Личность в XX столетии

Вебер концентрирует свое внимание не столько на материальном, сколько на духовном производстве. Такое смещение акцента было вызвано реальным изменением соотношения между духовным и материальным производством, происшедшим на рубеже XIX—XX вв., колоссально возросшим удельным весом науки и ее роли в капиталистической экономике.

Однако и здесь Вебер в известном смысле продолжает размышлять в том направлении, которое — правда, очень общими контурами — было намечено Марксом. Маркс еще в 50-х годах зафиксировал тот факт, что естественные науки все больше превращаются в производительную силу При этом он обращал внимание не столько на изменение, которое происходило как в реальном положении ученого, так и в его сознании, и на изменение структуры материального производства, сколько на тот факт, что наука становится производительной силой капитала, а не производительной силой труда.

Уже в 50-х годах прошлого века Маркс обнаруживает изменения, происходящие в самой структуре естествознания по мере того, как оно становится производительной силой: оно превращается в «исследование всей природы с тем, чтобы открыть новые полезные свойства вещей»²². Любопытно отношение Маркса к такому изменению духа науки, основной направленности научного интереса. С одной стороны, Маркс отмечает утилитарнопрактический характер, который приобретает наука при капитализме и который отличает ее от прежних, раннекапиталистических и докапиталистических форм научного знания, с другой — он видит в этом «великое цивилизующее влияние капитала».

В «Экономических рукописях 1857—1859 годов» легко обнаружить амбивалентность отношения Маркса к современной ему науке. «... Если производство, основанное на капитале, — пишет он, — с одной стороны, создает универсальную систему труда, — т. е. прибавочный труд, труд, создающий стоимость, — то, с другой стороны, оно создает систему всеобщей эксплуатации природных и человеческих свойств, систему всеобщей полезности; даже наука, точно так же как и все физические и духовные свойства человека, выступает лишь в качестве носителя этой системы всеобщей полезности, и нет ничего такого, что вне этого круга общественного производства и обмена выступало бы как нечто само по себе более высокое, как правомерное само по себе»²³. Но это, по Марксу, только одна сторона дела. С другой стороны, «только капитал создает буржуазное общество и универсальное присвоение членами общества как природы, так и самой общественной связи. Отсюда великое цивилизующее влияние капитала; создание им такой общественной ступени, по сравнению с которой все прежние выступают всего лишь как локальное развитие человечества и как суеверное поклонение природе. Только при капитализме природа становится всего лишь предметом для человека, всего лишь полезной вещью; ее перестают признавать самодовлеющей силой, а теоретическое познание ее собственных законов само выступает лишь как хитрость, имеющая целью подчинить природу человеческим потребностям, будь то в качестве предмета потребления или в качестве средства производства»²⁴.

Маркс здесь фиксирует тот факт, что по мере становления науки производительной силой теоретическое познание законов природы выступает «лишь как хитрость, имеющая целью подчинить природу человеческим потребностям». Соответственно этому природа уже не только не является предметом поклонения — она вообще теряет свое самостоятельное значение и становится «всего лишь предметом для человека, всего лишь полезной вещью», предстает или как предмет потребления, или как средство производства. И хотя Маркс не упускает из виду и того, что «нет ничего такого, что вне этого круга общественного производства и обмена выступало бы как нечто само по себе более высокое», однако это не мешает ему признать за превращением науки в производственный фактор несомненно позитивное значение, увидеть в нем «великое цивилизующее влияние капитала». Вывод Маркса не оставляет сомнения в том, что он видит в этом факте действительно важное, революционизирующее явление и не допускает возможности возвращения науки к той ее форме, в какой она выступала в докапиталистическую эпоху.

«Соответственно этой своей тенденции, — резюмирует Маркс, — капитал преодолевает национальную ограниченность и национальные предрассудки, обожествление природы, традиционное, самодовольно замкнутое в определенных границах удовлетворение существующих потребностей и воспроизводство старого образа жизни. Капитал разрушителен по отношению ко всему этому, он постоянно все это революционизирует, сокрушает все преграды, которые тормозят развитие производительных сил, расширение потребностей, многообразие производства, эксплуатацию природных и духовных сил и обмен ими»²⁵.

