-медиа имеется, но ее привязанность к трехчленному разделению мира совсем не так однозначна, как в более старых моделях бытия. Показывая, что эта картина тройственная и аксиологическая, я буду пытаться выявить специфику медиамира по указанным онтологическим сферам, следуя за потоком информации, как она извергалась с экранов телевизоров летом 2002 г.

Медиалето 2002 г. началось спортом. 31 мая в Сеуле стартовал чемпионат мира по футболу. В течение месяца рейтинг новостных тем был предопределен, и нефутбольные сенсации просачивались на первое место в информационных выпусках в перерывах между матчами фаворитов кожаного мяча. «Футбольный чемпионат — самая предсказуемая и самая масштабная эпидемия, охватывающая мир с неизменной четырехлетней периодичностью. Противостоять ей бесполезно, да и не хочется», — писали «Известия» (см.: Навоша, 2002).

По приведенной выше схеме (см. Введение), футбольный мондиаль — мировое медиасобытие. Однако регулярность глобального вещания нарушалась, и дело доходило до чрезвычайного вещания с элементами гиперсобытия. Такое движение исходило от России. В глобальный футбольный праздник наша страна привнесла нечто свое — способ отреагирования спортивного поражения; действительной новинкой на мондиале — хотя едва ли спортивной — стали погромы в центре столицы.

Нет, безутешное горе болельщиков и уличные беспорядки на волне поражения — не наша монополия. В Бразилии, Колумбии, Великобритании страсти закручивались и похлеще. Была даже настоящая война по результатам футбольного матча между Сальвадором и Гондурасом. Я лишен возможности анализировать освещение футбольных катаклизмов в латиноамериканских и западноевропейских масс-медиа, однако кажется, что так эффективно вызвать образ хаоса, бушующего в самом сердце власти, смогло только российское телевидение. В этом оно проявило некоторый опыт гиперсобытийности, приближаясь местами — разумеется, в соответственно уменьшенном масштабе — к поэтике манхэттенсковашингтонской катастрофы 11 сентября 2001 г.

То, что показывали 9 июня 2002 г. российские телеканалы, литературовед мог бы назвать рамочным сюжетом. Внутрь рассказа о футбольном матче была вставлена картина околофутбольных беспорядков, а в репортажи с Манежной площади вклинивались рассказы политиков, свидетелей, аналитиков, милиционеров, чиновников, пострадавших. Повествователи пересекались, расходились, опять встречались. Известный прием готического романа был растворен в зрелище. Текст организовывался вокруг образов. Несколько кадров непрерывно повторялись и цитировались в порядке закрепления шокового эффекта. В большом зрелище телеспорта возник никем не ожидавшийся и не анонсированный сюжет.

Еще завершалась неудачная для российской сборной игра с японской командой, как телеканалы, прерывая текущие передачи, стали транслировать клубы дыма на фоне кремлевских башен и плотную кашу человеческих тел, бритых голов вокруг сокрушаемых автомобилей. Возбужденный репортер НТВ, кричащий в телеобъектив в центре погрома на Манежной площади, перевирает цифры: погибло тридцать человек («нет, извиняюсь, ранено»), уничтожено семьдесят автомобилей (надо понимать, семь-десять). Хотя чемпионат априори и обещал неожиданности, но едва ли кто предполагал, что неожиданности выйдут такими. Зрелище спортивной — бескровной— борьбы перешло в зрелище крови (правда, небольшой: погиб один человек). Правильное течение передач прервалось видением хаоса; несколько минут ошеломленные зрители наблюдали какие-то буйства в символическом центре страны, не понимая, что к чему. Мелькнула тень 11 сентября 2001 г. Правда, засилье хаоса оказалось недолгим. Евгений Киселев с ходу начинает обсуждать в студии еще не затухший погром, поглядывая на экран — за живой жизнью. Его девятнадцатичасовые «Итоги» идеально совпали по времени с беспорядками. Матч транслировался с 15.20 до 18.00, волнения в толпе начались еще «внутри игры», после забитого японцами гола, и развернулись после окончания встречи. Приглашенный в студию, правда, на другую тему, Г. Селезнев без промедления излагает свои гипотезы случившегося (еще происходящего на экране). Аудитория добавляет соображений. Эксперты судят протекающее у них перед глазами событие в режиме реального времени, а массовый зритель одновременно и видит событие происходящим in vivo, и присутствует при его концептуальном выстраивании.

