• под ред. В.Я. Гросула
 

Русский консерватизм XIX столетия. Идеология и практика


3. Консервативное течение в общественной мысли
 


События на Сенатской площади в конце 1825 г., а затем восстание Черниговского полка на Украине оказали большое влияние на последующий ход дел в России. Открытое вооруженное выступление против верховной власти потрясло русское общество. К такому повороту событий оно не было готово. Одно дело - свободолюбивые мысли и разговоры, другое -публичный отказ элитных воинских частей повиноваться властям, вооруженное противостояние в центре столицы, замыслы цареубийства. Все это в корне противоречило традиционному мировоззрению большинства населения, основывавшемуся на православии и признании царя Помазанником Божиим.

Сохранилось множество откликов современников-дворян, всячески поносивших декабристов, называвших их бунтовщиками, чудовищами, преступниками, злодеями, а их замыслы «адскими» и «нечестивыми». 23 декабря 1825 г., в разгар арестов «злоумышленников», император Николай I писал брату Константину: «Здесь все усердно помогали мне в этой ужасной работе; отцы приводят ко мне своих сыновей, все желают показать пример и, главное, хотят видеть свои семьи очищенными от подобных личностей и даже от подозрений этого рода»1.

Известны и противоположные мнения. Так, князь П.А.Вяземский писал после казни пяти декабристов жене: «Для меня Россия теперь опоганена, окровавлена: мне в ней душно, нестерпимо»2. За жестокую расправу с участниками восстания Николая I осуждали даже некоторые консервативно настроенные современники. «Если бы Николай Павлович оказал при этом царское великодушие, наказал легко и временно, и то немногих, - рассуждал писатель М.А.Дмитриев, - он приобрел бы себе сердца всех этих людей, а Россия приобрела бы в них людей способных, которые со временем, получивши опытность, могли бы быть людьми государственными, потому что в уме и сведениях у них недостатка не было! Но Николай Павлович был жесток, не имел в себе довольно величия души и благородства духа, чтобы быть великодушным. Он видел в этом одно: восстание против деспотизма; он желал одного: усиления своей деспотической власти. Он желал царствовать не любовью, а страхом; и действительно, со времени этих казней и со времени учреждения тайной полиции в его подданных не было другого чувства, кроме страха!»3. Автор замечал, что подобных мнений придерживались в 1826 г. «все люди мыслящие». Единичность сохранившихся откликов такого рода не должна вводить в заблуждение. В атмосфере всеобщего страха мало кто решался доверить бумаге неодобрительные суждения о действиях императора. Наступившая эпоха заставляла проявлять осторожность, в ожидании репрессий сжигали даже невинные в политическом отношении документы (как это сделали, например, «любомудры» - участники юношеского философского кружка). Да и приведенный здесь отзыв М.А.Дмитриева написан много позднее.

Выражать открыто свое сочувствие пострадавшим рисковали лишь немногие родственники (особенно родственницы) и друзья заключенных. В целом же наблюдалось, по словам А.И.Герцена, «быстрое нравственное падение»: «Никто (кроме женщин) не смел показать участия, произнести теплого слова о родных, о друзьях, которым еще вчера жали руку, но которые за ночь были взяты. Напротив, явились дикие фанатики рабства: одни - из подлости, а другие хуже - бескорыстно»4. По свидетельству современника, в обществе воцарился ужас: ареста ожидали даже те, кто не был замешан ни в каких действиях против правительства. Некоторые из переживших те дни не могли без страха слышать звук колокольчика даже много лет спустя, страшась появления фельдъегеря с повелением об аресте.

Сочувствие пострадавшим участникам тайных обществ чаще всего вызывалось состраданием, не означая одобрения их поведения и намерений. Даже такие близкие декабристам люди, как А.С.Грибоедов и П.А.Вяземский, считали принятый ими способ действия безрассудным (вспомним насмешливые слова первого: «сто прапорщиков хотят переменить весь государственный быт России»5). Впрочем, нашлись у декабристов и прямые последователи: это были большей частью представители молодого поколения - студенты, офицеры, чиновники. Смелый протест героев 14 декабря нашел в этом слое горячий отклик, а жестокая расправа царя с ведущими деятелями движения породила ненависть к самодержавию и непреодолимое желание освободить от него отечество.

В целом же наблюдался явный сдвиг общественных настроений вправо. Общество в своей массе не поддержало участников заговора, более того - осудило их. Причина такого отношения заключалась не только в своекорыстных помещичьих интересах (несомненно имевших место). Главное в том, что позиция декабристов не соответствовала общественному сознанию тех лет. К уничтожению крепостного права, ограничению или ликвидации самодержавия стремилось лишь незначительное меньшинство. Тенденциозно-обвинительное «Донесение Следственной комиссии» по понятной причине умолчало о благородных стремлениях участников тайных обществ, представив их преступниками и извергами. Но даже если бы стали известны их подлинные цели, это не могло бы обеспечить декабристам сколько-нибудь широкой поддержки. Намерение Союза Благоденствия воздействовать на общественное мнение не успело дать результатов. На смену ему пришла идея военной революции с ее установкой на силовое решение общенациональных проблем. Дворянство и армия остались в массе чужды планам заговорщиков. «Стихия обывательского застойного консерватизма» (выражение Н.К.Пиксанова) оказалась сильнее.

Нелюбимый войсками и мало известный остальному населению, великий князь Николай Павлович после своего воцарения стал быстро приобретать популярность. Исследователи отмечают возникновение подлинного культа Николая I в ранний период его царствования6. Многим импонировали смелость императора в день 14 декабря, незаурядная энергия и распорядительность, с которой он взялся за дела управления, давно заброшенные его предшественником. С ликованием было встречено отстранение ненавистного стране Аракчеева, а затем Магницкого. Одобрение вызывали попытки правительства бороться со взяточничеством и служебной волокитой, во внешнеполитических делах - защита угнетаемых султанской Турцией единоверцев - греков. Успехи русского оружия в войне с Турцией еще больше подняли престиж молодого царя. Верноподданные преисполнились надежд на грядущие перемены к лучшему.

Среди них были некоторые выдающиеся деятели отечественной культуры - В.А.Жуковский, А.С.Пушкин, М.И.Глинка, Ф.И.Тютчев.

Первого из них можно с полным основанием назвать просвещенным консерватором европейского типа. С годами он все более определялся как продолжатель идейной традиции Н.М.Карамзина, которого называл «другом, хранителем, наставником»7. Оба соединяли с горячим патриотизмом и убежденностью в благотворности самодержавия для России приверженность европейской культуре, независимый образ мыслей и поведения. Жуковский сурово осудил восстание декабристов, но он же сделал впоследствии все возможное, чтобы облегчить их участь. Поэт-гуманист и противник деспотизма, он надеялся увидеть в Николае I просвещенного монарха, от которого можно ожидать много хорошего для страны.

Назначенный наставником наследника престола (будущего императора Александра II), поэт с энтузиазмом принялся за дело: ведь в его представлении от воспитания во многом зависело, какой характер примет деятельность будущего монарха. Касаясь плана и направленности занятий 8-летнего мальчика на 12 лет вперед, он поставил на первое место просвещенность, ибо только это качество дает, по его мнению, государю «способность властвовать благотворно». Соединяя знания с нравственностью, просвещение, считал Жуковский, научит юношу действовать для общего блага. В документе, представленном на утверждение Николаю I, Жуковский призывал любить и распространять просвещение, уважать общественное мнение (которое часто бывает «просветителем монарха» и его лучшим помощником), любить «свободу, т.е. правосудие», любить свой народ. Из всех наук, нужных будущему императору, его наставник выделял историю. Одним из главных правил, которое предстояло цесаревичу извлечь из нее, был совет подвигаться «не быстро, но постоянно», не опережать своего века, но и не отставать от него8. То, что подобный план не вызывал возражений со стороны царя, - факт, показательный и для тогдашней позиции Николая I.

О необходимости для монарха действовать в «духе времени» Жуковский писал и императрице Александре Федоровне (своей бывшей ученице). Опасаясь, что увлечение «военным ремеслом» сформирует в мальчике привычку «видеть в народе полк, в отечестве - казарму», Жуковский предостерегал (увы, тщетно) от поощрения в нем подобной наклонности.

Дневники и записная книжка Жуковского второй половины 20-х годов обнаруживают в нем человека, в значительной мере разделяющего просветительские взгляды. Свидетельство тому - его рассуждения о законности, просвещении, свободе, человеческом достоинстве, общественном договоре, общем мнении, духе времени. Так, 1 ноября 1827 г. поэт записал: «Институции* суть зерцало государя и подданных. Они лампада правления. ...Без правил незыблемых нет и власти незыблемой, нет и повиновения твердого». По убеждению автора, целью государя должна быть «не власть, а благо». Если правитель не заботится о подданных, а предается расточительности и тратит на свои прихоти «те сокровища, которые собраны народом в кровавом поте труда», в сердце народа возникает «искра мятежа, которая при первом удобном случае произведет ужасное пламя!»; «настоящая причина всякого возмущения есть почти всегда само правительство». «...Сан царский есть только средство, а не право, - записывает Жуковский в 1828 г. - Если его ненавидят, то виноват не народ, а он сам». Гражданские блага дарует, по мнению поэта, только просвещение. Главным средством общественного благоденствия представляется ему утверждение договора между властителями и подданными. Дух времени, замечает Жуковский, «требует реформы в отношении государей и подданных. Наше время есть ...время утверждения общественного договора...». Правда, не все европейские страны (включая Россию) созрели для этого. Однако российский государь «должен убедиться в неизбежности сего договора и сам готовить к нему народ свой, без спеха, без своекорыстия, с постоянством благоразумным»9.

По мере развития событий на Западе и в России консервативные настроения Жуковского усиливались, просветительские слабели. После 1830 г. он рассуждал уже иначе, чем до того. В письме 1833 г. Александру Тургеневу10 поэт одобрял развенчание швейцарским государствоведом К.-Л.Галлером теории общественного договора Руссо и мнение Галлера о «вечных Божественных законах» как источнике существующих порядков. Убежденный в том, что «под именем свободы должно разуметь не безумное равенство прав, а независимость каждого на его месте», Жуковский писал: «...нельзя без отвращения и содрогания читать всего того, что врут защитники фальшивой свободы, - верховной власти народа, так называемого общего блага и пр. и пр. Это отсутствие всего Божественного, этот материализм, это заме[не]ние всего высокого и святого в душе человеческой расчетами интереса (частного или общего, все равно), это презрение ко всему историческому, это заменение патриархальной верховной власти грубою властию народов, этот деспотизм книгопечатания ... все это приводит в трепет». В «царстве типографического пресса» поэт отказывался видеть свободу мысли. Единственным выходом из трудностей ему представлялась религия: «В ней и гражданство, и свобода, и благородство души человеческой». Убеждая друга, что не принадлежит к поклонникам абсолютизма, Жуковский добавлял, что для него неприемлем (противен «как святому дьявол») и «абсолютизм в красной шапке».