Как видим, Маркс определил для своего времени тенденции развития науки и ее роль в производстве. В XX в. отмеченные Марксом тенденции получили дальнейшее развитие. Вебер как раз и зафиксировал ряд новых моментов в состоянии науки, сосредоточив внимание, во-первых, на новой структуре и стиле научного мышления и, во-вторых, на изменении социального положения ученых, прежде всего естествоиспытателей. Вслед за Марксом Вебер отмечает, что наука «расколдовывает мир», снимает с него все атрибуты «божественного», «чудесного», «священного» и одновременно освобождает человеческое поведение от всех тех «элементов магии, ожидания чуда»²⁶, которые выступали как адекватные формы реакции на обожествленную природу. «Научный прогресс, — пишет Вебер, —есть частица, и при том важнейшая. .. того процесса интеллектуализации, которому мы подвергаемся в течение тысячелетий...» ²⁷

Вебер настаивает на изначально техническом характере интеллектуализма, на «формально-рациональном» характере научного знания вообще. И хотя, разумеется, он не отрицает и не может отрицать того факта, что капиталистическое производство стимулирует развитие естественных наук, однако он считает, что сам по себе капиталистический характер производства, капиталистическая экономика обязаны своим появлением рационализму науки и в свою очередь ускоряют развитие последней.

Ход мысли Вебера при этом следующий: подобно тому как абстрактный труд предполагает безразличие производителя как по отношению к тому, что он производит, так и по отношению к тому, для чего, точнее, для кого он производит (в этом, собственно, и состоит «формальная рациональность» капиталистической экономики), так й ученый²⁸ — производитель в духовной сфере — в принципе безразличен и к предмету своего исследования, и к «смысловой стороне» этого исследования²⁹.

Развивая далее эту мысль, Вебер отправляется от неокантианской теории познания, которую он принимает как реалистическое описание действительно совершающихся познавательных операций в науке, ставшей производительной силой. Наука в этом смысле дает «знания о технике, т. е. отвечает на вопрос о том, как путем вычисления и расчета овладеть жизнью, внешними вещами так же, как действиями человека»³⁰.

По Веберу, для ученого-естествоиспытателя предмет его исследования в известном смысле выступает как «сырье». Если данность природы — это только материал, который оформляется с помощью категорий рассудка, если «природное многообразие» может стать разным «предметом» в зависимости от того, каким методом его обрабатывают, то тут налицо полная аналогия между промышленным производством и «производством» научным³¹.

Не удивительно, что деятельность ученого, как показывает Вебер, сходна с деятельностью человека, занятого в материальном производстве, по двум параметрам: по его оторванности как от предмета исследования (поскольку последний есть для него «сырье», или, как говорит Вебер, бесконечное эмпирическое многообразие), так и от «цели» исследования: на его долю, так же как и на долю рабочего, занятого в материальном производстве, достается только «промежуточный процесс» формальной обработки, состоящий в применении к «материалу» «формально-рационального» метода. Как из материального, так и из духовного производства, согласно Веберу, исключается личностный момент: всякое появление этого момента ведет только к торможению рационального процесса. Материальный процесс производства при этом теряет свой ритм и существенно замедляется, а в продукте духовного производства появляется неточность, связанная с внесением субъективного элемента, в научном знании недопустимого.
Веберовское понимание науки, прежде всего естествознания, оказало существенное влияние на многих социологов и философов. Так, один из влиятельных представителей экзистенциальной философии, К. Ясперс, в своем понимании науки и ее роли в обществе целиком исходит из концепции Вебера. В докладе «Истина и наука», прочитанном 30 июля 1960 г. в Базельском университете, Ясперс отмечал, что наука Нового времени, возникшая на исходе эпохи Возрождения, радикально отличается от науки, существовавшей в период античности и в средние века. Если наука во времена античности представляла собой «видение того, что себя показывает»³², то современная наука, по убеждению Ясперса, представляет собой деятельность «мысленного производства», в ней «активность производства становится формой познания»³³.

