Нацизм и культура. Идеология и культура национал-социализма

   – Во всяком случае, они, должно быть, хитрее нас, поскольку находятся в верхах нашего дорогого отечества, тогда как мы копошимся внизу. И мы платим двенадцать процентов в качестве налогов…

   Эти слова возвратили его к реальности.

   – Прежде всего я намереваюсь, наконец, внимательно взглянуть на все это, – произнес он. – Плохо, конечно, что я впервые слышу об этом. Может быть, нам удастся добиться скидки.

   – Ты хочешь увидеться с Лёвенштайном? – спросила удивленно его мать. – А почему бы и нет? Он не станет вести себя как индюк.

   – Никуда ты не пойдешь, Петер. Ведь в нужде мы были согласны на все и подписали все, что нам подсунули.

   – Ты собираешься сейчас уйти? – вмешалась в разговор его сестра.

   – Конечно, но только после того, как все выясню. В конце концов, – он глубоко вздохнул, – мне надо разобраться. Все ли идет правильно? Вообще-то такая мысль появилась у меня уже давно.

   Лицо старой женщины просияло.

   – Было бы великолепно, если бы тебе удалось сделать это, Петер. Но на что ты будешь жить? Ты же знаешь наше нынешнее положение!

   – Попытаюсь продержаться, устроюсь на работу. Я слышал о парнях, которые по ночам работают на заводах, а днем сидят в лекционных залах. Разве я не смогу поступить так же?

   Он посмотрел в лица домочадцев с некоторым триумфом и большой уверенностью. Его мать, как он видел, была с ним согласна. Какие же матери не будут согласны, если речь идет о светлом будущем их любимых сыновей?

   – А мы, – сказала она, показывая на дочь, – потеснимся и станем сдавать несколько комнат в аренду. Таким образом мы тоже сможем помочь нашему студенту.

   Но он ничего не хотел об этом и слышать.

   – У меня и так все будет хорошо, мама. Но сначала я хочу устроить этому двенадцатипроцентному еврею головомойку.

   Однако сказать проще, чем сделать. Он направился на Постштрассе – к зданию, похожему на дворец. Справа от входной двери блестела белая мраморная дощечка, на которой золотыми буквами было начертано: «Зигфрид Лёвенштайн. Недвижимость, ипотека, покупка и продажа земельной собственности, ссуды».

   «Ничего себе, – пробормотал про себя молодой человек. – Все довольно просто: лучше жить в анфиладе комнат, чем в сарае, да еще платя двенадцать процентов». Ярость закипела в нем.

   Ему никогда не приходилось сталкиваться с избранным сыном Израилевым. Он их не терпел, сам не зная почему: видимо, это было у него в крови. А кроме того, он получил поучительный урок в дни своего детства. Он не любил вспоминать об этом. История была грязной, еврейской. А этот Лёвенштайн жил во дворце, вне всяких сомнений.

   И вот теперь молодой парень, которого звали Петер Мёнкеман, стоял у украшенной орнаментом двери. Если правильно, трезво и четко взглянуть на вещи, он пришел сюда как ничтожный, скромный проситель. И гнев его ничего не значил. А появился он от бессилия. На роль просителя он не подходил…

   Принял его старший клерк, под началом которого находилась целая дюжина служащих, сидевших, уткнувшись в бумаги, за своими столами.

   – Что вы имеете в виду? Вы хотите переговорить с господином Лёвенштайном? Переговорить с ним лично, так я вас понял? Это может сказать любой! А что вам от него нужно? Речь идет об ипотеке, не так ли?

   – Да, вопрос об ипотеке.

   – Отлично. Ну и в чем дело? Вы можете разрешить свой вопрос со мной, молодой человек. Вы думаете, что у босса есть время для подобных дел?

   – Во-первых, – ответил Петер Мёнкеман, – я вам не молодой человек, понятно? Во-вторых, я хочу видеть Зигфрида Лёвенштайна лично. И побыстрее, насколько это возможно.

   Все выглядело так, что этот молодой человек добьется своей цели. Но в этот момент произошло нечто неожиданное.

   Старший клерк с официальным видом выпрямил сутулую спину и снисходительно сказал:

   – По всей видимости, вы пришли сюда по делу, которое вас лично не касается. Скорее всего, вы пришли по просьбе ваших родителей. Поэтому вы должны сначала предъявить нам доверенность на право выступать от их имени.

   – Но я зашел к вам в связи с возможным снижением ставки по просьбе матери, – запротестовал Петер. – Вот об этом я и говорю, – повторил клерк, покачав головой. – Вы должны предъявить это поручение в письменной форме, сказать-то ведь можно что угодно.

