• Коллектив авторов
 

Мифы и заблуждения в изучении империи и национализма (сборник)


Кризис «идентичности» в социальных науках
 


   «Идентичность» и сходные понятия в других языках имеют длительную предысторию использования в качестве вспомогательных терминов в западной философии, начиная с древних греков и заканчивая современной аналитической философией. Их использовали для разрешения вечной философской проблемы объяснения постоянства и единства среди проявлений изменчивости и многообразия[132]. Однако общеупотребительное и социально-аналитическое значение «идентичности» и родственных понятий вошло в обиход сравнительно недавно, и его происхождение можно легко локализовать.

   Внедрение «идентичности» в социальный анализ и первоначальное распространение понятия в социальных науках и общественном дискурсе произошло в Соединенных Штатах в 1960-х годах (а наметилось еще во второй половине 1950-х годов)[133]. Самая важная и известная веха – это появление и популяризация работы Эрика Эриксона, который, вдобавок, придумал термин «кризис идентичности» (identity crisis)[134]. Но, как показал Филип Глисон[135], распространение понятия «идентичность» в языке социального анализа шло и другими путями. Понятие идентификации вырвали из его первоначального, специфически психоаналитического контекста, где этот термин появился благодаря Фрейду. Его связали, с одной стороны, с этничностью, что произошло благодаря влиятельной работе Гордона Олпорта «Сущность предубеждения» (1954)[136], и с другой – с социологической теорией ролей, а также теорией референтных групп (благодаря усилиям таких деятелей, как Нельсон Фут[137] и Роберт Мертон[138]). Социология символических интеракций, с самого начала сосредоточенная на феномене «я» (the self), все больше и больше употребляла понятие «идентичность», отчасти благодаря влиянию Ансельма Строса[139]. Еще более глубокое влияние на популяризацию понятия «идентичность» оказали работы Ирвинга Гоффмана, написанные на периферии школы символических интеракций, и труды Питера Бергера, посвященные конструктивистской и феноменологической социологии[140].

   В силу ряда причин в 1960-х годах понятие «идентичность» получило широкий резонанс[141], быстро распространилось за дисциплинарные и национальные границы, завоевало себе место в журналистском и академическом словаре и проникло в язык социальной и политической практики, так же как и в язык социального и политического анализа. В американском контексте преобладающие этос и идиоматика индивидуализма придали особую остроту и резонанс вопросам идентичности, особенно в процессе тематизации проблем «массового общества» в 1950-х годах и конфликта поколений в 1960-х годах. Расширение узуса «идентичности» было также связано с появлением движения афроамериканцев и других этнических движений с конца 1960-х годов, в политических проектах которых «идентичность» играла роль ключевого понятия-шаблона. Это была не просто количественная, но и качественная трансформация: понятие «идентичности» плавно переносилось с уровня определения и артикуляции индивидуальной идентичности на уровень групповой идентичности, чему способствовал тот факт, что уже в работах Эриксона индивидуальная идентичность была связана с «культурой сообщества» (communal culture)[142]. Распространение притязаний на артикуляцию собственной идентичности в американском обществе стало возможным благодаря сравнительной институциональной слабости «левой политики» и связанной с этим неразвитости классовых идиом социального и политического анализа. Как было замечено многими исследователями, сам феномен социального класса может быть рассмотрен как форма идентичности[143]. С нашей точки зрения именно слабость классовой политики в Соединенных Штатах (в сравнении с Западной Европой) способствовала небывалому распространению «языка идентичности» в социально-политической практике.

   Уже в середине 1970-х В.Дж. М. Маккензи характеризовал идентичность как слово, «утратившее всякий смысл от чрезмерного использования», а Роберт Коулз заметил, что понятия идентичности и кризиса идентичности стали «самыми избитыми из существующих клише»[144]. Но это было только начало. В 1980-х годах, с подъемом «святой троицы» расы, класса и пола в теории литературы и культурологии[145], гуманитарные науки присоединились к описываемой тенденции. Дебаты об идентичности – внутри и за пределами академического мира – продолжают множиться до сегодняшнего дня[146]. Кризис «идентичности» – кризис перепроизводства и последующего обессмысливания – только набирает ход[147].