Политики подправляют ракурс, прямо имея в виду свои политические дивиденды, а репортеры и обозреватели подвергают гипотезы селекции, смешивая профессиональные и конъюнктурные резоны эфирной сборки зрелища. Кто-то в студии «Итогов» бросает реплику: мол, милиции на Манежной площади было мало, она, как всегда, опоздала— не потому ли, что таким способом лоббирует закон об экстремизме? Догадка эта лежала на поверхности по принципу cui prodest (кому выгодно). Аудиторию перед матчем все время «подогревали», упомянутый законопроект как раз обсуждался в Думе, а брутальностью на Манежной площади вроде бы «продавливали» его самую жесткую редакцию.

Постфактум замечу, что закон о борьбе с экстремизмом вышел действительно жестким, но аморфным и неудобным в применении; сказать, кому он выгоден — сложновато, даже если предположить, что продукт не совпал с замыслом. Гипотеза о лоббировании решения по экстремизму путем возбуждения футбольных страстей не получила развития. Почему? Чтобы ответить на вопрос, придется коснуться метаморфоз конспирологического сознания в России начала XXI в. (говорить о его затухании преждевременно). Короткое соображение безвестного участника дискуссии вызывает стойкие ассоциации. В отечественной политической мысли XX в. весьма популярно объяснение, которое можно назвать теорией провокации и заговора. Эта «теория» имеет солидное идейное и даже философско-методологическое основание. Конспирологическую гносеологию питают три «изма»: детерминизм, волюнтаризм, историцизм. Иначе говоря, перед нами упрощенное причинно-следственное объяснение, повернутое с универсальных законов природы на политику и нашедшее источник детерминации в неких специальных сообществах людей. Специальность указанных групп — революции, кризисы, перевороты и всякие социально-политические изменения. Излишне напоминать, какие блестящие условия были для укоренения указанной доктрины в России XIX-XX вв. Режим пришедших к власти левых конспираторов создавал мифы о своей железной партии; он привычно искал организации упорных и потаенных противников, а при отсутствии таковых — их придумывал; иногда он шарахался от пугал, им же самим расставленных. По крупному философскому счету его мировосприятие было освящено прибавкой к марксистскому детерминизму ленинского учения о субъективном факторе. Для возникшего «детерминизм-волюнтаризма» социальная причинность является делом организованной воли. Если воля не явная, то, следовательно, замаскированная. Сталинское «кто организовал вставание?» резюмирует убежденность в том, что всякое действие в обществе организуется или властью, или ее оппонентами. Можно, конечно, нащупывать родство полицейско-инквизиторской паранойи XX в. с верой во всеобщую одушевленность мира и в управляющих им демонов. Такое сопоставление — не просто метафора. Однако уместно помнить, что новейшая конспирологическая мысль — историцистская и секуляризованная, что она исповедует принцип объективности мировых законов и берет пример с научного естествознания. Ее антропоморфизм упакован в оболочку социально-организационных циклов истории.

Серьезное движение не создашь быстро. Революционеры, контрреволюционеры и их предшественники — тамплиеры, масоны, мафиози развивают и крепят свои организации долго — годами, десятилетиями, а то и веками. Хронология темперирует и рационализует волю к власти, размечает ее цикл в логико-эмпирическом и повествовательном ключе. У организации есть идейное начало, становление, кризис, поражения и победы. Это не только фактология, но и сюжет, рассказ о возникшем и развивающемся в протяженном времени мыследействии.
Но долгие саги о подпольных спрутах едва ли уместны перед монитором, транслирующим драку. У прямого эфира иная темпоральность. Поэтому медиа-журналисты и медиа-политики в студии «Итогов» отнеслись к гипотезе подготовленного заговора без интереса. В текучести событий сия доктрина кажется неадекватной. Или на нее просто нет времени. Сверхбыстрое событие неожиданно и для самого «заказчика», если таковой имеется. За событием надо поспевать. «Организация» как предварительная кропотливая работа выстраивания причин и следствий оказывается в постклассическом мире побочной и устаревающей технологией. Искусство политики всегда состояло не только и не столько в умении что-то организовать, сколько в том, чтобы воспользоваться случившимся. Этот принцип многократно усиливается при быстрой эфирной сборке событий. «Сборщикам» очевидно, что значение имеют не сами беспорядки, а их телевизионно-символический антураж и немедленная, «живая» передача на максимальную аудиторию. Вместо предварительных, выношенных замыслов расцветают такие, которые вбрасываются в актуальную реальность по ходу эфира и наиболее органично налагаются на фактуру. Именно они приносят наибольшие дивиденды, коль скоро впитываются в саму материю события и становятся как бы его частью.