Как и Вебер, Ясперс считает, что таким образом осуществляемое научное познание открывает широкий простор для превращения науки в орудие «воли к власти». Не случайно, по его мнению, на базе естествознания возникла современная техника, которая, вначале выступая в качестве средства облегчения труда, в конце концов, обнаружила в себе тенденцию «властвовать над всеми вещами»³⁴.

Ясперс полагает, что не только естествознание, но и гуманитарные науки все более становятся средством для управления реальностью — в данном случае человеческой. «Из исторической науки возникло социологически практическое мышление», которое превратилось в «попытку получить власть над историей путем тотального планирования»³⁵. Из философии выросла «техника управления душой, техника штампования людей...» ³⁶.

Если в философских и социологических учениях прошлого научная деятельность рассматривалась как одна из наиболее осмысленных форм Проявления человеческой активности, как та форма, которая имеет дело не столько с миром средств (техники в широком смысле этого слова), сколько с миром целей и смысла, то в учении М. Вебера и следующих за ним в этом пункте М. Шелера³⁷, К. Ясперса, X. Ортеги-и-Гассета, Г. Маркузе и многих других современное естествознание предстает как сфера формального, технического разума; человеческое, личностное начало и начало рационально-научное здесь исключают друг друга.

Расщепление личности и «рациональности», отделение деятельности от ее цели приводят к печальному результату: рациональное выступает как «технический разум», а личность сводится к субъективному, партикулярному, в сущности иррациональному началу³⁸. В результате исследования деятельности ученого Вебер приходит к выводу, что подобно тому, как предпосылкой капитализма является отделение производителя от средств производства, так ближайшим следствием капиталистического производства является такое же отделение от средств производства и духовного производителя» — ученого.

«Нам говорят, — пишет Вебер, — что рабочий «оторван» от предметных средств, с Помощью которых он производит, и на этом разрыве основано наемное рабство... Это верно, но этот факт характерен не только для промышленного производства. То же самое мы переживаем и внутри университета. Прежде доцент и профессор университета работали с библиотекой или с техническими средствами, которые они сами себе создавали... Рабочая сила в современном университетском производстве, в особенности ассистенты в больших институтах, находится в том же положении, что и рабочие. Они в любое время могут быть уволены. Их права в институте те же, что и права рабочего на фабрике. Как и рабочие, они должны придерживаться существующего регламента. У них нет собственности ни на материал, ни на приборы или машины, применяемые в каком-либо физическом или химическом институте, анатомическом театре или клинике; последние являются государственной собственностью...»³⁹

Разделение труда в науке и осуществляющаяся параллельно с ним институционализация научных исследований стали совершенно очевидным фактом уже в конце XIX, а тем более в начале XX в. Оно ведет к тому, что ученый теряет из виду целостную картину предметной сферы, в исследовании которой он вместе с другими принимает участие, теряет как бы смысл, цель своей деятельности, так что последняя принимает механический, не творческий характер. Разделение труда в науке приводит иногда к утрате ученым «осмысленного» отношения к предмету исследования в целом.

Вебер, однако, ставит этот вопрос несколько иначе. Не потому утрачиваются ученым смысловые связи, целостный предмет его исследования, что происходит разделение труда в науке. Напротив, разделение труда потому только и становится возможным, что научная деятельность есть формально рационализированная деятельность по самому своему существу, т. е. оторвана как от «реальности», «предмета исследования», так и от «цели исследования». Именно «формальная рациональность», по мнению Вебера, и обеспечивает точность научного исследования. До тех пор пока наука имела иную форму, пока она не выступала как формально-рациональная деятельность, она не могла стать непосредственно производительной силой и не допускала «разделения деятельности». Но коль скоро мы имеем дело с современной наукой, надо четко отличать ее от всех тех форм знания, которые носили название науки в предшествующий период. Если в них и присутствовал «рационально-формальный» элемент, то только как элемент, подобно тому, как в экономике в той или иной степени соблюдался рациональный принцип, но он опять-таки выступал как подчиненный чему-то другому, а не как самодовлеющий.