   Качественные и количественные показатели сигнализируют о том, что оперирование понятием «идентичности» превратилось в основной и непременный топос социальных и гуманитарных наук. В последние годы появилось два новых междисциплинарных журнала, посвященных идентичности. Редакционная коллегия каждого из этих журналов блещет созвездием именитых ученых[148]. Потребность высказаться по вопросу об идентичности затронула даже тех исследователей, области исследования которых находятся в стороне от сильно подверженных влиянию «идентичности» областей исследования гендера, сексуальности, расы, религии, этнической принадлежности, национализма, иммиграции, новых социальных движений, культуры и «политики идентичности». Выборочный список известнейших социальных теоретиков, область интересов которых лежит за пределами теории идентичности, но которые все равно сочли необходимым специально обратиться к вопросу «идентичности» в последние годы, включает Зигмунта Баумана, Пьера Бурдье, Фердинанда Броделя, Крейга Калхауна, Самуэля Айзенштадта, Энтони Гидденса, Бернхардта Гизена, Юргена Хабермаса, Дэйвид Лэйтин, Клода Леви-Стросса, Поля Рикера, Амартью Сен, Маргарет Сомерс, Чарльза Тэйлора, Чарльза Тилли и Харрисона Уайта[149].

КАТЕГОРИИ ПРАКТИКИ И КАТЕГОРИИ АНАЛИЗА
   Многие ключевые понятия в интерпретативном аппарате социальных науки истории – «раса», «нация», «национальность», «гражданство», «демократия», «класс», «общество» и «традиция», например, – в одно и то же время являются категориями социальной и политической практики и категориями социального и политического анализа. Под «категориями практики», вслед за Бурдье, мы понимаем нечто подобное тому, что другие называли «местными», «фольклорными» или «общеупотребительными» категориями. Это категории «ближнего», каждодневного социального существования, выработанные и используемые обычными социальными акторами, которые совершенно не сходны с категориями социального анализа, дистанцированными от опыта[150]. Мы предпочитаем выражение «категория практики» его альтернативам, поскольку последние предполагают слишком четкое разделение на «местные», или «фольклорные», или «общеупотребительные» категории – с одной стороны, и категории анализа – с другой. Мы же видим, что практическое и аналитическое использование таких концепций, как «раса», «этнос» и «национальность», отличаются взаимообменом и взаимовлиянием[151].

   «Идентичность» также является категорией практики и анализа. Как категория практики, она используется «в миру» при определенных (не любых!) обстоятельствах для придания смысла существованию и деятельности индивидов, выявляя то, в чем они совпадают и чем отличаются от других. Она также используется политическими активистами, которые убеждают общество достичь самопонимания, осознания собственных интересов и природы их обусловленности. Эти активисты пытаются привить индивидуумам понимание того, что они «идентичны» друг с другом (в свете определенных целей) и, в то же время, отличаются от других. Делается это, чтобы организовать и оправдать коллективные действия в определенном направлении[152]. В этой модальности «идентичность» используется как в повседневном обиходе, так и в «политике идентичности» (identity politics) и ее разнообразных формах. Ежедневные дебаты об идентичности и политика идентичности – важные и существенные явления. Но современная значимость «идентичности» как категории политической практики не обязывает нас использовать ее в качестве категории анализа. Рассмотрим следующую аналогию: «нация» – широко используемая категория социальной и политической практики. Призывы к самоопределению и притязания на него предполагаемых наций в последние сто пятьдесят лет находятся в самом центре политической жизни. Однако, чтобы понять и изучить эти призывы и притязания, никто не обязан пользоваться понятием «нация» как аналитической категорией. Иными словами, мы не обязаны заимствовать категорию, прочно принадлежащую практике национализма, категорию, которая вменяет нациям реальное существование. Нет необходимости делать эту категорию центральной в теории национализма[153]. Никто нас не обязывает также использовать «расу» как категорию анализа, что обозначало бы принятие того факта, что «расы» существуют. Нет необходимости использовать понятие «раса» для понимания и рассмотрения социальных и политических действий, организованных вокруг предполагаемого существования «рас»[154]. Также, как «национальный дискурс» (nation-talk) и националистическую политику можно проанализировать без постулирования существования «наций», или «расовый дискурс» (race-talk) и «расовую» политику – без постулирования существования «рас», можно изучать и «дебаты об идентичностях» (identity-talk) и «политику идентичностей» без постулирования существования «идентичностей» со стороны исследователей.