Рискну утверждать, что главным пиаровским достижением 9 июня была картинка клубов дыма и агрессивно-дикого толпления на фоне кремлевских башен, Думы и пары других узнаваемых символов столицы. Едва ли дым кем-то задумывался и сценографировался, хотя выглядел совершенной постановкой. В этот дым хорошо впитывался ретроспективно вбрасываемый замысел-слоган события: «Не дай нам Бог увидеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный». И вот — видим. Хотя de facto бунта, конечно, нет. Есть некоторое количество хулиганствующих подростков в городской толпе. Телекартинка, бесконечно повторяясь, стала визуальным символом 9 июня, как бесконечно таранящие небоскребы самолеты стали символом 11 сентября. Если американский видеоряд ужасал перевернутой онтологией, то российский — социальным хаосом, архетипически разверзнувшимся в самом сердце национального порядка. Едва ли придумаешь лучшее сопровождение для законодательных дебатов об экстремизме, хотя как им воспользоваться, повторю, — это вопрос отдельный. Если в политическую летопись России потасовки на Манежной площади и войдут как значительное событие, то, конечно, не своим размахом и своими политическими требованиями (таких и вовсе не было), а своей информационно-символической оптикой. Возможно, что 9 июня 2002 г. в Москве история русского радикализма передала эстафету своей постистории. Несколько десятков минут дебоша на фоне кремлевских башен, отснятых телехроникой, оказались столь же сильными по воздействию, как и работа многих упорных «кротов истории». И гораздо более экономичными в смысле человеческих и материальных потерь.

Телевидение и пресса справедливо сопоставляли июнь 2002 г. с октябрем 1993 г. Сравнение лежит на поверхности. Между этими датами массовых беспорядков в столице не было. Но за преемственностью и рядоположностью двух событий обнаружилось обескураживающее различие. «В телевизионных репортажах, — пишут журналисты «Известий», — по свежим следам событий из раза в раз повторялось: впервые с 1993 г. в Москве прошли массовые беспорядки. Тем более что теперь покушались и на Думу, как тогда обороняли Белый дом. Да в том-то и дело, что ничего общего с 1993 г. случившееся не имеет.

В 1993-м сталкивались политические позиции, пересекались линии политического выбора. Каждая из сторон противостояния знала, во имя чего она идет напролом и чем, возможно, придется заплатить за этот выбор. В 2002-м впервые в новейший период развития России агрессивная безыдейность столкнулась с безыдейностью пассивной. Люди без убеждений, принципов и надежд сорвались с тонкой политической цепи и выплеснули пустую злобу на мир сытых — и точно так же не имеющих убеждений и принципов» (Анисимов и др., 2002).

Дело ясное: в 1993 г. два политических лагеря с идеологиями, штабами, оружием правильно штурмовали резиденции власти и узлы связи (и штурмовали бы много дольше и «правильнее», окажись у одной из сторон побольше тяжелого вооружения), а в 2002 г. подонки и люмпены били дорогие витрины, поджигали джипы и насмерть пырнули ножом одного вышедшего погулять школьника. Газетчикам, запаздывающим к столу текущей информации, остается громыхать трафаретной риторикой и запутывать читателя насчет того, что лучше: солидное идейное кровопролитие или почти бескровный безыдейный дебош. Комментарии упаковывают зрелище в привычные литературно-публицистические фигуры, оставляя в тени осуждающих фраз качественную новизну упаковываемого. Маленькая гражданская война в центре Москвы в октябре 1993 г. тоже не была вполне правильной и классической, иначе бы она распространилась на страну и продлилась не три дня, а три года. Она, вопреки сетованиям известинских публицистов, тоже ложится в трансформационный ряд, идущий от разрушительной героики не очень давних лет к мыльному новостному триллеру 9 июня 2002 г. Но, разумеется, событие октября 1993 г. гораздо более исторично, чем около футбольный дебош.