Вебер отмечает еще один аспект науки, связанный с ее превращением в духовное производство. Наука как производительная сила может быть только специальной, а ученый может выступать только как специалист. Также как и «формально-рациональное» производство, наука имеет своим предметом исследование средств, с помощью которых можно достигнуть той или иной цели, но не ставит вопроса о том, следует или не следует к этой цели стремиться. Вопрос об этом—за пределами компетенции науки, хотя сам по себе он, как полагает Вебер, и является чрезвычайно важным. «... Если ты хочешь,— пишет Вебер, — действовать в соответствии с определенным... ценностным суждением... то ты должен в соответствии с научным опытом применить определенные средства, чтобы достигнуть цели, соответствующей твоей ценностной аксиоме. Если эти средства тебе не подходят, то ты должен выбрать между средством и целью. И наконец. .. ты должен иметь в виду, что, согласно научному опыту, средства, которые тебе необходимо применить для реализации твоего ценностного суждения, породят другие, не входившие в твои намерения побочные последствия. Желательны ли тебе эти побочные последствия? Да или нет? Наука может служить руководством человеку вплоть до границы этого «да» или «нет»... Само это «да» или «нет» уже не является делом науки, а является делом совести или субъективного вкуса...» ⁴⁰

Одним словом, наука должна оставаться верной своему делу — разработке средств, способов реализации тех целей, которые внутри науки не могут быть сформулированы. Только при таких условиях наука может оставаться точной, а ее рекомендации — вполне надежными.
Поэтому Вебер всегда считал необходимым условием объективности научного исследования его «формально-рациональный» характер, ограничение его сферой средств⁴¹.

Однако именно потому, что наука, по Веберу, представляет собой сферу «средств», а не «цели», она может служить любой цели. Когда ее хотят брать как цель саму по себе, как самостоятельную и самоценную деятельность, в качестве идеала выступает принцип «формальной рациональности»; неудержимый прогресс, движение научного познания становятся решающим принципом. В этом случае наука, считает Вебер, ее формальное рацио, так же как и капиталистическое «формально-рациональное» производство, ведет жестокую борьбу против всего, что стоит на пути развития «формально-рационального» принципа: наука видит своего врага во всех тех сферах, которые активно сопротивляются рационализации.

В работе, посвященной анализу науки как духовного производства⁴², Вебер отмечает, что следует четко различать в одном и том же индивиде ученого-специалиста и человека, как такового. Однако при этом Вебер не замечает, что возможна ситуация, когда одна из этих половин восстает против другой, что стало не такой уж редкостью в атомный век, когда открытия науки ставят перед учеными сложные нравственные проблемы. Более того, если учесть, что наука, как точная наука, т. е., по Веберу, как «формально-рациональная» деятельность, имеет свою жесткую логику, то противоречие, враждебное столкновение между этими двумя половинками человека становятся естественным и обычным состоянием. Пример тому в известном смысле и сам Вебер. Отсюда то настроение, которое преобладает в его произведениях и которое напоминает amor fati Ницше и Шпенглера — любовь к судьбе, т. е. примирение с необходимостью. Таково, в частности, отношение Вебера к своей центральной идее — к идее прогрессирующего подчинения всего общества принципу «формальной рациональности».

Итак, веберовская теория предполагает, что в основе капиталистического общества лежит принцип формального расчета, калькулируемости, чисто количественного, абстрактного прогресса, который пронизывает все сферы общественной жизни. Но если в области экономики стимулами развития выступает еще ряд факторов (например, стремление к власти, к обогащению и др.), то в науке, по Веберу, принцип абстрактного прогресса проявляется наиболее полно.

С принципом «формальной рациональности» Вебер связывает также институт бюрократии, или, как он его иногда называет, институт организации, выполняющий в современном рациональном обществе не меньшую роль, чем две выше рассмотренные сферы — экономика и наука. Фиксируя сращение экономики с государством и политикой и шире — с управлением обществом вообще, Вебер рассматривает производство, науку и бюрократическую организацию как единую систему, каждый из моментов которой, необходимо предполагает другие моменты и немыслим без них. Первые два момента мы уже анализировали; теперь посмотрим, что представляет собой, по Веберу, сфера «организации чиновников» и почему она мыслится им тесно связанной с принципами современной науки.

