Искусство экономной смерти. (Сотворение видеомира)

Предлагаемая читателю книга — психолого-историческое исследование первых лет XXI в. Тема выбрана не из пристрастия к сенсационным сюжетам, не для изобличения тайн и ужасов текущей политики, а чтобы помыслить по первым результатам — что век пришедший нам готовит и уже принес. Для этого я и взял самые отчетливые его явления. Не требуется напряженной аналитики, чтобы подметить: с историей в XXI в. что-то случилось, она протекает не вполне так, как в предыдущем. На старте век взял бодрый и какой-то ошеломительный разбег. Нас ослепляют вспышки телевизионных сенсаций. Социальная, экономическая, культурная информация куда-то исчезает, а на поверхности (т.е. на экране) бурлит политика, перемешанная с шоу. Могут возразить, что это на поверхности, а жизнь как шла, так и будет идти. Позволю себе усомниться. Жизнь является тем, что она собой являет. Сейчас она стремится быть напоказ.

Об истории последних лет как зрелище особого рода и будет рассказывать предлагаемая книга. Мои рассуждения основаны на опыте телезрителя, следовательно, состоят в обсуждении впечатлений, общих всякому человеку нашего времени. Представить личность, не знакомую с телевидением, можно, но она относится к другой исторической эпохе. Мы с вами современники, следовательно, свидетели в исходном значении этого слова, а если продолжить семантический ряд — созрители, совидцы и сновидцы. Отношение между созрителями иное, чем между читателем и автором. Автор знает больше читателя. У одного для другого припасены новые сюжеты. Материал же созрителей общий, даже и сновидения (коллективные) у них одинаковые. Различия в том — как долго смотреть и как виденное интерпретировать. Я смотрю с 1960-х гг. Сначала рассеянно, затем все более и более заинтересованно, наконец, не отрываясь от экрана. Не потому, что магия потешно-информационного ящика засосала, а потому что его линза стала окном быстро и тревожно менявшегося мира. Идиллия благостных картинок, добрых сказок со счастливым концом подернулась тенью, заволоклась облаками и тучами, затем засверкали молнии и загрохотал гром. Магическое зеркало вместо лучезарной страны стало показывать судороги, гримасы, бури искаженного мира. Созритель старшего поколения знает, о чем я говорю, а тем, кто помладше — идиллический мироэкран неведом. Им, возможно, будет интересно узнать об истоках нынешнего видеосуществования.

В последние годы образ приобретает над миром все более усиливающуюся и пугающую власть. Об этом непрерывно говорят ученые, медиа-деятели, политики, педагоги. «...Во второй половине двадцатого века — возможно, впервые в человеческой истории — начало казаться, что образы получают превосходство над словами», — так начинается книга с показательным названием «Подъем образа, падение слова» (Stephens, 1998, р. 3). Дело, конечно, не в том, что людям внезапно наскучило читать и писать и они предпочитают смотреть и слушать. Вал аудиовизуальной продукции многих раздражает и утомляет. Некоторые тоскуют по утраченной цивилизации книги. Однако мало кто рассчитывает повернуть процессы аудиовизуализации вспять — уж больно они слиты с крупнейшими достижениями техники, с интересами бизнеса и политики. Зрелище, техника, деньги, насилие завязаны в тугой узел. Почему крепнущая аудиовизуализация не в радость, а как правило — наоборот? Предоставлю слово еще одному американскому автору: «В человеческой истории визуальный образ никогда так не доминировал, как сейчас. 11 сентября 2001 г. мы были погружены в мир ужасающей визуальной непосредственности. В течение нескольких дней после трагедии, опять и опять, на нас экспонировались образы самолетов, врезающихся в башни, образы горящих и, наконец, рушащихся башен. Я ехал в автомобиле на работу и слышал новости по радио. Приехав в офис, я первым делом включил телевизор, а затем позвонил жене, чтобы и она сделала то же самое.