   Овеществление представления (reification) – это социальный процесс, а не только интеллектуальная практика. Следовательно, он находится в фокусе «этнической», «расовой», «национальной» политики и других полагаемых «идентичностей». Исследователи такого рода политической деятельности должны отдавать себе отчет в существовании процесса овеществления категорий практики, т. е. пытаться объяснить процессы и механизмы, посредством которых то, что можно назвать «политической фикцией» нации, этнической группы, расы или другой предполагаемой идентичности, иногда кристаллизуется в полновластную и подчиняющую себе реальность[155]. Однако следует избегать непреднамеренного утверждения или воспроизведения предполагаемых результатов политики идентичности в нашем анализе, что может произойти просто вследствие необдуманного употребления категорий практики в качестве категорий анализа.

   Тот факт, что некоторые категории анализа используются как категории практики, не должен автоматически приводить к исключению данных категорий из числа аналитических[156]. Если бы это происходило, словарь понятий социального анализа был бы гораздо скуднее и надуманнее, чем на самом деле. Проблема состоит не в самом факте использования понятия, а в том, как им пользуются. Проблема, как она была сформулирована Луайе Ваканом применительно к «расе», состоит в «бесконтрольном смешении социального и социологического… [или] народного и аналитического значений»[157]. Именно это и происходит с «нацией», «расой» и «идентичностью», которые весьма часто используются в социальном анализе в том же значении, в каком они бытуют в повседневной практике, т. е. в значении и форме, которые утверждают или воспроизводят овеществленность категорий политического языка, иными словами утверждают реальное существование наций, рас и идентичностей и воспроизводят представление, что все люди «имеют» собственную национальность, расу или идентичность.

   Можно возразить, что такой взгляд не учитывает современных усилий, направленных на противодействие эссенциалистскому эффекту овеществления «идентичности» через утверждение множественности, фрагментированности и пластичности идентичности[158]. «Эссенциалистское» понимание идентичности действительно очень долго критиковали, так что конструктивистские жесты вежливости сопровождают почти все дискуссии об «идентичности»[159]. Но все же мы продолжаем встречать неудобоваримую смесь конструктивистской терминологии и эссенциалистской аргументации[160]. И это не вопрос интеллектуальной небрежности. Скорее, это отражает двойную ориентацию многих специалистов по идентичности как исследователей и как протагонистов политики идентичности, конфликт между конструктивистской терминологией, требуемой академической корректностью, и заземляющим и эссенциалистским посылом, без которого призывы к «идентичности» не будут эффективно выполнять свою функцию политического и социального действия[161]. Искать решение в более последовательном конструктивизме тоже бесполезно, так как непонятно, почему то, что повсеместно характеризуется как нечто множественное, фрагментированное и пластичное, должно быть концептуализировано как «идентичность».