---

²²Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 46, ч. I, с. 386.
²³Там же, с. 386—387.
²⁴Там же, с. 387
²⁵Там же
²⁶Weber M. Gesammelte Aufsätze zur Wissenschaftslehre. Tübin« gen, 1951, S. 582—583.
²⁷Там же, с. 535.
²⁸Здесь и далее идет речь об ученых-естествоиспытателях, поскольку с гуманитарными науками дело обстоит сложнее.
²⁹Этот момент нуждается в пояснении. Под влиянием неокантианства Вебер пришел к убеждению, что науки различаются в зависимости не от предмета их исследования, а от метода, который применяется исследователем. Один и тот же объект в зависимости от способа его исследования может выступать как предмет различных наук. Стало быть, задача ученого состоит в умении пользоваться аппаратом понятий, применяемых его наукой, поскольку именно этот аппарат, а не сам исследуемый предмет служит активным средством его (предмета) научного определения. Согласно Веберу, Кант и неокантианцы фиксируют тот факт, что научное знание представляет собой исследование предмета с целью включения его в производственную практику, а потому ориентируются не на предмет, как он существует «в себе и для себя», а на возможность использовать его в человеческой деятельности или в качестве предмета потребления,
или в качестве средства производства. Анализируя гносеологию кантианства как социолог, Вебер считает, что научное познание предмета совершенно правильно изображается Кантом и кантианцами как действие, предполагающее использование методологической техники, в свою очередь являющейся переводом на язык понятий определенных действий людей, связанных с освоением природы. Именно потому научные открытия можно использовать в практической и производственной деятельности людей, что они с самого начала осуществляются как практически-производственная деятельность, только переведенная в духовный, умственный план. Остается после этого только совершить преобразование, поставив на место «понятийных операций с вещами» реальные, предметные операции с ними, чтобы «техника понятий» стала «техникой машин».
³⁰Weber М. Soziologie. Weltgeschichtliche Analysen. Politik. Stuttgart, 1956, S. 332.
Такое истолкование неокантианской теории научного знания, однако, не вполне адекватно: оно стало возможным лишь тогда, когда Вебер на место кантианской категории ценностей поставил понятие интереса эпохи. Об этом подробнее см.: Гайденко П. Идея рациональности в социологии музыки М. Вебера. — Кризис буржуазной культуры и музыка. М, 1976, с. 35—36.
³¹Неокантианская концепция научного знания не дает, однако, оснований для такого вывода; этот вывод Вебера стал возможен только тогда, когда понятие рациональности оказалось оторванным от понятия ценности и даже противопоставленным ему
³²Jaspers К. Wahrheit und Wissenschaft. Basel, 1960, S. 8.
³³Там же, с. 8.
³⁴Там же, с. 9.
³⁵Там же.
³⁶Там же.
³⁷Так, М. Шелер в статье «Теория мировоззрения, социология и полагание мировоззрения», подробно анализируя доклад Вебера «Наука как призвание и профессия», Пишет: «Я согласен с Максом Вебером в том, что наука не имеет значения для мировоззрения... Причина разрыва между мировоззрением и наукой, как верно понял Вебер. заключается в сущности науки...» (Шелер здесь тоже имеет в виду именно естественные науки Нового времени.) (Seheler М. Schriften zur Soziologie und Weltanschauungslehre, Bd. 1. Leipzig. 1923, S. 8—9).
³⁸Ср. аналогичные размышления Западногерманского социолога Г. Шельского (Schelsky Н. Der Mensch in der wissenschaftlichen Zivilisation. Köln und Opladen, 1961).
³⁹Weber M. Gesammelte Aufsätze zur Soziologie und Sozialpolitik. Tübingen, 1924, S. 498.
⁴⁰Weber M. Gesammelte Aufsätze zur Soziologie und Sozialpolitik, S. 418.
⁴¹ «Я совершенно согласен с профессором Зомбартом, — пишет Вебер, — в том, что как науке, так и практическому волению мы только окажем услугу, если четко разграничим обе эти сферы» (там же, с. 420).
⁴²Weber М. Wissenschaft als Beruf. — Gesammelte Aufsätze zur Wissenschaftslehre.

<< Назад   Вперёд>>