Водители на автострадах искали ближайшего пункта с телевизором: ресторан, станцию обслуживания или мотель. Если мы хоть как-то сомневались в силе визуального образа в цивилизации, эти сомнения навсегда рассеялись. Мы передвинулись из мира словесности в мир визуальности» (Natarius, 2004, р. 239). Свидетельство выразительное. Автомобилисты несутся по американской скоростной автостраде из мира звука и слова в мир образа не по доброй воле. Экран излучает тревогу. Однако объехать его невозможно, какая-то принудительная сила влечет к нему. Смотреть и ужасаться. Ужасаться и смотреть.

11 сентября 2001 г. выбрано отправной точкой в рассказе о сотворении видеомира потому, что в этот день телеобраз соединился с насилием в непререкаемости глобального зла. XXI век начинается 11 сентября 2001 г. Это эмоциональное суждение я обосновывал несколько лет тому назад, сразу после террористического нападения на Америку (Шкуратов, 2001, 2002). Сегодня берусь повторить данное мнение. Конечно, сравнимые черные даты были до и после манхэттенского ужаса. Взлетали на воздух многоэтажные дома с их обитателями в Москве, Волгодонске, Буйнакске, страдали и гибли заложники Буденновска, Норд-оста, Беслана, лилась кровь на Кавказе, на Балканах и Ближнем Востоке, в Афганистане. Отматывая кадры исторической ленты назад в XX в., мы видим горбачевскую перестройку, распад СССР, революции на его западных границах, первый удар США по Ираку, а вслед за 11 сентября — вторую американскую кампанию против режима Саддама Хусейна, вакханалию взрывов, сотрясающих Ирак до сих пор, новые революции и мятежи на запад и восток от России. Почему же в беспокойном стыке двух тысячелетий первенство на роль символического начала столетия у американской трагедии?

Осенью 2001 г. почти единодушная уверенность в том, что рубеж между двумя эпохами обозначен, была эффектом громадной символической наглядности произошедшего. Падение башен Всемирного торгового центра на глазах всего человечества стало сильнейшим психологическим шоком и самым грандиозным reality-шoy в истории телевидения. Сейчас, через четыре года после самолетной атаки на небоскребы, можно говорить о некой манхэттенской модели наиболее громких событий этих лет, о ее национальных повторах: российское 11 сентября, испанское 11 сентября, британское 11 сентября.

Американская трагедия выдвинута на первый план отнюдь не в ущерб отечественному материалу. Уж где-где, а на театре исторических потрясений и страданий Россия, увы, до сих пор никому не уступит. Россия испытала такой вал телешоков, что ее опыт уже составляет одну из самых весомых долей в новой ментальности.

Последние десять-пятнадцать лет прошедшего века и примыкающие к ним годы следующего — одна их самых критических и опасных эпох в истории. Происходит распад последней мировой империи — такое уже бывало — но империи ядерновооруженной, напичканной такими производствами, силовыми станциями, складами, коммуникациями и прочим сверхопасным хозяйством, которое, оставшись без надзора, вполне способно устроить Армагеддон для всей планеты. А такого в истории еще не бывало. Первый звоночек следует в апреле 1986 г., на самом старте указанного двадцатилетия. Чернобыль, неполадки с мирным советским атомом — и шлейф из цезия и нуклидов покрывает половину Европы. С тех пор кошмарные сны о взрывающихся реакторах, невпопад выстреливающих ракетах, сбивающихся с пути бомбардировщиках, тонущих атомных подлодках не оставляют Запад. А что говорить о войнах внутренних и внешних, между новообразовавшимися державами, о тектонических волнах по всему миру от громадного обвала Евразии, о кандидатах на роль новых врагов Запада, спешащих занять освободившееся место, об родах пришедших в движение из-за оборвавшегося железного занавеса народов, затапливающих Старый Свет (в 1990-х гг. тут ожидали двадцать-тридцать миллионов разом)? Кое-какие из кошмаров сбылись. И тонущие подлодки, и войны, и орды, но все на порядок меньше. Опасный финал холодной войны в новую войну не вылился. Запад не сожгло боевым или мирным атомом, не задушило ядовитыми ветрами, не затопило волнами переселяющихся народов. Стратегический противник переупаковался, и появился новый враг. Однако он оказался не столь килотонновооруженным. Нынешнее состояние многие окрестили уже следующей мировой войной, однако следует признать, что эта война не так солидна, как прежняя, хотя тоже портит нервы и требует расходов. Словом, переход от третьей (холодной) мировой войны к четвертой (холодной) обошелся без третьей горячей мировой войны или чего-то сходного с ней. Нынешний контрапункт вооруженных конфликтов иной, чем прежний. Войны двадцатого века уходят на периферию. Их замещают войны террора-антитеррора.