ПРИМЕНЕНИЕ «ИДЕНТИЧНОСТИ»
   Что ученые подразумевают, когда говорят об «идентичности»?[162] Какую концептуальную и объяснительную нагрузку несет это понятие? Это зависит от контекста использования и теоретической традиции, к которой принадлежит рассуждающий об идентичности автор, ведь понятие «идентичность» очень (для аналитической концепции – безнадежно) многозначно. Можно идентифицировать несколько его ключевых значений:

   1. Когда идентичность понимается как фундамент или базис социальной или политической активности, стремясь выделить и концептуализировать неинструментальные способы социальной и политической практики, «идентичность» часто противопоставляют «интересу»[163]. Со слегка смещенным аналитическим фокусом это понятие используется, чтобы подчеркнуть то, как индивидуальные или коллективные действия могут регулироваться партикулярным самопониманием, а не предполагаемым универсальным собственным интересом[164]. Это, видимо, самое общее понимание понятия, оно может применяться в комбинациях с другими значениями. Представленное выше общее значение идентичности включает в себя три связанные между собой, но различные дихотомии, которые применяются при концептуализации и объяснении социальных действий: первая – между самопониманием и личным интересом (в узком его значении)[165]; вторая – между частностью и (предполагаемой) универсальностью и третья – между двумя способами социальной локализации. Многие (но не все) теории идентичности рассматривают социальные и политические действия как обусловленные позицией акторов в социальном пространстве[166]. В этом они солидарны со многими (но не всеми) теоретиками, придерживающимися универсалистского и инструменталистского взглядов. Но «социальная локализация» приобретает разные значения в следующих двух случаях: с точки зрения теорий идентичности «социальная локализация» обозначает позицию в многоярусном пространстве, определенном частными категориальными атрибутами (раса, этнос, пол, сексуальная ориентация). Но инструменталистские теории трактуют «социальную локализацию» как позицию в универсалистски понятой социальной структуре (например, место на рынке, структура занятости или способ производства)[167].

   2. Понимаемая как специфически коллективное явление, «идентичность» подразумевает фундаментальное и последовательное тождество (sameness) между членами одной группы или категории. Данный постулат может быть понят объективно (как тождество объективных характеристик) или субъективно (как вытекающее из опыта, прочувствованное или осознанное тождество). Ожидается, что это тождество найдет проявление в солидарности, в общих склонностях или самосознании, либо в коллективных действиях. Это значение особенно часто встречается в литературе по социальным движениям[168], по гендеру[169], а также по расе, этничности и национализму[170]. В этом значении различие между «идентичностью» как категорией анализа и как категорией практики часто стирается.

   3. Понимаемая как ключевой аспект (индивидуальной или коллективной) «самости» (selfhood) или как основное состояние социального бытия, «идентичность» используется, чтобы указать на нечто якобы глубинное, сущностное, императивное или основополагающее. Это значение отличается от более поверхностных, случайных и изменчивых аспектов и атрибутов самосознания и понимается как нечто ценное, что необходимо поддерживать, культивировать, поощрять и сохранять[171]. Такая трактовка характерна для некоторых видов психологической (или психологизированной) литературы, особенно попавшей под влияние Эриксона[172], хотя она также обнаруживается в литературе по расе, этничности и национализму. Здесь практический и аналитический аспекты «идентичности» часто смешиваются.

   4. Понимаемая как продукт социальной или политической активности, «идентичность» призвана выделить процессуальное, интерактивное развитие того вида коллективного самопонимания, солидарности или группности (groupness), которые делают возможным всякое коллективное действие. Данное значение, встречающееся в некоторых работах по «новым социальным движениям», представляет «идентичность» как продукт, обусловленный социальной и политической активностью, и в то же время – как основание или базис, обусловливающий последующие действия[173].

   5. Понимаемая как недолговечный продукт многочисленных и соревнующихся дискурсов, «идентичность» призвана подчеркнуть нестабильную, многогранную, изменчивую и разрозненную природу современного «я». Это трактовка наиболее часто встречается в работах, написанных под влиянием М. Фуко, постструктурализма и постмодернизма[174]. В несколько иной форме, без постструктуралистских «ловушек», ее можно найти в определенных видах литературы по этнографии – особенно в «ситуационном» или «контекстуальном» описании этничности[175].