   Таким образом, Петеру пришлось возвратиться домой ни с чем, но он решил так этого не оставлять.

   Появившись там вновь с требуемой доверенностью матери, заверенной в полиции, Петер старался держать себя в руках, чтобы не сорваться.

   Наконец, он оказался перед Зигфридом Лёвенштайном. Этого клерк предотвратить не смог.

   Широкоплечий и грузный, тот сидел в большом кресле за письменным столом, заваленным документами и бумагами. Щеки на его обрюзгшем лице отвисли. Под его острыми глазами цвета чернил висели мешки, словно подушки. Затылка у него вообще не было, голова, казалось, сидела прямо на плечах, высоко поднятых над жирным торсом.

   Он почти не пошевелился, когда к нему вошел Петер Мёнкеман, лишь слегка приподнял голову.

   Петер выпалил скороговоркой:

   – Двенадцать процентов – слишком много. Не хватит ли половины?

   Слова его прозвучали не слишком-то раболепно.

   – О чем идет речь? – спросил толстяк, подняв голову. Видимо, он ничего не понял, а может быть, и не слушал.

   Молодой человек повторил сказанное.

   – Кто пропустил вас ко мне? – спросил Лёвенштайн.

   – Никто. Я пришел к вам, потому что только вы можете решить вопрос о снижении процентной ставки.

   – Снижение… – как эхо повторил толстяк с глубоким изумлением. – Правильно ли я расслышал это слово?

   – Да, правильно! Вы, в конце концов, должны согласиться, что двенадцать процентов значат… – Он хотел было сказать «ростовщичество», но сдержался. Может быть, оставаясь благоразумным, он сможет чего-то добиться. – Двенадцать процентов в течение долгого времени становятся для нас невыносимыми, учитывая еще, что отец недавно умер и у нас нет заработков, – закончил он свою мысль.

   Лёвенштайн опять склонился над столом, произнеся:

   – Идите к моему старшему клерку.

   – Но я только что от него, – возразил молодой человек. – По этому вопросу он не может принять решения. Хотел бы услышать от вас, как быть дальше. Он и так затянул эту проблему. Я уже устал ходить туда-сюда. Вам это понятно?

   Нет, Лёвенштайн не хотел ничего понимать, в особенности тон, которым с ним разговаривали.

   Он снова поднял голову и посмотрел на говорившего с удивлением. Во взгляде своего оппонента он разглядел явные ненависть и презрение. Парень же в этот момент подумал: «Лицо его выглядит как свиное рыло, точно, как свиное рыло!»

   Зигфрид Лёвенштайн ничего не понимал. Кто разрешил этому юнцу войти в его кабинет? Это уже само по себе было неслыханно. Наконец, он вынул давно погасшую сигару изо рта и выпрямился в кресле, насколько это только было возможно, сказав затем:

   – Молодой человек, если вы и далее будете говорить со мной в таком тоне, я прикажу своим слугам вышвырнуть вас отсюда, понятно? А потом, кто вы и чего вы от меня хотите? Вы что же думаете, мне нечего делать, как только выслушивать ваши тривиальности?

   Петер Мёнкеман смотрел на него, сдерживая гнев. Разве он не пришел сюда в роли просителя? Если он сейчас последует своему внутреннему импульсу – нанесет удар в живот этого жирного мешка, врежет как следует в это свиное рыло, – это может окончиться плохо. Тогда ипотека наверняка будет прекращена, это уж точно. А вызванная полиция примчится с резиновыми дубинками и наручниками, и ему придется проститься с учебой и перспективами на будущее.

   Он продолжал стоять, стараясь держать себя в руках, ощущая небольшую дрожь в теле…

   Что предпримет сейчас эта еврейская свинья? Вызовет слуг, чтобы выдворить его отсюда?…

   – Поосторожнее, господин, – произнес Петер с трудом. – Потребуется не меньше двух человек, чтобы выставить меня вон. И это будет небезопасно для вас, но… – Тут он снова взял себя в руки, проявив железную волю. – Вероятно, в этом не будет необходимости. Я исчезну немедленно, как только вы дадите согласие на снижение процентов.

   Лёвенштайна охватило непонятное чувство. Расовый инстинкт говорил ему, что скрытая опасность действительно была, а он всегда старался избегать физической опасности, следуя опять же своему инстинкту, как и все представители его расы в истекшем тысячелетии.