Как видно из дневников и записной книжки поэта, теперь упор делался на необходимости для России неограниченной власти самодержца. «Нам невозможно думать о конституции, - обращался в 1835 г. Жуковский к своему царственному воспитаннику, - она еще не в натуре русского народа; мы для нее никаких начал не имеем, и нам необходимо твердое самодержавие». Но при этом поэт внушал наследнику престола мысль о необходимости приучаться самому и приучать других к законности. С огорчением замечал автор дневника, что юный великий князь «уже полон если не правил, то понятий абсолютизма». Историческое русское самодержавие (не отождествляемое с абсолютизмом) было в представлении Жуковского понятием высоким, качественно отличавшимся от восточного деспотизма. Укрепление в русском народе любви к самодержавию и надежды на его спасительность наставник цесаревича относил ко временам междоусобиц и татарского ига. С тех пор, говорилось в дневнике, оно хранится силою предания, освященного церковью, и стало «дополнительным членом символа веры, голосом истории, знаменем судьбы народной, синонимом слова Отечество». «Эта вера далека от рабства, -полагал Жуковский. - ... Покорность самодержцу есть благоговение перед святынею, которой поклонялись отцы и деды, отвлеченно от самого лица самодержца». Чувство это непонятно иноземцам, но глубоко коренится в душе русских, утверждал он. Российский император должен быть достоин такого идеала и стараться сберечь его в народе. Царю не подобает видеть в своей неограниченной власти всемогущество: «всемогущество принадлежит одному Богу; горе тому, кто замыслит его себе присвоить». Русский государь должен быть «смиренным исполнителем воли Провидения».

По мнению Жуковского, самодержавие может быть и «самою благоденственною ... и самою бедственною властью, ибо тяжелое бремя исполнения сей власти возложено на слабые человеческие плечи». Поэт был убежден в необходимости для страны непрестанного развития. Он осознавал, что препоны, воздвигаемые на пути «движения спокойного», неизбежно повлекут за собой «движение буйное, разрушительное». Считая самодержавие необходимым для тогдашней России, Жуковский вместе с тем видел в нем и возможный источник произвола. Время от времени в его записной книжке прорывается недовольство российскими политическими порядками, признание преимуществ Западной Европы, где гражданское общество достигло своего полного развития с точки зрения прав человека и их ограждения законом. Иное дело в России. «Меры нашего правительства, - записывает Жуковский в 40-х годах, -клонятся к тому, чтобы снова затворить те двери, которые Петр нам отворил в Европу. ...Нас хотят насильственно заставить любить Россию, боятся заразы либеральных мнений ... боятся того действия, которое на русских производит сравнение России с Европою. Но средство фальшиво. ... Прикуй к Отечеству и заставишь его возненавидеть. Нет! Сделайте, чтобы нам было хорошо в России и смело отворите настежь дверь в Европу». В России постоянно чувствуешь себя под полицейским надзором, сетовал поэт. «Беда России, - считал он, - состоит особенно в том, что у нас, благодаря первенству военного быта, дисциплину смешивают с законностью»11.

Все эти оговорки не помешали Жуковскому поддержать самодержавие своим нравственным авторитетом. Он приветствовал взятие Варшавы в 1831 г., наивно радуясь, что «честь России опять сияет по-старому». Поэт был автором государственного гимна «Боже, царя храни» (две строфы написал А.С.Пушкин). Он сдерживал свободолюбивые порывы своих друзей, влияя на идейную эволюцию Пушкина, Гоголя, Вяземского. Вокруг Жуковского группировался приятельский кружок, состоящий преимущественно из друзей и почитателей Карамзина. У него в Зимнем дворце собирались Пушкин, Вяземский, Плетнев, Крылов, Одоевский, Гоголь, Глинка. Всех их соединяла любовь к поэзии, литературе, преданность просвещению. Их политические позиции были неодинаковы, но постепенно сближались.

Свободолюбец А.С.Пушкин, как и многие другие, поддался обаянию надежд на нового самодержца. Этому содействовали обстоятельства его личной биографии. Николай I освободил его из ссылки, где поэт томился более шести лет. Произошло это в дни коронации осенью 1826 г. Из далекого села Михайловского Пушкин был доставлен фельдъегерем прямо в Москву, в кремлевский дворец на аудиенцию к императору. Несмотря на первоначальную настороженность и предубежденное отношение поэта к Николаю Павловичу, тот сумел расположить его к себе. «Господа, вот вам новый Пушкин, о старом забудем»12, - сказал царь, выйдя с поэтом после аудиенции к столпившимся в соседнем зале придворным.

В декабре того же года написаны известные «Стансы» Пушкина («В надежде славы и добра / Гляжу вперед я без боязни...»), немного позже -«Друзьям» («Нет, я не льстец, когда царю/ Хвалу свободную слагаю...»). О надеждах на нового самодержца Пушкин признавался и в письмах к приятелям13. Возникшее расположение питалось уверенностью в том, что «правительство действует или намерено действовать в смысле европейского просвещения» (X, 274).

Наряду с этим в высказываниях Пушкина стали заметны консервативные настроения. Отношение его к Июльской революции во Франции и другим событиям 1830 г. неоднозначно14. Пушкин возмущался ордонансами Карла X, но таково было мнение многих**. Он желал казни Полиньяка и других министров, толкнувших короля на этот шаг. Но прошло немного времени, и поэт был рад, что их не казнили. В.А.Жуковский назвал его «врагом Июльской революции» и даже карлистом. По уверению близко знавших его людей, Пушкин был сторонником возведения на престол внука Карла X Генриха, герцога Бордоского. К Луи-Филиппу и Июльской монархии поэт относился с неприязнью. Стоит сравнить все эти данные с известной позицией Николая I (см. выше), чтобы увидеть немало точек соприкосновения. Когда началось восстание в Польше, Пушкин заодно с Жуковским оказался на стороне правительства. Это видно как из его писем (X, 351, 353-354), так и из сочинений той поры. В сентябре 1831 г., вскоре после того, как правительственные войска заняли польскую столицу, в Петербурге появилась небольшая книжечка «На взятие Варшавы», куда вошли «Старая песня на новый лад» В.А.Жуковского и два стихотворения Пушкина - «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина», воспевавшие победу русского оружия. Последовали горячие споры в дружеском кружке. П.А.Вяземский и А.И.Тургенев иначе смотрели на разыгравшуюся «кровавую драму»15. Пушкин же возмущался нападками иностранных газет, выступивших в защиту «польских мятежников». В адресованной начальнику III-го отделения записке он предлагал властям свою помощь, задумав издавать журнал, который стал бы «орудием его (правительства - Р.Э.) действия на общее мнение» (X, 653-654, 637-638). Летом 1832 г. Пушкин получил разрешение издавать политическую и литературную газету; намерение это, однако, не осуществилось (X, 413-414, 549). Среди подготовительных материалов к газете - любопытный отклик поэта на появление Николая I перед взбунтовавшимися военными поселянами Новгородской губернии: «Царю не должно сближаться лично с народом, - полагал Пушкин. - Чернь перестает скоро бояться таинственной власти и начинает тщеславиться своими сношениями с государем. Скоро в своих мятежах она будет требовать появления его как необходимого обряда. Доныне государь, обладающий даром слова, говорил один; но может найтись в толпе голос для возражения. Таковые разговоры неприличны, а прения площадные превращаются тотчас в рев и вой голодного зверя»16. Консервативные ноты ясно слышны в этих рассуждениях.

В письме к П.А.Осиповой от 26 декабря 1835 г. Пушкин сам писал об изменении своих взглядов за прошедшие 10 лет (X, 556, 861). Заслуживает внимания позднейший отзыв П.А.Вяземского о поэте: «На политическом поприще, если оно открылось бы пред ним, он без сомнения был бы либеральным консерватором, а не разрушающим либералом»17.

Для характеристики общественных настроений в первые годы царствования Николая I большой интерес представляют Всеподданнейшие отчеты III-го отделения, содержащие обзоры общественного мнения18. Подробно характеризовались настроения и поведение разных общественных слоев. В высшем обществе шеф тайной полиции выделил две группы - довольных (во главе с графом В.П.Кочубеем и М.М.Сперанским) и недовольных. К числу последних он относил прежде всего «так называемых русских патриотов», состоявших из «старых сановников, праздной знати и полуобразованной молодежи»; имелись они и в других слоях общества - среди купцов, чиновников, духовенства. Столпом «русских патриотов» назван был адмирал Н.С.Мордвинов, их кумиром - генерал А.П.Ермолов, средоточием - Москва. Именно эту часть общества III-е отделение признавало самой опасной. Сообщалось, что «русские патриоты» осуждают все меры правительства, поносят всех, кто занимает видное положение (особенно «кричат против немцев») и желали бы видеть на руководящих постах в администрации Мордвинова, в армии - А.П.Ермолова и Н.Н.Раевского. К числу недовольных III-е отделение относило также эгоистичных честолюбцев, «закоренелых взяточников, старых сатрапов в отставке».

«Душой империи» отчет признавал средний класс - помещиков, неслужащих дворян, купцов двух первых гильдий, литераторов. «Именно среди этого класса государь пользуется наибольшей любовью и уважением», - говорилось в документе.

«Самую гангренозную часть империи» тайная полиция усматривала в молодежи, т.е. «дворянчиках от 17 до 25 лет». «Среди этих сумасбродов мы видим зародыши якобинства, революционный и реформаторский дух», - сообщал Бенкендорф.

«Наиболее развращенным морально» признавалось сословие чиновников: «Хищения, подлоги, превратное толкование законов - вот их ремесло» - так характеризовались представители государственного аппарата.

О настроениях в армии отзыв был в целом одобрительный, хотя отмечалось и наличие недовольных - главным образом среди офицеров.