Тому, что опаснейший переход оказался mutatis mutandis благополучным, совершенно несравнимым по числу жертв с двумя предыдущими мутациями XX в. — 1910-х и 1940-х гг., — этому много причин, и главная, с точки зрения автора — в том, что геополитическая трансформация последних десятилетий идет параллельно с научно-технической. Общественно-политическая перезагрузка мирового порядка была информационной. В 1980-90-е гг. человечество переживает микроэлектронную революцию. Персональные компьютеры, интернет, мобильный телефон, видеокамеры переделывают мир, как в 1950-60-х его переделывает телевидение, кассетный магнитофон, а в 1910-20-х— кино и радио. Однако напрашиваются любопытные соображения: массовая печать, радио, кино, телефон не спасают земной шар от двух мировых войн, более того — может быть, к ним и подталкивают. Расцвет телевидения совпадает с балансированием мира на грани термоядерного конфликта. А персональный компьютер, интернет, видеокамера, мобильный телефон сопровождают человечество в его опасном переходе по перемычке между двух эпох и, может быть, позволяют ему не сорваться с карниза. Разумеется, пока это — предположение. Однако пренебрегать им в изучении столь важной темы не стоит.

Амортизирующий эффект микроэлектронной революции вырисовывается в сравнении с воздействиями предыдущей технической волны. Идея передачи образов на дальние расстояния посредством электромагнитных волн появилась одновременно с идеей звукового вещания. Однако радио пришло в общество раньше телевидения. Объясняется это, очевидно, не только тем, что телевизор сложнее радиоприемника. Звуковое вещание нашло себе общественно-политическую нишу, едва появившись на свет. Оно оказалось уместным в социальных формах первой половины XX в., в которых оно создавалось и которые само создавало. 27 февраля 1919 г. вместо сигналов азбуки Морзе в эфире впервые прозвучал человеческий голос: «Алло! Алло! Говорит Нижегородская радиолаборатория». «Газета без бумаги и без расстояний» была воспринята В.И. Лениным как подарок науки и техники делу большевистской индоктринации темной страны. Радио обещало стать разновидностью политико-просветительских чтений для неграмотных и малограмотных людей. И, в отличие от «важнейшего из всех искусств — кино», инструктировать и пропагандировать массу прямо, как на митинге, а не через прихотливые эффекты образа, как в театре. Уже в 1930-е гг. по всей стране со столбов гремели громкоговорители, а в клубах и других общественных местах вещали радиоточки. Граждане слушали речи и постановления, новости и радиоконцерты, голоса руководителей партии и передовых людей страны. Отечественная война была инструментована голосом Ю. Левитана, читающего сводки Совинформбюро. Сходным образом подданные Третьего рейха слушали речи фюрера и трансляции с нацистских съездов. Радиокультура 1930-40-х гг. в значительной степени определялась внутренней эфирной политикой тоталитарных режимов и пропагандистским вещанием на страны противника. Такая трансляция имеет в виду коллективного слушателя и не предполагает выбора программ. Второе ведущее направление радиовещания — музыка. Здесь не возбраняется переключать диапазоны и ловить мелодию по вкусу. Такое стало возможно с появлением программ и радиостанций музыкально-новостного характера, т.е. с 1950-х гг. Тогда и в СССР приступают к массовому выпуску радиоприемников для населения. Демократизация слушания, очевидно, повлияла на массовизацию взгляда, наконец-то пробившую стену зрелищных гетто — театров и кинотеатров.