Несчастного мальчика Андрея Труженникова под бдительными взглядами телекамер оплакали и похоронили, страховые компании выплатили ущерб за автомобили и витрины, суды ограничились скромным количеством приговоров за хулиганство. Власть получила какой-то силовой ресурс в расплывчатых формулировках закона о борьбе с экстремизмом.
Сравнительно с историей постистория показывает себя не менее выигрышной и более экономичной. Российский экстремизм успешно усваивает пиаровскую технологию новейшего террора.

Пример — прокатившиеся по стране акции заминированных и якобы заминированных плакатов, убийства под видеокамеру. Запись насилия становится частью устрашающей акции. Более того, насилие мыслится уже как исполнительная часть рекламного видеоролика. Воздействие акции состоит теперь не в количестве пролитой крови, а в экспрессивности видеоряда и в размере аудитории, на которую транслируется сюжет. Новейшие тупамарос предпочитают нападать не на полицейские участки, а на памятники и пробиваются не в армейские арсеналы, а в широкий эфир. Эту эволюцию между октябрем 1993 и июнем 2002 г. пропускают обозреватели и аналитики, отчасти занятые непосредственной компоновкой медиасобытия, отчасти упаковывающие последнее в комментаторски-публицистический ряд вечных вопросов. Одним не дают покоя сакраментальные «что делать?» и «кто виноват?», другие добавляют еще и свой профессиональный вопрос «что происходит?», однако не ставят его наравне с предыдущими, а быстро переходят к идейным интерпретациям зрелища. Интерпретаторы разделились на три основные группы. Конспирологическую гипотезу проводили коммунистические публицисты и крайние либералы из «Либеральной России» С. Юшенкова. Они увидели в 9-м июня провокацию власти и тоталитарное наступление на демократию. Версия экстремистского заговора оказалась слабой и отменялась следственными органами, последовательно понижавшими роль организованного момента в погроме. Другая версия упирала в слабость правопорядка, в трусость и бездействие коррумпированной столичной милиции. Наибольший успех в серьезной журналистике выпал теме поисков русской идеи и краха найти таковую в футболе. Сама по себе констатация краха казалась вполне убедительной, поскольку и не требовала никаких доказательств. Интерес вызывала попытка воздвигнуть на пьедестал национальных ценностей игру, хотя бы в форме провала, инкриминированного власти. Ведь спорт без сопутствующих приоритетов труда, коллективизма, патриотизма превращается в атрибут потребительского общества. Иначе говоря, 9 июня выявляло фиаско попыток власти насаждать массовую культуру сверху и управлять ею в режиме идеологизированного порядка. Но этот вывод недоговаривался. За умолчанием стоит дилемма, символизированная дымами над Красной площадью: является ли государственная идея альтернативой русской смуте? Мысль, привычно застывающая в литературно-идеологических канонах, не может антиципировать порядок вещей, при котором указанные вопросы теряют смысл. Парадокс в том, что при неспособности участников дискуссии отрефлексировать новую ситуацию сам дискурс мутирует и переходит из идейного в развлекательный. Диспутанты уже не столько обсуждают зрелище, сколько в нем участвуют и в него играют. Заключавший телевизионную раскрутку бунта на Манежной «Глас народа» С. Шустера стараниями В. Жириновского превращается в представление дурного пошиба. Политик-шоумен смог перевести нудные рассуждения о причинах и следствиях в один из своих знаменитых телескандалов.

Быстрая компоновка виртуал-события вступала в противоречие с инерцией старых интерпретативных форм, которые по отношению к эфирной сборке сами становились сборочными операциями второго плана. Однако они пытаются играть лидирующую роль в контексте традиционной поэтики. На восстановление стабильной картины мира брошены ресурсы казенных отчетов, конспирологической доктрины, вечных русских вопросов и жанрового олитературивания зрелища. Футбольные комментаторы неудачного (последнего для российской сборной в этом чемпионате) матча с Бельгией развлекают слушателей анекдотом о том, как русские футболисты пытались тренироваться по бразильскому методу, и утешают их тем, что Россия и в спорте пройдет путь от Нарвы до Гангута. Я не знаю, каков стиль германских, японских, бразильских футбольных комментаторов, отечественные же инстинктивно держались в тяжелую минуту за русский литературоцентризм.