К царю отчеты III-го отделения шли за подписью А.Х.Бенкендорфа. Составлял же их (до своей смерти в 1832 г.) директор канцелярии III-го отделения М.Я. фон Фок. Человек светский, он знал настроения, преобладавшие среди дворян. Существенно и то, что фон Фок был хорошо знаком с Ф.В.Булгариным, часто виделся с ним у себя дома, прислушивался к его мнениям. По наблюдению исследователя, многие официальные записки фон Фока лишь переписаны им или писарем, настоящим же их автором был Булгарин19.

Фаддей Венедиктович Булгарин - широко известный в те годы писатель и журналист - оказался одним из наиболее верных союзников правительства из интеллигентской среды. Сотрудничество с тайной полицией сделало его имя одиозным. Однако в последние годы предпринимаются попытки пересмотреть устоявшиеся оценки.

Личность Булгарина вовсе не так проста и однозначна, как казалось еще недавно. До 14 декабря он - друг А.С.Грибоедова, декабристов К.Ф.Рылеева, А.А.Бестужева, А.О.Корниловича. В его «Северной пчеле» сотрудничали на первых порах А.С.Пушкин и другие известные писатели. По свидетельству декабриста В.И.Штейнгейля, за два дня до восстания, на обеде у директора Российско-Американской компании, где присутствовали многие литераторы, «Греч и Булгарин ораторствовали более прочих; остроты сыпались со всех сторон и в самом либеральном духе»20. Булгарин посетил Рылеева вечером 14 декабря, уже после разгрома восстания. Именно ему Рылеев доверил свой архив. Чем мог, помогал Булгарин арестованному Грибоедову21, с которым был дружески близок. Конечно, все это не дает оснований видеть в нем единомышленника декабристов. Противником самодержавия он не был, хотя его, как и многих других, устраивало далеко не все в окружающей действительности и существующих порядках.

И раньше, при Александре I, Булгарин обращался к властям с записками о театре, цензуре и проч. (Надо сказать, что это был единственный способ довести свое мнение до правительства, ибо обсуждение подобных вопросов в печати не допускалось.) Примерно так же обстояло дело при Николае I. После декабрьских событий 1825 г. для сотрудничества Булгарина с властями, возможно, появился новый дополнительный повод - желание обезопасить себя от неприятностей в связи с арестом друзей-декабристов. Опасность была вполне реальной: его подозревали в соучастии в заговоре22. Царь распорядился держать Булгарина «под строгим присмотром». Запросили о его прежней службе в армии Наполеона (Булгарин был поляк). После этого он и направил в Главный штаб записку «О цензуре в России и о книгопечатании вообще», предназначавшуюся государю23.

Записка касалась важнейшего, злободневного вопроса - отношений правительства с обществом. Автор уговаривал власти проявить гибкость. Поскольку общественное («общее») мнение уничтожить невозможно, убеждал он, «то гораздо лучше, чтобы правительство взяло на себя обязанность напутствовать его и управлять им посредством книгопечатания, нежели предоставлять его на волю людей злонамеренных». Рекомендовался особый подход к разным социальным слоям. В качестве противовеса самонадеянной и честолюбивой знати Булгарин выдвигал «приверженных правительству писателей». Привлечь к себе литераторов он советовал «ласковым обхождением» и уничтожением мелочных запретов. «Главное дело состоит в том, - внушал автор записки, - чтобы дать деятельность их уму и обращать деятельность истинно просвещенных людей на предметы, избранные самим правительством, а для всех вообще иметь какую-нибудь общую маловажную цель, например, театр, который у нас должен заменить суждение о камерах и министрах». Вынужденное безмолвие подрывает доверие к правительству, убеждал Булгарин, необходима хотя бы видимость гласности: «Нашу публику можно совершенно покорить, привязать к трону одною только тенью свободы в мнениях насчет некоторых мер и проектов правительства». Управлять людьми «нижнего состояния» (грамотные крестьяне, сельское духовенство и проч.) предлагалось при помощи «магического жезла - матушки России» (т.е. используя патриотические чувства). Острой критике подвергалась придирчивая мелочность цензуры, делавшая ее предметом насмешек и эпиграмм. Как видно, автор записки преследовал ту же цель «успокоения умов», которой служила и его «Северная пчела». Желание услужить правительству сочеталось при этом с учетом интересов «благонамеренной» журналистики, к которой принадлежал он сам.

После создания III-го отделения царской канцелярии Булгарин адресовал свои записки по общим и частным вопросам уже туда. Самая ранняя из них - «Нечто о Царскосельском лицее и о духе оного»24. По содержанию она шире своего названия и посвящена поиску способов, которые могли бы помочь правительству в преодолении вольномыслия как главной опасности для России. Под условным наименованием «лицейского духа» Булгарин фактически объединил типично просветительские настроения, которыми, по его признанию, одержимы не только юноши, но и многие немолодые люди. Внешние признаки этого духа он усматривал в насмешках над высокопоставленными особами, порицании и высмеивании мер правительства, рассуждениях о конституциях и парламентах, «пророчествах перемен», интересе к запрещенной литературе, скептицизме по отношению к христианским догматам.

В качестве мер борьбы с «лицейским духом» Булгарин предлагал воспитание и убеждение. Исполнителями этой задачи, по его мнению, могли бы стать педагоги и литераторы. От них требовалось терпеливо и настойчиво доказывать, что все зло происходит «не от порядка вещей, а от недостатка способных людей», что России - по ее составу, обширности, недостатку просвещения - не подходит образ правления, существующий в государствах Запада. Но цензурный устав, - переходил в наступление Булгарин, - мешает литераторам действовать в этом направлении, ибо не защищает их от произвола министра, интриг и наветов. «Мертвое молчание журналов», - утверждал он, - порождает в молодых образованных людях недовольство мелочными притеснениями и обращает их к «политическим мечтам и - погибели». Не без цинизма автор записки замечал, что необходимо дать занятие умам, «забавляя их пустыми театральными спорами, критиками и т.п.» и отвлекая тем самым от размышлений над более важными и злободневными вопросами. Что касается людей, проникнутых «лицейским духом», то за ними нужно наблюдать, «исправимых - ласкать, поддерживать, убеждать и привязывать к настоящему образу правления»; неисправимых - рассылать по разным местам, изолируя их от войска и молодежи, пресекая их влияние на толпу и препятствуя им собираться вместе. Булгарин уверял, что осуществление предложенных им мер способно исцелить Россию, очистить ее от революционных идей, превратить в сильное и просвещенное государство.

Тесному сотрудничеству с III-м отделением способствовали приятельски-доверительные отношения Булгарина с фон Фоком. Честолюбивого и энергичного журналиста тешила, вероятно, надежда влиять таким путем на правительство. Не менее важным стимулом явились, по-видимому, личные интересы, расчет на покровительство власть имущих (никакого денежного вознаграждения за свои услуги он не получал).

В архиве III-го отделения сохранилось около 80 записок Булгарина25. Справедливости ради нужно сказать, что многие из них были направлены к защите литературы, смягчению цензуры, к доказательству бесполезности репрессий, к улучшению положения крестьян и людей нерусских национальностей. Вместе с тем некоторые записки содержали нападки на литературных противников, конкурентов, личных врагов. Кое-какие можно приравнять к доносам. Такова, например, направленная против

А.А.Краевского записка «Социализм, коммунизм и пантеизм в России в последнее 25-летие» (1846 г.), которая, однако, не встретила поддержки со стороны III-го отделения, взявшего Краевского под защиту26.

Наметившаяся в последнее время тенденция представить Булгарина не консерватором, а человеком просветительских взглядов не соответствует действительности, хотя писатель, несомненно, испытал на себе влияние идей Просвещения, в какой-то степени сохранившееся и после 1825 г. Имелись у него и серьезные расхождения с правительством. Поляк Булгарин едва ли разделял национальные и религиозные пристрастия верхов. Он порицал притеснение властями людей неправославных вероисповеданий, не одобрял репрессий, неприязненно относился к аристократии. Булгарин по-прежнему придавал первостепенное значение просвещению, которое почитал «единственным средством к благоденствию народов»27. Как и раньше - отстаивал полезность сатиры - жанра, столь любимого просветителями и подозрительного в глазах защитников старины и застоя. (Правда, теперь речь шла лишь о «благонамеренной сатире».) Как писатель, журналист, газетчик, Булгарин пытался противостоять жесткой цензуре, содействовал пересмотру «чугунного» устава 1826 г. Но теперь у него явно преобладали тенденции охранительские. Сотрудничество с тайной полицией, низкопоклонство перед власть имущими, попытки подчинить общественное мнение интересам самодержавия, ожесточенные нападки на прогрессивные журналы прочно привязали Булгарина к консервативному лагерю. Очевидна антипросветительская направленность записки о Царскосельском лицее, доноса на «Отечественные записки» (борьба против пантеизма), других текстов, вышедших из-под пера Булгарина. В его знаменитом романе «Иван Выжигин» крайне отрицательно обрисован последователь философов XVIII в., выведенный под говорящей фамилией Вороватин (!): он ведет нечестный образ жизни, развращает молодежь нравственно и идейно, проповедует «под именем прав натуры и прав человека» «адские правила», сея в «неопытных сердцах безверие и понятия о скотском равенстве». Такими черными красками изобразил человека просветительских взглядов автор романа, начатого в первой половине 20-х годов под явным влиянием А.Р.Лесажа - предшественника Д.Дидро и просветителей (первые отрывки из романа появились в журнале «Северный архив» в 1825 г. под названием «Иван Выжигин или русский Жилблаз»).

Заметную эволюцию пережил и многолетний сотрудник Булгарина в журнальном деле - Н.И.Греч. До восстания 1825 г. Греч принадлежал к либерально настроенной части общества и, по выражению декабриста В.И.Штейнгейля, «производил впечатление отъявленного карбонари[я]»28. В своих воспоминаниях Греч прямо признал, что многие из пострадавших 14 декабря виновны не больше его. Противником монархии Греч не был и раньше. Но о существующих порядках отзывался критически. Восстание, закончившееся разгромом, и последующие репрессии отрезвили его. Сохранив в какой-то степени критический настрой и позже, Греч в дальнейшем явил собою, можно сказать, образец политической благонамеренности в духе официальной идеологии. Николая I он ставил чрезвычайно высоко, признавая в нем редкие достоинства. Революционную деятельность считал безрассудной, но о некоторых из декабристов отзывался с большой похвалой и непритворным сочувствием.