Телевещание робко, экспериментально заявило о себе в 1930-е гг. На время войны оно исчезло. Радио извещало и наставляло, полевые рации связывали войска, кино поднимало дух и ободряло. Кого могли в эти годы заинтересовать маленькие черно-белые картинки в окошке телевизионного ящика?

С годами изображения стали большими и четкими. Но прогресс передающих устройств сам по себе не создает эру телевидения. М. Маклюэн одним из первых стал объяснять взлет телесвязи духом планетарной общности, желающей общаться лицом к лицу, хоть и на расстоянии. Канадский медиатеоретик возлагал на «горячую» коммуникацию большие гуманистические ожидания. Он считал, что когда типографские значки заместятся кадрами человеческих лиц, то человечество сольется в новую «большую деревню». Действительно, эра спутниковых передач подарила нам возможность увидеть Землю сверху. Раньше такое считалось прерогативой Бога и его ангелов.

Рискну предположить, что воодушевление от полета Юрия Гагарина, охватившее земной шар, не объяснить только гордостью перед свершениями технического гения. Оно связало народы зрелищем их общего местообитания. Однако оптимизм насчет дружеского соединения человечества в панорамном взгляде оказался подпорченным военным использованием аудиовизуальное и чуть ли не аннулированным мировыми трансляциями террористических актов. Мутация видеоцивилизации на рубеже двух тысячелетий протекает и как политический кризис, и как потрясение в психокультурном порядке зрения. Я пытаюсь связать одно с другим.

Это потребовало довольно значительной теоретической работы. Читателю придется осилить пространное теоретическое введение, да и в эмпирическую часть будут вклиниваться концептуальные соображения. Объяснительные средства для анализа материала дала историческая психология, которой автор этих строк занимается много лет. Эфирная трансляция, взятая в долгой протяженности вместе с ее психокультурными аспектами, социальными институтами и пока еще неведомыми последствиями, обещает стать материей следующего цивилизационного порядка. Того, что складывается у нас на глазах в самом прямом значении слова, и, вероятно, надолго. Поэтому телевизионную сумятицу 2001-2005 гг. едва ли можно истолковать и забыть как дурной сон. Впечатления приходится укладывать в новые исторические размерности. Для обозначения контуров ближайшего и, может быть, уже пришедшего грядущего я пользуюсь еще не устоявшейся терминологией. Некоторые слова (медиакультура, медианаука, видеомир, видеоцивилизация и т.д.) понятны без определений. Что такое медиаментальность и гиперсобытие, мне придется довольно долго объяснять. Они относятся к авторскому словарю, так же как слова «видеодигма», «гипергуманизм», «дисциплина». Научное словотворчество — рискованное занятие. Оно оправдывается, когда для новых объектов познания еще не придумано адекватных обозначений, а привычная лексика затемняет смысл инноваций. Сейчас под шапкой «Наука XXI века» нам сплошь и рядом подсовывают теории прошлого и позапрошлого столетий. Испытанные и добротные, они придуманы в эпоху, когда массового вещания, эфирной ментальности и т.д. и в помине не было. Пролонгировать классические подходы в уже давно не классическом мире едва ли перспективно. Чем быстрее наука о человеке примет к сведению информационный глобализм и сделает его предметом своего профессионального анализа, тем лучше она сможет помогать человеку в катаклизмах XXI в. Автор далек от того, чтобы утверждать, будто он проник в происходящее и тем более будущее, у него есть гипотезы, и свои положения он рассматривает как план, из которого могут быть развернуты более широкие исследования.

Вперёд>>