   Ясно, что понятие «идентичность» пригодно для самого разнообразного использования. Его используют, чтобы подчеркнуть неинструментальную модальность действия; привлечь внимание к самопониманию в противовес собственному интересу; определить сходство между людьми в синхронном или диахронном измерении; постигнуть предполагаемую суть, базисные аспекты «я»; подвергнуть сомнению существование этих аспектов; подчеркнуть интерактивный и процессуальный характер выработки солидарности и коллективного самопонимания; а также выявить раздробленность современного ощущения «себя», показать, как «я», наспех собранное из клочков дискурса, по-разному активизируется в зависимости от обстоятельств и контекста.

   Эти значения не просто разнородны, они взаимно противоположны. Конечно, между вариантами употребления понятия «идентичность» существуют и соответствия: например, между вариантами № 2 и 3 или № 4 и 5. Значение «идентичности» в первом варианте носит общий характер и может сочетаться со всеми остальными. Однако противоречия между ними достаточно глубоки. Так, и второе, и третье значения «идентичности» подчеркивают фундаментальное сходство — сходство индивидуумов в синхронном и диахронном измерении, – тогда как четвертое и пятое значения отрицают концепцию фундаментального и подчиняющего сходства.

   «Идентичность», следовательно, несет в себе зерно неопределенности, если не сказать противоречия. Так уж ли нужно нам это обремененное значениями, глубоко двусмысленное понятие? Подавляющее большинство исследователей считает, что да[176]. Даже самые опытные теоретики, признающие нечеткий и проблематичный характер «идентичности», утверждают, что это понятие остается незаменимым. Критический подход к «идентичности», таким образом, заключается не в том, чтобы отказаться от этого понятия, а в стремлении его переформулировать и сохранить так, чтобы избавиться от ряда возражений, особенно от ужасных обвинений в эссенциализме. В связи с этим Стюарт Холл характеризует идентичность как «идею, которая не может быть помыслена по-старому, но без которой определенные ключевые вопросы вообще невозможно помыслить»[177]. Какие это вопросы и почему их нельзя обсудить, не прибегая к «идентичности», остается неясным в развернутой, глубокой, но туманной подаче Холла[178]. Комментарии Холла напоминают более раннюю формулировку Клода Леви-Стросса, который охарактеризовал идентичность как «нечто вроде виртуального центра (foyer virtuel), к которому необходимо обращаться, чтобы объяснить некоторые вопросы, но в реальности не существующего»[179]. Лоуренс Гроссберг, озабоченный сужением проблематики культурологии до «теории и политики идентичности», тем не менее все время уверяет читателя, что он «не собирался отвергать концепцию идентичности или ее значение в определенных видах политической борьбы» и что его «задача – не вырваться из дискурса идентичности, а перенаправить его и выразить по-новому»[180]. Альберто Мелуччи, ведущий представитель идентичностно-ориентированного анализа социальных движений, признает, что «слово идентичность… семантически неразрывно с идеей постоянства и, возможно, именно поэтому не подходит к процессуальному анализу, за который я выступаю»[181]. Подходит или нет, а понятие «идентичность» по-прежнему занимает центральное место в работах Мелуччи.

   Мы не разделяем мнения, что «идентичность» так уж незаменима. Далее мы предлагаем размышления об альтернативных аналитических идиомах, которые могут решить стоящие перед социальным анализом задачи без сопутствующей «идентичности» путаницы. Для начала заметим, что, если кто-то хочет сказать, что частное самопонимание формирует социальное и политическое поведение в неинструментальном порядке, почему бы не сказать об этом прямо? Если надо проследить процесс, в ходе которого индивиды, объединенные общим свойством в таксономии социального порядка, приходят к общему пониманию собственного положения, к пониманию общих интересов и проявляют готовность предпринять коллективные действия, лучше сделать это так, чтобы подчеркнуть непредопределенный и изменчивый характер отношений между категориями социального порядка и конечными, солидаризированными группами. Если надо выявить смысл и значение, которое люди придают конструкциям типа «раса», «этнос» и «национальность», придется продираться сквозь теоретические тернии, и неизвестно, есть ли смысл собирать все эти определения под единой нивелирующей рубрикой идентичности. А если надо передать позднемодерное понимание «я», которое сконструировано и постоянно переопределяется заново под влиянием разных конкурирующих дискурсов и остается при этом хрупким, плавающим и разнородным, то непонятно, чем в этом может помочь понятие «идентичности».