Булгарин и Греч были заметными фигурами литературной жизни России. Однако считать их идеологами консерватизма едва ли было бы верно. Никаких значительных идей этого рода они не выдвинули29. Их прислужничество властям вызывалось, судя по всему, опасениями за свою судьбу, попыткой приспособиться к сложившимся обстоятельствам и извлечь из них для себя возможную пользу. Круг Пушкина и его друзей находился с ними в открыто неприязненных отношениях.

Выразителем общественного мнения все больше становилась периодическая печать, прежде всего журналы. Важно отметить: во второй четверти XIX в. идейная борьба велась не вокруг политических вопросов (считавшихся исключительной прерогативой правительства и закрытых для публичного обсуждения), а вокруг литературных, нравственных, философско-богословских проблем. Основная коллизия при этом, как правило, сводилась к противостоянию между традиционным мировоззрением (закрепленным в триаде официальной народности) и просветительством, с его религиозным и политическим вольномыслием. О позиции журнала или газеты свидетельствовало прежде всего их отношение к официальной идеологии, а также к перспективам социально-экономического развития страны (насколько то позволяли цензурные условия).

Выходившая с начала 1825 г. «Северная пчела» Булгарина (с 1831 г. он издавал ее вместе в Гречем) была единственной газетой, которой разрешалось публиковать политические известия. Такой монополией она пользовалась исключительно благодаря своей «благонамеренности» и неукоснительному следованию правительственной линии. Как признавал А.Х.Бенкендорф, «все политические статьи, помещенные в "Северной пчеле", почитаются публикою исходящими от правительства»30. Содержание газеты строилось в расчете на «успокоение умов» в стране. Политическая информация, впрочем, была весьма скупой и касалась почти исключительно других стран. Обсуждение политики российского правительства (даже в хвалебном духе) не допускалось. Помещались лишь официальные материалы - царские манифесты, правительственные сообщения, краткие изложения сведений, публиковавшихся в издаваемой Министерством иностранных дел газете «Journal de St.-Petesrbourg». Во время крупных политических событий Булгарин нередко помещал в своей газете извлечения из частных писем (некоторые из них сочинял он сам).

В дни Июльской революции 1830 г. во Франции и Бельгии «Северная пчела» ограничивалась сообщением фактов, извлекаемых из иностранной периодики, избегая прямого комментирования происходящего. Тем не менее издатель не преминул упомянуть, как счастливы «под покровом отеческого правления» жители России в сравнении с народами беспокойного Запада (23 авг. 1830, № 101). Газета опубликовала несколько речей в Палате пэров при обсуждении декларации Палаты депутатов об изменении Хартии 1814 г. и предложении герцогу Орлеанскому титула «короля французов». Все они выдержаны в легитимистском духе. Наиболее интересна речь выдающегося писателя-романтика, виконта Ф.-Р. де Шатобриана, выступившего против декларации (1830, 21 авг., № 100). Было напечатано также письмо французского офицера-монархиста, восхвалявшее королевскую гвардию, которая при столкновении с «разъяренными толпами черни» не изменила присяге и «покрыла себя славою» (1830, 12 авг. № 96).

Как «злонамеренное покушение» и «гнусная измена» осуждалось восстание в Польше. При этом Булгарин старался подчеркнуть, что «мятеж» не пользовался общей поддержкой поляков. «...Только безнравственная, невежественная чернь и малое число развращенных воинских чинов могли забыть долг присяги, вероятно, побуждаясь к сему людьми беспокойными, жаждущими беспорядков», - говорилось в помещенном «Северной пчелой» отрывке из «партикулярного письма в Москву» (1830, 2 дек., № 144). Отрывок этот перепечатал и «Русский инвалид» (1830, 3 дек., № 309). В следующем году Булгарин напечатал в своей газете сочиненный им самим «Перечень письма из Варшавы от жителя того города к родственникам в Петербург», вызвавший восхищение Бенкендорфа и одобрение царя31 (1831, № 145 и 147).

Николая I в помещаемых «Северной пчелой» корреспонденциях величали «чадолюбивым отцом» народа, великим, обожаемым, великодушным монархом.

Большое место отводилось новостям литературной жизни. «Наша публика, - писал по этому поводу Булгарин Бенкендорфу, - как всякая другая, требует умственных занятий, и литературные споры заменяют у нас парламентские споры и брань с министрами. Это хвост алумбиядовой собаки для отвлечения афинян от политики!»32. Популярностью у читателей пользовался ежедневный фельетон Булгарина «Всякая всячина». По свидетельству писателя, каждый приезжающий в Петербург провинциал (помещик, купец, чиновник) спешил с ним познакомиться, не говоря уже о столичных жителях; в иные дни у него в доме перебывало до 50 человек. «Судьба поставила меня в такое положение, - писал Булгарин в 1846 г. Дубельту, - что в течение 25 лет я ежедневно вижусь с людьми разного сословия, прибегающими ко мне, как к какому-нибудь канонику (chanoine), с исповедью, за советом и за справкою»33. В силу особенностей издателей, а отчасти и влияния времени, литературная полемика нередко приобретала форму перебранки.

Литературная позиция «Северной пчелы» достаточно определенна. В полном соответствии с правительственными установками, в ней одобрялся наметившийся в обществе интерес ко всему русскому, причем лучшими выразителями народности признавались М.П.Погодин и М.Н.Загоскин (1836, № 13). Гоголь же характеризовался как автор карикатур и фарсов. Именно с легкой руки Булгарина гоголевское реалистическое направление стали именовать «натуральной школой» - якобы «старательно ищущей вдохновения исключительно в одних темных углах и закоулках жизни» (1845, № 67).

Издания Булгарина и Греча их современники и позднейшие исследователи относят обычно к «торговому направлению» в журналистике, преследовавшему не идейные, а прежде всего коммерческие цели издателей.

Из журналов того же направления наиболее заметна «Библиотека для чтения» О.И.Сенковского. Ее редактор - блестящий ориенталист, один из основателей востоковедения в России, человек замечательного ума, обширных знаний и едкого, язвительного характера. Поляк по происхождению, поддерживавший приятельские отношения с И.Лелевелем и другими деятелями польского национально-освободительного движения, Сенковский со временем отошел от вольнолюбивых настроений молодости и оказался на стороне правительства34. Внешним проявлением такой эволюции явилась публикация в сборнике «Новоселье» (1833) фельетона «Большой выход у Сатаны» (первоначальный вариант «Прием у Люцифера» напечатан за год до того на польском языке в газете «Balamut»). Недавнее польское восстание и революция 1830 г. во Франции изображались там (разумеется, иносказательно) как дело рук «злого духа мятежей, бунтов, переворотов» - гадкого, отвратительного чёрта Астарота. Его диалог с Сатаной должен был показать читателю, что из революций и конституций - вместо «блистательной будущности, богатства, благоденствия, тишины и порядка» - выходят только «гонения, тюрьмы, нищета и разрушения»35.

Выходившая с 1834 г. «Библиотека для чтения» - благодаря разнообразию и богатству содержания, обилию развлекательного материала, высокой культуре издания - пользовалась большим успехом у читателей. Политические вопросы из программы, понятно, исключались. Однако редактор не упускал случая показать свою благонамеренность, порицая «ложные умствования века», воздавая преувеличенные похвалы существующим порядкам, «мудрому и обожаемому Государю». «Какое утешительное и величественное зрелище представляет Россия, твердая своею верою в самодержавие, пламенным своим усердием к законным царям, среди Европы, растерзанной и разоренной происками бурных страстей!»36 - восклицал он.

Позиция журнала не расходилась с правительственной. Солидный отдел наук был богат информацией о технических новинках в промышленности и сельском хозяйстве, публикацией интересных и полезных сведений, извлеченных из иностранных изданий. Но все это приноравливалось к узкопрактическим целям. Теоретический, философский подход к науке вызывал неприятие, подвергался насмешкам.

Сенковский позволял себе высмеивать и видных европейских ученых (Гаммера, Шампольона, Кювье). Подобные выпады возмущали просветительски настроенных людей. Пушкинский «Современник» расценил это даже как вражду к просвещению37.

Сенковский не ставил перед литературой идейных задач. Ее назначение он видел в «мимолетном услаждении образованного человека», в перенесении на бумагу «прелести умной светской беседы». Произведения писателей-реалистов с этой точки зрения казались малопривлекательными. Великого Гоголя в журнале сравнивали с Полем де Коком, находя «еще грязнее». Французскую «юную словесность» (под этим наименованием объединяли В.Гюго, Э.Сю, О.Бальзака, М.-Ф.Сулье) «Библиотека для чтения» обвиняла в разрушительном влиянии на нравственность молодого поколения, в попытках ниспровергнуть различие «между добродетелью и преступлением, между пороком и честию, между прекрасным и отвратительным!». Произведения «новой парижской школы» Сенковский уподоблял революции 1789 г. в применении к словесности. « ... И это безверие, скептицизм, ужас и бесстыдство в драме, романе и повести, и эти кровь и буйства на страницах легкого и приятного чтения, происходят от того же умственного недуга, который за сорок лет перед сим усеял Францию политическими развалинами и трупами»38, - заключал редактор журнала.

Несмотря на политическую благонадежность «Северной пчелы» и «Библиотеки для чтения», Булгарин и Сенковский - поляки, входившие некогда в «весьма вредное», с точки зрения властей, общество «шубравцев»***, находились у них на подозрении и не пользовались расположением императора. Оба подвергались цензурным стеснениям. «На Сенковского, наконец, воздвиглась политическая буря, - записал цензор А.В.Никитенко уже после выхода первой книжки его журнала. - Я получил от министра приказание смотреть как можно строже за духом и направлением "Библиотеки для чтения". Приказание такого рода, что, если исполнять его в точности, то Сенковскому лучше идти куда-нибудь в писари, чем оставаться в литературе». Не видя за Сенковским никакой вины, автор дневника недоумевал: «Конечно, я не могу поручиться за патриотические или ультрамонархические чувства его. Но то верно, что он из боязни или из благоразумия никогда не выставляет себя либералом»39. Впрочем, многоопытный Никитенко тут же вспоминал, что в неблагонамеренном духе был обвинен и издатель «Литературной газеты» А.Дельвиг, которого никак нельзя считать «деятельным либералом».