   Поэтому он постарался перевести разговор в пустую, ничего не значившую фразеологию, чтобы снять напряженность. Широко улыбнувшись и слегка ударив кулаком (на всех пальцах руки были нанизаны кольца) по крышке стола, он сказал:

   – Пусть праведный Боже покарает меня, если я не прав. Я снова слышу слово «снижение». И как вы себе это представляете? Вы, очевидно, полагаете, что такие дела совершаются подобным образом? Но и я не подбираю деньги на улице! Я не имею дел с интересами… как вы, наверное, себе представляете!

   – Но ведь, в конце концов, вы живете от торговли, – почти выкрикнул молодой человек. – А интерес в двенадцать процентов прибылен. Это – ростовщичество, и ничто другое!

   Так парень назвал вещи их собственными именами и тем самым потерял свой шанс.

   Зигфрид Лёвенштайн убрал руку со стола. Сунув опять сигару в рот, похожий на рыбий, он откинулся назад и засунул обе руки за отвороты жилетки. Холодно, овладев ситуацией, Лёвенштайн произнес:

   – Разрешите мне кое-что сказать вам, молодой человек. Я мог бы призвать вас к ответственности за обвинение в ростовщичестве. Но я не буду делать этого. Я – деловой человек, понятно? Но чтобы проучить вас немного, ипотека будет прекращена. И если ваша мать не принесет всю сумму, чего она, видимо, не сможет сделать, если деньги до копеечки не будут внесены, то состоится аукцион, понятно? Это – полное мое право.

   Петер Мёнкеман сделал шаг вперед. Он с угрозой посмотрел на толстяка, вперив взгляд в его безобразное жирное лицо. – Вы так не сделаете, – выдохнул он. Кулаки его сжимались и разжимались конвульсивно, но он этого не замечал. – Вы не сделаете этого, – повторил он, подойдя вплотную к столу.

   Лицо Лёвенштайна побледнело, став неожиданно серым. На нем был написан нескрываемый ужас. Глаза его почти вылезли из орбит, вены на висках надулись и пульсировали, капли пота одна за другой собирались на морщинистом лбу. Будучи только что хозяином положения, он буквально съежился и представлял собой, несмотря на внушительные размеры, обломок человека. Приподнявшись из глубокого кресла и отпрянув немного назад, он протянул руку вперед и нажал на кнопку зуммера.

   – Убери лапы от зуммера! – гневно приказал посетитель.

   Однако Лёвенштайн продолжал жать на кнопку и вдруг стал выкрикивать:

   – Это угроза… шантаж… конечно же шантаж и вымогательство!..

   Голос его дрожал. Слова эхом отдавались в кабинете, а он все повторял их, словно сойдя с ума от страха. Он все еще продолжал выкрикивать, когда дверь отворилась и на пороге появился слуга. Петер Мёнкеман сделал шаг назад. Его гнев пропал, как рассыпаются карточные домики, при виде безумного ужаса жалкого негодяя.

   Но брокер стал опять хозяином положения, придя в себя настолько быстро, что удивил Петера. Указывая пальцем на парня, он крикнул:

   – Выставь его за дверь.

   Голос его, однако, не обрел еще четкости и звучал подобно хрипу дикого животного.

   – В этом нет необходимости, – отреагировал Мёнкеман. – Я найду дорогу и сам.

   Увидев его угрожающий взгляд, слуга не осмелился подойти к нему ближе.

   – А вы обдумайте мое предложение, – продолжил Петер, обращаясь к брокеру и выходя из комнаты.

   Закрыв за собой дверь, он тем не менее услышал, как тот сказал, распалясь, как бы продолжая начатый разговор:– Ничего пересматривать я не буду, ипотека прекращается… и немедленно! С официальными последствиями!

   Молодой человек остановился в нерешительности.

   «Надо ли… или нет? Ведь этот негодяй, бывший всего несколько минут тому назад мешком из костей, опять оскалил зубы. – Мёнкеман все еще держал ручку двери. – Откуда у него столь оскорбительное высокомерие? Ну конечно же, у него был свидетель, домашний раб, его защита».

   Выходя из дома, сказал швейцару:

   – Передайте своему Зигфриду от меня большой привет! И сделайте это немедленно, да скажите, что он еще узнает Петера Менкемана, если попытается выполнить свое намерение!

   За этими словами, однако, ничего не стояло, это он хорошо знал. Сев в трамвай, шедший к дому, он еще раз проанализировал происшедшее. Он ничего не добился, в этом не было никакого сомнения. И даже наоборот, было бы лучше, если бы он никуда не ходил. А теперь положение стало хуже, чем было до этого. Этот манекен расправится с ними быстро, поставив официально вопрос о прекращении ипотеки, зная условия на денежном рынке лучше, чем кто-либо другой. В эти тяжелые времена денег у всех мало. Он не найдет никого, кто смог бы профинансировать новую ипотеку.