29 мая 2005 г. НТВ решило взглянуть на футбольный погром с трехлетней дистанции. В фильме П. Миронова, идущего в вечерний прайм-тайм под рубрикой «Чистосердечное признание», участники футбольного дебоша обходят место своих «подвигов». Во всяком случае, те, которые отбыли свои короткие сроки. Те же, у которых они длиннее, делятся воспоминаниями перед камерой по месту заключения. П. Миронов формулирует главный вопрос своего репортерского расследования так: кто превратил невинное развлечение молодежи в коллективное безумие? Речь не идет об организаторах и организациях — докопаться хотя бы до организованности — было или не было? Пострадавший тогда фотокорреспондент В. Гердо считает, что толпу заводили. Участник дебоша Горяченко подтверждает, что в толпе были провокаторы. Сержант милиции припомнил, что агрессивная масса привалила к монитору на Манежной внезапно. Пиво, наркотики плюс скопление людей. Избежать того, что случилось, было невозможно. Отбывший срок Д. Цуненко думает, что толпу возбудило появление человека с азиатской внешностью. Затем кто-то поджег красную иномарку. Вид клубов дыма еще более «подогрел» толпу, — замечает владелец злополучного автомобиля Р. Багиров. Когда вмешалась милиция, то ярость молодежи обрушилась на нее. Прибывает автобус с ОМОНом, автобус забрасывают камнями. В. Гердо снимает избиение милиционера, хулиганы набрасываются на него. На отснятых кадрах как будто мелькает руководитель «боевой группы». Начинается драка между московской и подмосковной молодежью. Достается попавшимся под руку автомобилям. «Меня охватило безумие», — признается отбывший срок В. Ляшенко. Затем толпа разделяется на три группы и скрывается в метро. Прибывают милицейские силы и обнаруживают только пьяных и зевак. К восьми часам вечера в центре Москвы воцаряется спокойствие. Левая сторона Тверской разгромлена, правая — не тронута. Для получившего три года колонии В. Ляшенко случившееся с ним — урок. Д. Цуненко отбыл в заключении два года, но не раскаялся. У Д. Горяченко срок побольше, пять лет, он заканчивает в колонии среднюю школу. Фотокорреспондент В. Гердо считает, что некто отрабатывал вариант бунта. Власть заговора не нашла. Вывод фильма компромиссный: даже если беспорядки и стихийные, всегда найдется кто-то, кто использует их в своих целях. Однако каковы эти цели — фильм умалчивает.

Итак, через три года после события «истина» не обнаружена, хотя юридически дело закрыто. Власть констатирует, что было возбуждение толпы. Суд осудил нескольких дебоширов, однако никому не инкриминировал сговор. Опрошенные участники об организации помалкивают. Камера не находит явного руководства в кадре, однако отмечает моменты структурирования «массового безумия». Насколько оно целенаправленно, чтобы говорить о руководстве? Или событие на Манежной площади иллюстрирует нам психологию неуправляемой агрессивной толпы? Визуальные свидетельства не обладают юридической доказательностью. Умозаключения журналистов полемичны по отношению к судебным решениям, однако они не категоричны. Фильм демонстрирует уклончивость образа. Кадры хранят тайну события, несмотря на то, что показывают «все как было». Участники дела могут возвращаться в прошлое опять и опять. Медиасобытие 9 июня 2002 г. свершилось, и теперь мы наблюдаем его последствия. Репортерское расследование 2005 г. больше тяготеет к жанру конспирологической литературы. Фемида удовлетворена и закрыла дело. Футбольные беспорядки сделали и еще делают свое дело на ниве российского экстремизма, однако их вклад теперь должны оценивать не только юристы и журналисты, но и ученые.

Возвращаясь к сквозной теме медиахроники лета, стоит вспомнить, что футбольные страсти происходят на земле, а самолетная атака на небоскребы произведена сверху. Не оборачивался ли в последнем случае технический момент исполнения усилением символического веса события? Внутри триптиха «верх-середина-низ» беспорядки на Манежной могут служить олицетворением изменчивости, сиюминутности, непостоянства человеческих дел, в то время как небесный верх излучает сакральность и трансценденцию.
Итак, самое время взглянуть, что делалось наверху, поскольку футбольный июнь сменяется самолетным июлем.

<< Назад   Вперёд>>