Верный своей неприязни к журналистам и газетчикам, Николай I не жаловал и «Северную пчелу». После того как газета поместила отрицательную рецензию на 7-ю главу «Евгения Онегина», царь писал Бенкендорфу: «В сегодняшнем номере "Пчелы" находится несправедливейшая и пошлейшая статья, направленная против Пушкина ... предлагаю Вам призвать Булгарина и запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения; и, если возможно, запретите его журнал»40. За помещение в газете неблагоприятного отзыва о романе М.Н.Загоскина «Юрий Милославский» и перебранку по этому поводу с А.Ф.Воейковым Булгарин подвергся аресту. Немало потерпевшая от Булгарина цензура придиралась к нему нещадно.

Даже консервативная в целом позиция не всегда спасала органы печати от закрытия. Такова, например, была печальная участь «Телескопа» Н.И.Надеждина, несмотря на поддержку журналом официальной доктрины православия, самодержавия, народности. Издатель воевал с радикальным «Московским телеграфом», восхищался «благодетельным» для России самодержавием, осуждал революционные выступления в Западной Европе. Надеждин страстно выступал против романтизма, видя в нем «чадо безверия и революции». Консервативно настроенный М.А.Дмитриев предостерегал в журнале против следования «духу времени», духу критики и анализа - на его взгляд, болезненному и ложному.

Однако консервативные тенденции сочетались в «Телескопе» с просветительскими. Журнал пропагандировал европейское просвещение. В статье «Европеизм и народность в отношении к русской словесности» (1836, №№ 1 и 2) Надеждин, отзываясь критически о современном состоянии русской литературы, утверждал, что изменить положение к лучшему способны лишь просвещение и наука, ибо только таким путем народ может достигнуть самосознания - необходимого условия народности. Консервативно настроенные люди находили в журнале склонность к религиозному и политическому вольнодумству, безнравственность, дерзкие суждения. По мнению министра Уварова, «дух сего издания был всегда дурен, а редактор всегда подозрителен»41. Публикация «Философического письма» Чаадаева лишь подвела черту, и «Телескоп» запретили.

Ревностным сторонником идей православия, самодержавия, народности оказался среди других будущий издатель демократических «Отечественных записок» А.А.Краевский42. Его деятельность началась в «Журнале министерства народного просвещения», где он вел обозрение научной литературы. Уже тогда внимание читателей привлекла к себе статья молодого Краевского, популяризирующая философскую систему аббата Ботена (см. выше).

Став редактором «Литературных прибавлений к Русскому инвалиду», Краевский опубликовал там программную статью «Мысли о России» (1837, №№ 1 и 2). С удовлетворением отмечал он успехи новой идеологической доктрины, заметив, что «высокая мысль русской народности» стала господствующей везде - в искусстве, в печати, в науке, в повседневной жизни. Автор уверенно заявлял, что «европейские идеи религии, быта общественного и нравственности семейной» чужды русским, а кровавые революционные бури и треволнения их отталкивают. «Встревоженной, разрываемой на части» Европе Краевский противопоставлял Россию, воспевал слепую покорность русского народа своим государям. Одобрялось отторжение «твердою в вере отцов» Русью всех покушений Европы «ввести между нами несвойственные нам преобразования». В единодержавии - сила России, подчеркивал автор: оно обеспечило ее единство, сплотив весь народ.

Физиономия русского народа оригинальна и не имеет себе подобных, говорилось в статье. Основные черты русского характера: «беспредельная любовь к царскому дому и ненависть к власти чужеземной». Похвалы русскому народу, которому чуждо подражание Европе, соседствовали с упреками поклонникам европеизма, желавшим «внести в русскую жизнь идеи, заимствованные у Запада».

Жителей Западной Европы автор порицал за то, что они пытаются «предписывать законы своему государю» и отстаивать свои «мечтательные права», не подтвержденные ни разумом, ни верой. Буйство подданных, требующих равенства, стремление высших классов утвердить свой перевес, властные претензии западного духовенства, религиозная нетерпимость - все это приводит к кровавым междоусобиям, к непрекращающейся на Западе политической и религиозной борьбе, утверждал Краевский.

Русских он отделял и от европейцев, и от азиатов, отводя им особое место среди народов мира. В высокопарных выражениях восхвалялись величие, обширность, природные богатства России, необычайные способности русского народа, а главное - «его полное смирение и покорность единой отеческой власти, этой осуществленной на земле мудрости». Признавая недостаточность умственного образования и развития духовных сил России в настоящем, автор не сомневался в ее будущей светлой судьбе, в том, что она внесет в человечество «целый мир новых идей, созданных из ее собственных элементов». Свои надежды Краевский связывал с просвещением «народа-исполина», с его «своеродным развитием в науке, в искусстве, в жизни», которое обогатит «общую сокровищницу человеческого образования». Залог виделся ему в том, что образованные народы уже исполнили свое предназначение, а у молодого русского народа - все впереди. Европа, восставшая против «спасительного монархизма - лучшего плода истинного, религиозного образования», нуждается в обновлении, но не способна добиться этого сама: бесконечные перевороты отбрасывают ее назад, к средним векам. Европейская наука, истребив в людях веру, обмелела и «дошла до нелепости». Предпринимаемые на Западе попытки спасительного соединения философии с христианством бесплодны. Европейское искусство подчинилось корысти, погрузилось в эгоизм и чувственность, обрекая себя на бессилие. Европа одряхлела, как некогда древний мир. Россия же, с ее смирением и «политической невинностью», «крепкая верою и любовию ко власти правящей», непричастная к потрясающим Европу кровавым волнениям, полна сил. Ей и суждено обновить дряхлеющую Европу. В этом - высокое назначение, уготованное ей Провидением. В таком духе Краевский рекомендовал воспитывать молодое поколение.

Консервативные тенденции очевидны и в «Московском наблюдателе» -причем не только вначале, при Погодине и Шевыреве, но и в 1838-1839 гг., когда его фактическим редактором стал В.Г.Белинский, а сотрудниками -участники кружка Станкевича и их друзья. В первом же номере обновленного «Наблюдателя» в статье, предварявшей перевод «Гимназических речей» Гегеля, ее автор М.А.Бакунин представал горячим защитником религии, противником «кровавых и неистовых сцен революции». Будущий непримиримый революционер порицал «ужасную, бессмысленную анархию умов» нового поколения, объявлял великой задачей современности примирение с действительностью. Русская действительность называлась прекрасной, настоящим русским человеком признавался лишь тот, кто предан царю и отечеству. В том же журнале Белинский писал одобрительные рецензии на книги известного писателя по церковным вопросам А.Н.Муравьева.

Но особенно показательны его выступления в «Отечественных записках» 1839 - начала 1840 г. На редкость прямолинейно идеи официальной народности выражены в статье критика о Бородинской годовщине (1839, № 9). « ... Безусловное повиновение царской власти есть не одна польза и необходимость наша, но и высшая поэзия нашей жизни, наша народность... - писал в ней будущий литератор-бунтарь. - И наше русское народное сознание вполне выражается и вполне исчерпывается словом «царь», в отношении к которому «отечество» есть понятие подчиненное»43. Русскую историю автор, как водится, противопоставлял европейской. В статье порицались «абстрактные умствования ложно понятого русского европеизма». В рецензии Белинского на «Очерки Бородинского сражения» Ф.Глинки царская власть трактовалась как божественное установление, материалисты XVIII в. подвергались критике. В его же статье «Менцель, критик Гете» (1840, № 1) опровергалось мнение о том, что искусство должно служить обществу, руководствоваться общественными целями; провозглашался гегелевский тезис: «Все, что есть, то необходимо, разумно и действительно»44. Однако уже вскоре критик излечился от своего кратковременного примирения с тогдашней российской действительностью.

Наиболее рьяно боролся против новых идей (невзирая на свое название) «Маяк современного просвещения и образованности», выходивший в Петербурге с 1840 по 1845 г.**** Отличительная черта этого издания - категорическое неприятие просветительских взглядов, отстаивание православия и основанных на нем нравственных ценностей. Издатель С.А.Бурачок45, видный кораблестроитель, автор научных трудов в этой области охотно печатал статьи по математике, другим точным и прикладным наукам, но не они определяли направление журнала. «Маяк» не отвергал и философии. Напротив, посвящал ей много места и внимания, однако при этом подчеркивалось, что «наукой истинной мудрости» она может стать, лишь приняв в основание «высшие истины Божественного откровения». «Слабый и весьма ограниченный человеческий разум», по его мнению, такой возможности не давал. Просветительская философия XVIII в., с ее материализмом и безбожием, учения Канта, Фихте, пантеизм Шеллинга, «формализм» Гегеля объявлялись заблуждениями. С удовлетворением констатировал Бурачок, что русские остались в стороне от этих лжеучений. Выражалась надежда, что «наконец-то и у нас мало-помалу станут укоренять и развивать добрую философию, по-русски»46.

Позицию «Маяка» рельефно выразил один из его читателей и авторов - Н.Ильин, выступивший против «одностороннего лжеумствования и прихотливой вещественности» - за Божественное просвещение, дополненное человеческим просвещением с Запада. «Соединение света Откровенного и света научного составляет верх просвещения человеческого и благоденствия народов. Разделение науки от света Откровенного - верх помрачения, источник всех страданий человеческих», - говорилось в статье. С удовлетворением отмечал автор, что и Запад, представлявший еще недавно «плачевную картину ... злостного враждования науки к Божественному Откровению», превознесения ее независимости и самостоятельности, в лице Шеллинга «единодушно стал работать над решением вопроса о подчинении науки Откровению»47.

В литературных оценках эстетические критерии не были для «Маяка» решающими. П.А.Корсаков (соиздатель журнала в первые полтора года его выхода)48, автор программной статьи «О критике» (1840. Ч.1) утверждал, что главное внимание нужно обращать на «господствующую идею» сочинения, «на дух изложения: сообразен ли он с верой, законами, философией и политическим бытом тех читателей, для которых книга написана; на направление, скрытое в изложении». Критика художественных произведений должна руководствоваться идеалом прекрасного, заложенным самим Богом при создании человека. Научная критика не может вмешиваться в область богословия. Порицалась критика, выражавшаяся в «гаерстве, пасквиле, сатире», обращающая в смех благородное стремление к высоким истинам. Отмечалась недолговечность критических теорий, «основанных на мечте и разгульной свободе, не знающей никаких правил и законов, кроме своеволия».