«СИЛЬНОЕ» И «СЛАБОЕ» ЗНАЧЕНИЯ «ИДЕНТИЧНОСТИ»
   С самого начала мы заметили, что «идентичность» имеет тенденцию выражать то слишком много, то слишком мало. Теперь необходимо развить этот тезис. Проделанная нами инвентаризация способов использования «идентичности» в анализе социальных наук показывает не только наличие большого разнообразия, но и существование поляризации между трактовками, подчеркивающими фундаментальную и неумолимую гомогенность, и другими, открыто опровергающими понятия об изначальной гомогенности. Первый вид понимания «идентичности» может быть назван сильной или эссенциалистской концепцией идентичности, в то время как второй – слабой или пластичной концепцией идентичности.

   Сильные концепции «идентичности» сохраняют общеупотребительное значение понятия, подчеркивая социальное тождество в диахронной и синхронной перспективах. Такое понимание идентичности хорошо согласуется с тем, как используется понятие «идентичность» в большинстве форм политики идентичности. Но именно это использование категории ежедневного опыта и политики в аналитических целях приводит к появлению в социальном анализе следующих глубоко проблематичных посылок:

   1. Идентичность либо есть у всех, либо должна быть, либо каждый должен стремиться ее приобрести.

   2. Идентичность есть или должна быть у представителей всех групп населения (по крайней мере, определенных групп – этнических, расовых или национальных).

   3. Идентичность (людей и групп) может быть неосознанной. Согласно данному пониманию, идентичность есть нечто, что необходимо обнаружить, но также и нечто, по поводу чего люди могут заблуждаться. Сильное понимание идентичности, таким образом, повторяет марксистскую эпистемологию класса.

   4. Сильные концепции коллективной идентичности подразумевают существование четко очерченных, сплоченных и однородных групп. Они подразумевают высокую степень группности, «идентичности» или тождества между членами этих групп, а также четкое отделение членов группы от не-членов и недвусмысленную границу между «внутренним» и «внешним»[182].

   Принимая во внимание сильную оппозицию субстанциалистскому пониманию групп и эссенциалистскому пониманию идентичности, можно подумать, что мы здесь изобразили какое-то пугало. Но на самом деле сильные толкования «идентичности» продолжают питать важные тенденции в исследованиях гендера, расы, этничности и национализма[183].

   Слабое понимание «идентичности», наоборот, сознательно порывает с общеупотребительным значением понятия. В последнее время слабому, или пластичному, значению «идентичности» отдается предпочтение в теоретических дискуссиях, так как теоретики все меньше предрасположены к сильным или эссенциалистским коннотациям повседневного значения данного понятия. Но следование новому теоретическому здравому смыслу порождает собственные проблемы. Мы укажем на три причины этих проблем.

   Первую мы бы назвали «избитым конструктивизмом». «Слабая», или «пластичная», концепция идентичности обычно сопровождается стандартными оговорками, показывающими, что идентичность множественна, нестабильна, находится в постоянном движении, не является предопределенной, фрагментирована, сконструирована, является результатом выбора и отношений и т. д. В последние годы эти оговорки стали настолько обычным и даже обязательным компонентом рассуждений об идентичности, что употребляются почти автоматически. Есть опасность, что они станут просто болванками, пустыми жестами, а не осмысленными характеристиками.

   Вторая причина связана с отсутствием уверенности, что «слабые» значения «идентичности» означают именно идентичность. Общеупотребительное понимание «идентичности» подразумевает, по крайней мере, некоторое постоянство во временной перспективе, некоторую устойчивость, нечто, что остается неизменным, когда другие элементы изменяются. Какая необходимость пользоваться понятием «идентичность», если его основное значение открыто отрицается?