   «Дела плохи в немецком отечестве… – подумал он с отчаянием. – Остается только ругаться. В чем же дело? – размышлял он. – Мы выигрывали сражения, но проиграли войну. Не лучше обстояли дела и с добровольческими корпусами. Нам удалось обуздать красный сброд, но триумфа не получилось. И даже наоборот, когда все было закончено, получили сверху пинок в задницу.

   Торжествуют другие. Посмотри вокруг и увидишь, что это происходит повсюду… и где же находятся эти люди? Глупый вопрос! Проще сказать, где их нет. Нет ни одной более или менее высокой должности, правительственного учреждения, любого управления, профсоюзов, деловых контор, ведомств, советов директоров, где бы их не было. Тех самых, кому следует размозжить голову, и не только в песнях^[29].

   Наши добровольческие корпуса вели борьбу с красным террором, против коммунистического сброда убийц, на Западе и Востоке – от Балтики до Рура, но мы забыли о евреях. И вот теперь они ломают нам черепа, иногда с помощью этих самых двенадцати процентов. Мы оказались внизу, а они наверху. Кто знает, может, было бы лучше, если бы победили спартаковцы?^[30] Ведь довольно часто дьявола изгоняет Вельзевул».

   – Нет, – пробормотал он. – В конце концов, это одно и то же – щепки от единого куска дерева. Не стоит забывать, как выглядел комендант города в марте 1920 года. О, этот сумасшедший мир!..

   И на следующий день Петер Мёнкеман уезжал в Берлин на учебу.

   Поезд его отправлялся через два часа, так что времени у него было достаточно. И ему захотелось сжечь все мосты за собой, оставив все былое в прошлом, чтобы двигаться дальше с легким багажом. В противном случае он не сможет продвигаться вперед достаточно быстро, как бы ему хотелось.

   Так что же предпринять за эти два часа? Естественно, надо было пойти к Зигфриду Лёвенштайну и кое-что сказать ему.

   «Хочу, чтобы вы знали: деньги на ипотеку готовы. Но как только они будут выплачены, то благодаря Богу мы не будем иметь уже никаких дел друг с другом. Своими двенадцатью процентами вы будете дурачить других. Вы все-таки ростовщик. Так что никакого ареста имущества как несостоятельных должников не будет. Я об этом позабочусь, еврей!»

   Он не мог отказать себе в таком триумфе. К тому же надо было ведь что-то делать. Без подобного заявления этот толстяк, чего доброго, придумает новые трюки с матерью и сестрой Петера.

   И он отправился в контору Лёвенштайна. Увидев его, еврей был охвачен ужасом и пролепетал:

   – Это опять вы?

   – Да, это я, господин Зигфрид Лёвенштайн. К вашему сожалению, довожу до вашего сведения, что деньги для рефинансирования ипотеки у меня есть. С ростовщическими процентами будет покончено. Ваш бизнес – просто надувательство. Но теперь уже без нас, господин Зигфрид.

   Он улыбнулся сально и злобно. Затем сказал медленно, почти с наслаждением:

   – Итак, вы нашли глупцов. Я ошибался… такое случается… столько денег – столько денег, – но кого же вы надули? – если это правда!

   Не говоря больше ничего, Петер Мёнкеман перегнулся через стол, схватил брокера одной рукой за ворот, приподнял, тряхнул из стороны в сторону и оттолкнул назад. Затем, внезапно взорвавшись, бросил тому в лицо, придя в ярость:

   – Еврей… еврей… грязный еврей!

   Лёвенштайн издал дребезжащий звук, но кричать не стал. Не стал кричать он и когда разъяренный верзила отпустил его. Затем усталым движением взял две пуговицы, отскочившие от рубашки на стол. Выходя из кабинета, Петер заметил, что рука еврея с нанизанными кольцами схватила трубку телефона.

   «Теперь пора», – подумал парень.

   Зигфрид Лёвенштайн быстро оценил обстановку. Что произошло? Какой-то малый, ничего не представляющая собой личность, выкрикнул слово, которое действовало на него больнее, чем удар кнута. Более того, этот парень схватил его за ворот не очень-то деликатно, произнеся, что нашел требуемые деньги. Это весьма и весьма неприлично, но стоит ли звонить в полицию? Смехотворно! У него были другие методы. Методы, дававшие ему возможность излить свой гнев и в то же время приносившие деньги.



   (Веллер Тюдель. Хулиганы и дебоширы (Петер Мёнкеман прокладывает себе дорогу). Мюнхен, 1938.)