Современная отечественная литература характеризовалась с этих позиций как «помертвелый труп», а ее состояние как застой, упадок, в котором виновны все действующие писатели, начиная с Жуковского и Пушкина. Причину этого явления автор усматривал в том, что литературе «недостает философии, религиозности и народности». Разделение литературы на духовную и светскую неправомерно: «Литература светская есть литература языческого народа. Коль скоро христианские элементы вросли в народ - языческим нет места». Литература христианского народа «непременно должна быть христианская, духовная, религиозная, а не светская, не языческая». Иначе ее ждет упадок, в худшем же случае - падение народа, развращенного литературой.

Некоторые материалы «Маяка» представляли интерес для читающей публики - произведения В.Даля, Н.П.Резанова, Т.Шевченко, других украинских писателей. Однако в целом журнал не смог привлечь сколько-нибудь широкий круг читателей. Главной (хотя и не единственной) причиной этого было несоответствие его позиции преобладавшему общественному мнению. Издание пришлось прекратить.

Выразителем взглядов наиболее консервативно настроенной части общества С.Бурачок выступил и в своей брошюре «Народное значение Вселенской церкви на Западе и Востоке» (СПб., 1845). Брошюра была посвящена развенчанию Запада - духовно растленного наследника языческого Рима с его католицизмом (папством), различными видами протестантства, деизмом, пантеизмом, атеизмом и прочими «ересями». Европейские идеи, по убеждению автора, - «ложь и гибель человечества», включая мысль о том, что «истинное просвещение, искусство и образованность возможны без Евангелия и церкви православной». Западное просвещение на деле - «ангел тьмы». Светская, мирская жизнь несоединима с христианской, евангельской. Характерное для Запада желание сочетать то и другое предопределило пагубный ход европейской общественной и народной жизни, философии, всех наук, искусств и литературы. «Настало самодержавное царство Ума, ослепленного страстями; направление научности и литературы XVIII в. стало гибельно для старых нравов, обычаев, верований предков, сгубивших свою церковь ... и для самой веры в Иисуса Христа и Бога»49. В силу своей растленной природы человек может спастись, только самоотверженно отрекшись от своего Я во имя любви к Богу. Но Запад пошел иным путем, поддавшись соблазнам «похоти очес, похоти плоти и гордости житейской»50, открыв дверь «материализму, неверию, безбожию» и подготовив тем самым почву для ужасов революции.

«Черная туча европейских идей» нахлынула и на Россию. Все выдающиеся русские писатели отдали им дань. У Ломоносова и Державина преобладает деизм. Сумароков - «пламенный поклонник Вольтера». Фонвизин - «чистый энциклопедист». Крылов и Карамзин-литератор -«полные деисты». Пушкин и Лермонтов - «олицетворенные волканы европейских идей - идей революционных, анархических, всесторонней эмансипации, певцы свободы, равенства, сладострастия, всех видов беспутства...»51. В следовании европейским идеям обвинялись и журналы -от «Московского телеграфа» до «Отечественных записок», действующих «по плану энциклопедистов, якобинцев и Мирабо». И все это - при полном одобрении современников, подчеркивал Бурачок.

Бурачок и его «Маяк» в какой-то мере предвосхитили «Домашнюю беседу» В.И.Аскоченского 60-х годов, хотя критика «Маяка» была более сдержанной.

Близок к «Маяку» по взглядам был известный в свое время писатель М.Н.Загоскин. Об этом во всеуслышание заявил он сам, обратившись с письмом к издателю журнала П.А.Корсакову (опубликовано в ч.7 за 1840 г.). Загоскин восторженно приветствовал направление «Маяка», особенно выделяя статьи С.А.Бурачка. «Боже мой !... Что за логическая, светлая и умная голова у твоего Бурачка! - восклицал он. - Сколько новых, ясных идей, сколько святых истин!» Автора письма пленяла религиозность издателей журнала, их позиция в общественной борьбе. Со свойственной ему непосредственностью Загоскин радовался, что у него появился союзник в ратоборстве «против наших скептиков, европейцев, либералов, ненавистников России, апологистов неистовых страстей и поэтов сладострастья, т.е. защитников земной жизни и всех ее плотских наслаждений». Но даже Бурачка Загоскин уличал в непоследовательности, упрекнув в пристрастии к философии - науке, для христианина сомнительной, в которой сам он видел только пустословие, а то и богохульство. Аполлон Григорьев называл Загоскина - этого «благороднейшего из смертных» -«наивным талантливым человеком застоя», честным и искренним представителем обскурантизма52.

Страстный (и пристрастный) почитатель русской старины и всего русского, Загоскин пропагандировал идеи официальной народности в своих многочисленных сочинениях - романах, повестях, водевилях. Его «Юрий Милославский» привел в восхищение Николая I, который во время посещения Москвы весной 1830 г. принял писателя в кремлевском дворце и щедро наградил его53. Заведуя дирекцией московских императорских театров, Загоскин поставил на сцене Большого Петровского театра свой водевиль «Недовольные», высмеивающий тех, кому тогдашние российские порядки были не по нраву и кто отдавал предпочтение западным. В главных сатирических персонажах этого памфлета узнавали Петра Чаадаева и Михаила Орлова. Рассказывали, что тему комедии подсказал автору сам монарх54.

Не столь крайних позиций придерживался другой орган официальной народности - «Москвитянин», издававшийся с 1841 г. М.П.Погодиным при ближайшем участии С.П.Шевырева. Впрочем, идеи православия, самодержавия, народности проводились здесь весьма последовательно и целеустремленно. Руководящие «Москвитянином» профессора-гуманитарии вдохновлялись мыслью о самобытности России, русской истории, русской народности, протестуя против поклонения Западу и в полемическом порыве нередко впадая в преувеличения и односторонность.

Главной идеей журнала было противопоставление мирной, богобоязненной, преданной своим государям России беспокойному Западу. Выразительное воплощение эта идея получила в программной статье Шевырева «Взгляд русского на современное образование Европы» (1841, № 1). Запад уподоблялся в ней то Мефистофелю, то тяжело больному человеку. Преимущественное внимание уделялось Франции и Германии. Обе эти страны характеризовались как неизлечимо больные, уже источающие трупный запах (!). Источником болезней Шевырев считал Реформацию в Германии и революцию во Франции. В высокопарных выражениях он пугал россиян опасностью общения с Западом, недуг которого ядовит и заразителен. Франция ужасала его «развратом личной свободы», «своеволием низших классов народа», утратой религиозного чувства. Французскую литературу автор обвинял в том, что она сеет мятежный дух в народе и развращает нравы. Большой вред усматривал он в журналах, подробно повествующих о пороках и преступлениях, а также в театральной сцене, не огражденной от безнравственных зрелищ (к числу которых относил драмы В.Гюго). В результате - «упадок религии, политики, воспитания, наук и самой словесности». Не удовлетворяло Шевырева и положение в Германии, несмотря на внешнее благоустройство страны, гражданский порядок, законопослушность населения, высокий уровень цивилизации, успехи в науках. Главную ее беду и недуг, порожденный Реформацией, видел он в «разврате мысли» добропорядочных и смирных немцев, поскольку те считали свою умственную жизнь никому не подвластной, а автор не мог этого одобрить.

Настаивая на несовместимости жизненных начал России с современным направлением западноевропейского образования, Шевырев призывал разорвать литературные связи с Западом и черпать вдохновение в своей древней истории. Статья завершалась прославлением «трех коренных чувств», которыми сильна Россия: преданности православию, государственному единству, своей народности.

На материале отечественной истории противопоставлял Россию Западу М.П.Погодин55, не допускавший, впрочем, столь резких выпадов, как Шевырев, и высказывавшийся более примирительно. Проявляя особый интерес и сочувствие к древнерусской жизни, Погодин вместе с тем высоко ценил Петра I - «гения, которому мало подобных в истории», создателя новой, европейской России, хотя и соглашался, что порой царь-реформатор слишком увлекался духом преобразований56. Погодин возражал тем, кто утверждал, будто Петр I, приобщая Россию к европейской цивилизации, нанес ущерб русской национальности. Петровские преобразования он считал необходимыми «по естественному ходу вещей в самой России». Нововведения Петра, по его мнению, имели «глубокий корень в русской почве».

Большое внимание «Москвитянин» уделял православию. Там был заведен особый отдел «Духовное красноречие», где помещались проповеди выдающихся церковных ораторов (митрополита Филарета, архиепископа Иннокентия и др.). В журнале публиковались материалы по истории церкви, жизнеописания церковных деятелей, рецензии на богословские труды и прочую религиозную литературу. С удовлетворением отмечал рецензент «Москвитянина», что «на святой Руси беспрерывно появляются книги, имеющие целью назидание православных в истинах святой религии нашей или наставительное чтение в духе религиозном»57.

Философские учения оценивались в журнале в зависимости от их отношения к религии. «Москвитянин» выступал с позиций христианской философии. Вопрос об отношении философии к религии, волновавший мыслящих людей везде («и у нас, может быть, сильнее, чем где-нибудь»), Шевырев назвал «величайшим из вопросов современного человечества»58. Его рассуждения помогают понять многое в позиции и логике охранителей. Говоря о системе Гегеля, Шевырев приходил к выводу о «совершенной невозможности подчинить эту философию христианской религии». Исключительно важным событием считал он обращение к религии другого «исполина мысли» - Шеллинга. Рассуждая о том, почему этот великий философ не решается публично повергнуть «знание к подножью веры», Шевырев объяснял его молчание опасением остаться непонятым соотечественниками и заключал, что примирение философии с религией невозможно. Причину раздора философского начала с религиозным Шевырев видел в Реформации. Да и саму философию, со свойственной ей «гордостью разума», он считал порождением протестантизма, который, по его словам, «рушит все предания и водворяет свершенную, полную свободу» в религии. (Католицизм, впрочем, тоже отвергался.)

Позицию редакции «Москвитянина» характеризует и статья профессора И.И.Давыдова «Возможна ли у нас германская философия?» (1841, № 4). Философия определялась в ней как «вывод всех знаний известной эпохи какого-либо народа, система идей, теория самопознания» - своего рода «народная энциклопедия», развивающаяся из народной жизни и народного духа. А потому у каждого народа она своя. Германская философия, восходящая к Реформации, «в ослеплении своем возмечтала руководить религию, ниспосланную свыше». А потому в России она невозможна. Отечественная философия должна исходить из православия, государственного законодательства, русского языка и «дивной истории славы нашей». Но прежде чем создать такую философию, освободившись от влияния «чуждого суемудрия», необходимо изучить все, что уже создано. Выражалась уверенность в том, что будущий русский Шеллинг или Гегель, осененный Божественной благодатью, создаст философию, которая превзойдет германскую.