   Третья и самая важная причина состоит в том, что идентичность в ее «слабом» значении может оказаться слишком «слабой» категорией для серьезной теоретической работы. Пытаясь очистить понятие от нежелательных теоретических коннотаций «сильного» значения, утверждая, что идентичности множественны, изменяемы, текучи и т. д., апологеты «мягкой» идентичности предлагают нам понятие настолько эластичное, что им трудно оперировать в серьезной аналитической работе.

   Мы далеки от утверждения, что «сильная» и «слабая» версии, описанные здесь, исчерпывают все возможные значения и употребления «идентичности». Мы также не утверждаем, что работа, проделанная серьезными конструктивистами с использованием «слабого» определения идентичности, является неинтересной или неважной. Однако мы думаем, что все интересное и важное в этой работе не зависит от использования «идентичности» в качестве аналитической категории. Рассмотрим три примера.

   Маргарет Сомерс, критикуя научные дискуссии об идентичности за тождественное использование категорий социального порядка вместо разбора исторически меняющихся контекстов, от которых зависели эти категории, предлагает «реструктурировать изучение формирования идентичности через привлечение концепции нарратива… ввести в центр понятия идентичности измерения времени, пространства и отношений (relationality), которые дестабилизируют тождество категорий социального порядка». Сомерс представляет основательные доводы в пользу значимости нарратива в социальной жизни и социальном анализе и убедительно доказывает, что социальные нарративы должны быть поняты в исторически специфических контекстах социальных отношений. Она заостряет внимание на онтологическом измерении нарратива, на способе, которым нарративы не только репрезентируют, но главное – формируют социальный мир и социальные единицы, которые в этим мире действуют. В ее анализе остается неясным, почему (и в каком смысле) именно идентичности конструируются нарративами и формируются в определенных контекстах отношений. Социальная жизнь действительно столько же рассказывается, сколько и проживается; но непонятно, почему данный факт должен быть аксиоматически связан с идентичностью. Везде и всегда люди рассказывают истории о себе и других и определяют свое положение в культурно доступном репертуаре таких историй. Но каким образом из этого следует вывод, что «локализация себя в нарративе придает социальным индивидам идентичность – какой бы множественной, двусмысленной, эфемерной и противоречивой эта идентичность ни была»? Как это «слабое» определение идентичности способствует анализу? Главная аналитическая работа в статье Сомерс выполнена с помощью концепции нарративности, дополненной обращением к контексту отношений. Что приходится на долю концепции идентичности – остается неясным[184].

   Во введении к сборнику статей «Гражданство, идентичность и социальная история» Чарльз Тилли характеризует идентичность как концепцию «нечеткую, но необходимую» и дает определение идентичности как «опыта социального актора, связанного с социальной связью, ролью, сетевыми взаимосвязями, группой, организацией или принадлежностью к категории, а также публичной репрезентации этого опыта, которая часто принимает форму нарратива общего для всех членов группы». Но каково соотношение между этим широким и открытым определением и исследовательскими задачами, которые «идентичность» призвана решить? Какая аналитическая польза извлекается из того, что любой опыт и репрезентация любой социальной связи, роли или сетевой взаимосвязи и т. д. именуются идентичностью? Для иллюстрации своего тезиса Тилли обращается к привычным примерам расы, гендера, класса, конфессии и национальности. Однако неясно, какую добавленную аналитическую стоимость придает рассматриваемым явлениям столь широкое и гибкое определение идентичности. Введение идентичности в название сборника отражает культурный поворот в социальной истории и исторической социологии гражданства; кроме этого, заметных результатов использования данной концепции не видно. Заслуженно известный благодаря своим четким и ясным интерпретационным моделям, здесь Тилли сталкивается с трудностью, актуальной для большинства современных обществоведов, пишущих об идентичности, а именно – как придать концепции идентичности «пластичную» форму для того, чтобы удовлетворять требованиям реляционной, конструктивистской социальной теории, но в то же время как сделать так, чтобы эта форма удовлетворяла задачам анализа субстанциальных социальных явлений[185].