«Москвитянин» ратовал за развитие науки и распространение просвещения. Но его сочувствие безраздельно принадлежало просвещению, основанному на христианском вероучении. К религиозному и политическому вольномыслию Погодин относился столь же отрицательно, как и Шевырев. Свидетельство тому - его записки «Месяц в Париже» (1841, №№ 1-3). Здесь та же неприязнь к революциям и «мятежникам», к новой французской литературе, то же негодование и недоумение по поводу допускаемой в стране свободы слова и неуемного свободолюбия французов, для которых «всякая власть ... есть уже личное оскорбление». Выслушав речь известного историка Ф.Минье, содержащую непривычно прямые суждения о политических событиях и государственных мерах, Погодин записывает: «Положим, это можно позволить человеку, который заслужил себе право 20-летними трудами, ученьем, размышлением, политическим поведением; но не всякому площадному гаеру, сзывающему народ в свой балаган, не всякому крикуну, которому должно зажимать рот!». По поводу лекции Сен Марка Жирардена в College de France о «Тартюфе» Мольера Погодин замечает: «Какое низкое, преступное понятие имеет он о религии». В религиозном богохульстве упрекает Погодин и Р.Сент-Илера, добавляя: «Чему же удивляться, что в Париже так часто строятся баррикады?»

В статье о Петре Великом Погодин называл отличительным свойством западного образования исследование, восточного (прежде всего русского) - веру. И то и другое, по его мнению, односторонне, в будущем они должны соединиться в новом, полном, вселенском просвещении. Петр I - зачинатель этого процесса и тем самым - новой эпохи в истории человечества. В России период европейский сменился национальным, который может стать вехой в истории Европы и человечества.

Ставя вопрос о соотношении науки и религии, Шевырев возражал тем западным мыслителям, которые противопоставляют одну другой, «утверждая, что знание истинное начинается с сомнения, следовательно, с уничтожения веры»59. Такое противопоставление Шевырев считает ложным. Еще более неправы, по его мнению, те, которые «осмеливаются науку, неполную и недостаточную в самой себе, ставить выше религии, единственной восполнительницы всякого необходимого недостатка в науке и в жизни». Из всех современных недугов наиболее опасным для религии Шевырев признавал «сомневающийся разум». Сам он был убежден, что «только в религии, как во Христе, истина становится жизнью и жизнь проникается истиною».

Позиция «Москвитянина» поставила его во враждебные отношения с демократическими «Отечественными записками». Полемика была предельно резкой с обеих сторон. Вызывающе отозвался Шевырев о Белинском (имя которого не называлось, но каждому было понятно, о ком идет речь) в статье «Взгляд на современную русскую литературу. Сторона черная» (1842, № 1). Тот ответил уничтожающим памфлетом «Педант». Нападкам подвергалась в «Москвитянине» и петербургская журналистика в целом (включая издания Сенковского, Булгарина, Греча).

Погодина и Шевырева современники нередко относили к славянофилам. И действительно, между ними имелось немало общего. В славянофильстве ощутимы заметные консервативные элементы60: приверженность национальным русским традициям, православию, патриархальным нравам, монархии (в форме идеала земского царя), отрицательное отношение к рационализму и вообще характеру западноевропейского просвещения. Но консервативные тенденции переплетались у славянофилов с либеральными: неприятие крепостного права и полицейского деспотизма не менее для них характерно. Славянофилы выступали в защиту свободы мнения и сомнения, свободы слова. Правительству они казались подозрительными как из-за либеральных тенденций своего учения, так и из-за свойственного им «русского патриотизма», выражавшегося в идеализации русского народа, которая сочеталась с критикой излишнего, по их мнению, влияния иностранцев в России.

Обращает на себя внимание роль поэтов той поры как выразителей общественного мнения. Оригинально обосновал их особое значение в развитии русского национального самосознания И.С.Аксаков61.

Своеобразное место в общественно-идейной жизни своего времени занял поэт, дипломат, мыслитель Ф.И.Тютчев - по отзыву современников, человек замечательного ума и проницательности; не раз выступал он по острым политическим вопросам. Совсем юным уехав за границу и прожив там 22 года (большей частью в Мюнхене), он глубоко впитал в себя европейскую культуру. Но это не помешало ему сохранить живое ощущение своей национальной принадлежности и стать горячим приверженцем идеи о «русской миссии в Европе, в истории». М.П.Погодин, университетский товарищ Тютчева, которому принадлежат эти слова, уверял, что никто в России «не верит так искренно в ее всемирное, общечеловеческое призвание, как он»62. Иван Аксаков называл поэта одним из «носителей, даже двигателей нашего русского самосознания», отметив сходство его взглядов со славянофильскими63.

Впрочем, проявилось это не сразу. Приятель и сослуживец Тютчева в 1833-1835 гг. князь И.С.Гагарин утверждал, что в то время поэт не был чужд либеральных настроений и никаких славянофильских тенденций не обнаруживал64. Другой близкий знакомый Тютчева, барон К.Пфеффель (впоследствии с ним породнившийся) относил перелом в мировоззрении Тютчева к началу 40-х годов, когда поэт испытал разочарование в западной цивилизации и повернул к родным истокам65.

Вернувшись на родину в 1843 г., поэт попытался через А.Х.Бенкендорфа убедить Николая I, что в интересах России нужно воздействовать на общественное мнение Запада. Для начала он сам опубликовал весной 1844 г. два письма к редактору газеты «Allgemeine Zeitung», в которых старался опровергнуть нелестные высказывания немецкой печати о российских порядках. Тютчев напоминал о роли России в освобождении германских земель от владычества Наполеона и пытался убедить немецких читателей в том, что именно в союзе с ней - залог благополучия немецких государств. Обвинения в несовершенстве общественного строя России, недостатках ее администрации, тяжелом положении низших слоев народа автор парировал тем, что и в других странах дело обстоит не лучше66.

В записке Тютчева 1845 г. на имя императора Николая Павловича67 просматриваются теократические идеи, смешанные с панславистскими. Ее пронизывала мысль о грандиозном предназначении России как законной наследницы Восточной Римской империи - Византии (преемницы «высшей власти цезарей») и вселенской Восточной церкви. Огромный мир православного Востока, утверждал Тютчев, духовно един и неделим, в нем - «семя будущего христианства». Его единственный законный властитель - российский император. В восприятии поэта Восточная церковь сливалась с православной империей. Ему казалось крайне важным доказать Западу, что Россия сильна не только материальным, но прежде всего нравственным могуществом, поскольку ее жизненным принципом, «высшим выражением духа нации» является христианство в его истинном, не искаженном виде. С этой целью Тютчев советовал правительству «завязать прочные отношения с какой-нибудь из наиболее уважаемых газет Германии», предлагая свое содействие.

Записка вызвала неоднозначное отношение у тех, кому она стала известна. Николай I поощрил автора, вернув ему звание камергера и снова приняв на службу в Министерство иностранных дел, но советам его не последовал. А.И.Тургенев «исполнился негодованием, особливо подумав, для кого она писана». Его брат Николай заметил, что любящие Россию должны думать не о наследии Византии, «а о голоде и холоде, о палках и кнуте»68.

Свои историософские и политические взгляды Тютчев развил позднее в публицистических выступлениях времен революции 1848-1849 гг.

Заметным фактом в истории общественной мысли стал переход на консервативные позиции Н.В.Гоголя - главы «натуральной школы», виднейшего представителя «отрицательного направления» в русской литературе. В книге «Выбранные места из переписки с друзьями» (1847 г.) писатель отрекался от своих прежних произведений, выступал горячим почитателем церкви, самодержавия, сословности, хвалил «истинно русские отношения помещика к крестьянам», писал о «преимуществах нашего крестьянского быта» (при крепостном праве!).

Произошедший в Гоголе духовный поворот совершился в период его жизни за границей. Уже в начале 40-х годов в сочинениях писателя ощущалась неудовлетворенность западной цивилизацией (повесть «Рим», 1842 г.). Наблюдение европейской жизни, обострившихся в предреволюционной Европе противоречий оказало решающее воздействие на эволюцию его взглядов. Самое большое зло для России он увидел в разладе между людьми, в доходившем до ненависти расхождении в убеждениях и вере. Излюбленной идеей Гоголя становится всеобщее примирение на основе внедрения в жизнь христианских идей. Публикуя извлечения из своей переписки с друзьями, он хотел заставить общество задуматься, убеждал россиян осознать положение и призвание своей страны, опереться на родные корни, на «самородные» начала, но при этом предостерегал от самонадеянности и кичливости, от «квасного» патриотизма. Состояние России, русского человека не удовлетворяло писателя. Но выход он видел не в политических и социально-экономических преобразованиях, не в изменении внешних условий существования. Самым важным представлялось ему «дело внутреннее», самовоспитание, просвещение души, уразумение и выполнение каждым своего долга. На это он и хотел вдохновить своих соотечественников. Преодоление существующего разлада и призыв к всеобщему примирению - одна из основных идей книги. Примирить же все противоречия в стране способна только церковь, считал Гоголь. Общественно полезное значение религии он усматривал в ее объединяющей роли: «Без нее общество не может существовать, потому что всякий имеет свои идеи, и что ни человек, то думает инако и хочет строить по своему плану все общество»69. Гоголь был убежден, что благотворное преобразование общества под силу только христианству. Мечтая о введении христианских начал в частный и государственный быт, он с горечью признавал их слабость в действительности. Непреоборимое препятствие виделось ему в гордости, прежде всего в гордости ума. «Никогда еще, - говорилось в книге, - не возрастала она до такой силы, как в девятнадцатом веке»: человек верит «в один ум свой. Чего не видит его ум, того для него нет. Он позабыл даже, что ум идет вперед, когда идут вперед все нравственные силы в человеке, и стоит без движенья и даже идет назад, когда не возвышаются нравственные силы»70.

Книга Гоголя противоречива. Охранительные тенденции сочетались в ней с просветительскими71. Но основная ее направленность была религиозно-консервативной. «Выбранные места» вызвали противоречивые отклики - преимущественно отрицательные, поскольку занятая писателем позиция не соответствовала преобладавшим общественным настроениям тех лет.