   Крэйг Калхаун, занимающийся движением китайских студентов в 1989 году, на основе своего исследовательского материала инициировал глубокую и интересную дискуссию о концепциях идентичности, интереса и коллективного действия. Готовность собравшихся вечером 3 июня 1989 года на площади Тяньаньмэнь студентов «осознанно рисковать жизнью» Калхаун объясняет своеобразием их идентичности, основанной на кодексе товарищеской чести и самовосприятии, сформировавшемся в ходе развития движения и неразрывно связавшем студенчество с этим движением. Автор убедительно описывает изменения в самовосприятии студентов в течение нескольких недель протеста: динамика борьбы все больше их затягивала, меняя самоопределение с изначально «позиционного», классового – как студентов и интеллектуалов – на более общее, эмоционально нагруженное, ориентированное на национальные и даже общечеловеческие идеалы. Но в анализе Калхауна наиболее важная аналитическая нагрузка ложится на концепцию чести, а не идентичности. Честь, замечает Калхаун, «является большим императивом, чем любые интересы». Но честь также является большим императивом, чем идентичность в ее «слабой» ипостаси. Калхаун помещает честь в единую рубрику с идентичностью и развивает аргументацию общего порядка о «создании и трансформации идентичности». Но, как нам кажется, его основной аргумент в этой статье вообще не имеет отношения к идентичности. Калхаун повествует о том, как культура отношений, основанных на понятии чести, может заставить человека вести себя исключительным образом в исключительных обстоятельствах, если основа его самовосприятия подвергается угрозе[186].

   Идентичность в этом исключительно «сильном» значении – как самовосприятие, которое может потребовать действий наперекор интересам или даже несмотря на опасность для жизни – не имеет ничего общего с идентичностью в ее «слабом» или «пластичном» смысле. Сам Калхаун подчеркивает несовместимость «обычной идентичности – концепции „я“, способа компромиссного решения конфликта интересов в повседневной жизни» с императивным, основанным на чести самосознанием, которое может вдохновить или даже обязать людей «быть смелыми до безрассудства»[187]. Калхаун представил впечатляющий анализ императивного и основанного на чести самовосприятия, но остается неясным, какая аналитическая функция отводится первой, более общей концепции идентичности.

   В книге «Социальная теория и политика идентичности», под собственной редакцией, Калхаун использует более общее понимание идентичности. «Вопросы индивидуальной и коллективной идентичности, – замечает он, – вездесущи». Далее он совершенно верно отмечает, что «[нам] неизвестны безымянные народы, а также языки и культуры, в которых в какой-то мере не отражалась бы разница между самостью и чуждостью, „нами“ и „ими“»[188]. Однако из этого определения не вытекает универсальность идентичности как категории анализа, если, конечно, мы не собираемся размыть значение «идентичности» до такой степени, что данное понятие будет указывать на все возможные процессы номинации и разделения на «своих – чужих». Калхаун, подобно Сомерс и Тилли, предлагает интересные аргументы относительно практик артикуляции общности и различия в современных социальных течениях. Однако, поскольку на практике эти вопросы действительно часто выражаются с помощью идиомы «идентичности», их аналитическая польза остается неясной.

ДРУГИМИ СЛОВАМИ
   Какие существуют альтернативы понятию «идентичность»? Какие категории могли бы проделать теоретическую работу, которую призвана выполнять «идентичность», не создавая путаницы и противоречий, сопутствующих этой категории? Учитывая разнообразие и разнородность функций «идентичности», было бы бесполезно искать один-единственный заменитель, поскольку этот термин будет также перегружен значениями, как и сама «идентичность». Нашей задачей было размотать тугой клубок значений, которые накопились вокруг понятия «идентичность», и разделить выполняемую им «работу» между несколькими менее нагруженными смыслом терминами. Итак, мы предлагаем три кластера терминов.



<< Назад   Вперёд>>  
Просмотров: 10516