* 3десь в смысле - законы.
** В.П.Кочубей в разговоре с Николаем I заметил: «Начиная с людей самых незначительных, от поденщика, до людей самых выдающихся, все у нас находят Карла X виновным, это установившееся мнение...». О том же доносило III-е отделение"".
*** «Шубравцы» (от польск. szubraviec - прощелыга), шутливое самоназвание литературно-общественного кружка польской интеллигенции в Вильно в 1816-1822 гг. Высмеивали невежество и сословную спесь шляхты. - Прим. ред.
**** Вначале «Маяк» выходил с подзаголовком «Труды ученых и литераторов русских и иностранных», затем стал называться «Журналом современного просвещения, искусства и образованности в духе народности русской».
1 См.: Пиксанов Н. Дворянская реакция на декабризм // Звенья. М.: Л., 1933. Сб. 2. С. 141, 142, 152-162, 165.
2 Остафьевский архив князей Вяземских. СПб., 1913. Т. 5. Ч. 2. С. 52.
3 Дмитриев М.А. Указ. соч. С. 245.
4 Герцен А.И. Собр. соч. в 30 т. М., 1956. Т. 8. С. 59.
5 См. также: Остафьевский архив князей Вяземских. Т.5. Ч. 2. С. 158-160.
6 Пиксанов Н.К. Указ. соч.; Пугачев В.В. К эволюции политических взглядов
А.С.Пушкина после восстания декабристов // Уч. записки Горьковского гос. ун-та. Серия ист.-филол. 1966. Вып. 78.
7 Н.М.Карамзин по его сочинениям, письмам и отзывам современников. М., 1866.
Ч.1. С. 504.
8 Жуковский В.А. О воспитании великого князя наследника цесаревича: 1. План учения, 1826 г. //Жуковский В.А. Соч. Изд. 8-е, испр. и доп. Под ред. П.А.Ефремова. СПб., 1885. Т. 6. С. 348, 349 и др.
9 Жуковский В.А. Из дневников 1827-1840 гг. Публ. А.С.Янушкевича// Наше наследие. 1994. № 32. С. 36, 38, 39, 41.
10 Жуковский В.А. Письма к А.И.Тургеневу. М., 1895. С. 274-276.
11 Жуковский В.А. Из дневников 1827-1840 гг. С. 43, 44, 46; Жуковский В.А. Мысли и замечания. Публ. А.С.Янушкевича // Наше наследие. 1995. № 33. С. 46, 50, 51, 53, 61.
12 Цит. по: Лорер Н.И. Записки декабриста. Иркутск, 1984. С. 205.
13 Пушкин А.С. Полн.собр.соч. М., 1951. Т. 10. С. 217, 341, 316. Далее сноски на это издание даются в тексте: римская цифра означает том, арабские - страницы.
14 См.: Томашевский Б. Пушкин и июльская революция 1830-1831 гг. (Французские дела 1830-1831 гг. в письмах Пушкина к Е.М.Хитрово) // Томашевский Б. Пушкин. Кн. 2. Материалы к монографии (1824-1837). М.; Л., 1961. С. 291-344.
15 Цит. по: Богданович Т. Указ. соч. С. 132; Красный архив. 1930. Т. 1. (38). С. 138.
16 Пушкин А.С. Полн. собр. соч. М.;Л., 1949. Т. 12. С. 199.
17 Вяземский П.А. Полн. собр. соч. СПб., 1878. Т. 1. С. 322.
18 Граф А.Х.Бенкендорф о России в 1827-1830 гг. (Ежегодные отчеты III отделения и корпуса жандармов) // Красный архив. 1929. Т. 6 (37). С. 141-169; 1930. Т. 1. (38). С. 109-115.
19 Рейтблат А.И. Булгарин и III отделение в 1826-1831 гг. // Новое лит. обозрение. 1993. №2. С. 120.
20 Штейнгейль В.И. Сочинения и письма. Т. 1. Иркутск, 1985. С. 153.
21 Нечкина М.В. Грибоедов и декабристы. М., 1977. С. 574-575, 584-585, 595, 609.
22 Греч Н.И. Записки о моей жизни. М., 1990. С. 279-280.
23 Текст ее см.: [Дубровин Н.Ф.] Ф.В.Булгарин после 14-го декабря 1825 г. Со-общ.Н.Д. // Рус. старина. 1900. № 9. С. 579-591.
24 Текст опубликован в кн.: Модзалевский Б.Л. Пушкин под тайным надзором. Очерк. 3-е изд. Л., 1925. С. 35-51.
25 Рейтблат А.И. Указ. соч. С. 121, 124.
26 См.: Лемке М.К. Указ. соч. С. 300-312.
27 Булгарин Ф.В. Соч. М, 1990. С. 26; Записки Ф.В.Булгарина в III отделение // Новое лит. обозрение. 1993. № 2. С 136.
28 Штейнгейль В.И. Указ. соч. Т. 1. С. 155.
29 Иного мнения придерживается А.Янов, видящий в Булгарине «социального мыслителя высокого ранга» - более крупного по сравнению с Уваровым и Погодиным (Янов А. Загадка Фаддея Булгарина // Вопр. литературы. 1991. № 9-10).
30 Цит. по: Лемке М.К. Указ. соч. С. 276.
31 Там же.
32 Цит. по: Лемке М.К. Указ. соч. С. 269.
33 Там же. С. 317.
34 См.: Каверин В. Барон Брамбеус. История Осипа Сенковского, журналиста, редактора «Библиотеки для чтения». М., Наука, 1966.
35 Сенковский О.И. (Барон Брамбеус). Собр. соч. Т. 1. СПб., 1858, С.396-406.
36 Библиотека для чтения. 1834. № 5. Отд. VII. С. 83.
37 Одоевский В. О вражде к просвещению // Современник. 1836. № 2. Наряду с Сенковским имелся в виду, по-видимому, М.Н.Загоскин, а может быть, и другие авторы.
38 [Сенковский О.И.] (Подп.: Барон Брамбеус). Брамбеус и юная словесность // Библиотека для чтения. 1834. № 5. С. 37, 38.
39 Никитенко А.В. Дневник. T.l. М., 1955. С. 134 (запись 16 янв. 1834 г.).
40 Выписки из писем графа А.Х.Бенкендорфа к императору Николаю I о Пушкине // Старина и новизна. СПб., 1903. Кн. 6. С. 7-8.
41 Цит. по: Лемке М.К. Указ. соч. С. 443.
42 См. о нем: Орлов Вл. Молодой Краевский // Орлов Вл. Пути и судьбы. Л., 1971. С. 449-504.
43 Белинский В.Т. Полн.собр.соч. М., 1953. Т. 3. С. 247.
44 Там же. С. 413.
45 См. о нем: Немзер А.С. Бурачок Степан Анисимович // Русские писатели. 1800-1917. Биогр. словарь. Т. 1. А-Г. М., 1989. С. 364-365.
46 Маяк. 1842. Кн. 11. Гл. 4. С. 46.
47 Маяк. 1842. Т.3. № 6. С. 72.
48 См.: Осъмакова Н.И. Корсаков Петр Александрович // Русские писатели. 1800-1917. Биогр. словарь. Т. 3. К-М., М., 1994. С. 88-90.
49 Бурачок С. Указ. соч. С. 70.
50 Там же. С. 32.
51 Там же. С. 95-96.
52 Григорьев An. Оппозиция застоя. Черты из истории мракобесия // Григорьев An. Эстетика и критика. М., 1980. С. 275, 277, 279, 282.
53 См.: Барсуков Н.П. Указ. соч. СПб., 1890. Кн. 3. С. 1-2.
54 См.: Усакина Т.Н. Памфлет М.Н.Загоскина на П.Я.Чаадаева и М.Ф.Орлова // Усакина Т.И. История, философия, литература (Середина XIX в.). Саратов, 1969. С. 11-12.
55 См.: Погодин М.П. Параллель русской истории с историей западноевропейских государств относительно начала (1845) // Погодин М.П. Историко-критические отрывки. М., 1846. Кн. 1.
56 Погодин М.П. Петр Великий // Москвитянин. 1841. № 1.
57 Москвитянин. 1842. № 4. С. 514.
58 Шевырев С.П. Взгляд русского ... // Москвитянин. 1841. № 1. С. 284.
59 Москвитянин. 1842. № 4. С. 489.
60 См.: Дмитриев С.С. Славянофилы и славянофильство // Историк-марксист. 1941. № 1. Цимбаев Н.И. Славянофильство. Из истории рус. общественно-политической мысли XIX в. М., 1986.
61 Аксаков И.С. Биография Ф.И.Тютчева. М., 1886. С. 77-81.
62 Погодин М.П. Воспоминание о Ф.И.Тютчеве // Лит. наследство. М., 1989. Т. 97. Кн. 2. С. 28, 25.
63 Аксаков И.С. Биография Ф.И.Тютчева. С. 6, 64.
64 Тютчев в Мюнхене. (Из переписки И.С.Гагарина с А.Н.Бахметевой и И.С.Аксаковым). Публ. А.Л.Осповата. // Лит. наследство. Т. 97. Кн. 2. С. 45-46, 53.
65 Карл Пфеффель о Тютчеве. Публ. К.В.Пигарева // Там же. С. 34.
66 Тютчев Ф.И. Россия и Германия // Тютчев Ф.И. Политические статьи. Paris, 1976. С. 7-31.
67 См.: Осповат А.Л. Новонайденный политический меморандум Тютчева. К истории создания // Новое лит. обозрение. 1992. № 1. С. 89-97.
68 Там же. С. 89.
69 Гоголь Н.В. Полн. собр. соч. В. 14 т. М., 1951. Т. 7. С. 383.
70 Там же. М., 1952. Т. 8. С. 413-414.
71 См. об этом: Эймонтова Р.Г. Непризнанный пророк примирения (Гоголь и просвещение России) // В раздумьях о России (XIX век). М., 1996. С. 155-183.

<< Назад   Вперёд>>  
Просмотров: 10961
Другие книги
             
Редакция рекомендует
               
 
топ

Пропаганда до 1918 года

short_news_img
short_news_img
short_news_img
short_news_img
топ

От Первой до Второй мировой

short_news_img
short_news_img
short_news_img
short_news_img
топ

Вторая мировая

short_news_img
short_news_img
short_news_img
топ

После Второй Мировой

short_news_img
short_news_img
short_news_img
short_news_img
топ

Современность

short_news_img
short_news_img
short_news_img