Искусство экономной смерти. (Сотворение видеомира)

Пришло время поговорить о кризисах последних лет.

О них нам сообщают масс-медиа. Но роль СМИ только информацией не ограничивается. В тех случаях, о которых идет речь в этой книжке, телевизионную передачу можно смело причислить к соавторам происходящего, а к слову «событие» приписать второй корень — «медиа».

Событие есть индивидуализированный элемент какого-либо процесса. Правильная, регулярная система обходится без событий. Так, событием в работе механизма является поломка. У нас нет необходимости индивидуализировать природные последовательности с жесткой детерминацией, например, считать событием чередование дня и ночи. В таком случае говорят «явление», «факт». Последовательности с участием человека гораздо более индивидуализированы, чем природные и технические циклы. История, повествование являются событийными последовательностями.

В событии человек соучаствует, соприсутствует с другими — в реальном или вымышленном мире. Масс-медиа погружают его в общение посредством прессы или эфира.

Медийная трансляция вообще эвентуализирована. Этим она отличается, скажем, от научных источников информации. Если бы телевидение предложило массовому зрителю читать с экрана ученые книги или статистические таблицы, то мы, самое меньшее, очень бы удивились. Мы привыкли, что СМИ информируют о событиях в мире (в том числе и науки), а не излагают знания. А чтобы знакомиться с исследованиями и теориями, существуют учебники, монографии, специальные журналы. Передачи, копирующие стиль несобытийного дискурса, обречены на самые низкие медийные рейтинги.

Перечислю признаки сообщения, по которым собираются медийные ранги события:

1) формат (локальный, национальный, интернациональный, глобальный);

2) содержание (общественная жизнь, война, бедствия и катастрофы, политика, культура, техника, природа, быт и т.д.);

3) режим вещания (регулярный, экстренный, смешанный);

4) жанры (повествовательные, аналитические, изобразительные, смешанные).

Попробую охарактеризовать на этой основе медиаранги событий, имея в виду, конечно, стандарты постсоветских СМИ. Последние места в новостных выпусках займут сообщения с минимумом эвентуальности, т.е. медиафакты. Из-за событизированности новостного вещания они встречаются крайне редко. Более распространена информация, которая приближается к регулярным фактам. Это — хроника, новости общественной жизни, экономики, культуры и т.д., календарные даты малого резонанса, всякие текущие дела. Если регулярность происходящего велика, то степень его событийности стремится к нулю. В такой информации констатируется правильный, ненарушаемый порядок общества и природы. Это — стиль новостного блока «По стране» эпохи брежневского застоя. Заводы работают, депутаты заседают, шахты дают уголь, коровы — молоко, писатели — книги, театры — спектакли. Зима, весна, лето, осень наступают своевременно. Индивидуализированность сообщений так мала, что они приближаются к подборкам именных перечисляемых фактов. Момент повествовательности минимален. Изобразительность сводится к иллюстрациям. Тон вещания благостный и очень скучный. Стремление исключить спонтанность и случайность из новостей так велико, что даже производственные рекорды, научные, технические, спортивные достижения подаются как спланированные. В стремлении избежать сенсационности, нарушающей регулярный порядок вещей, самые экстраординарные события — например, полеты космонавтов — подаются как сюрпризы, т.е. действия подготовленные, хотя и скрывавшиеся, а смерть вождей — как огорчительная закономерность природы. Сенсации допускаются в формате локальности. Малорейтинговые локальные сенсации называются курьезами. Они восполняют дефицит событийности избыточностью обыденного. Рекордных размеров самородки, богатырского веса младенцы, вундеркинды, удивительные клады, причуды природы, народные умельцы, конструирующие и ваяющие из непривычных материалов — все это единичные сенсации-курьезы.

В низкоранговых (с точки зрения современных СМИ) композициях первые места — у медиафактов национального и международного формата. Показ высокопоставленных особ придает материалу некоторый налет события. Более резкое повышение градуса событийности вещанию данного стиля противопоказано. Оно остается медленным, зарегулированным, с расписанной иерархией сообщений, привязанным к ограниченному кругу тем и лиц. Информационно-новостная матрица фригидна, подчиняется местным вкусам и консервативному мировоззрению.

Напротив, западные и постсоветские масс-медиа всячески усиливают событийное начало вещания. Медийная трансляция состоит из рассказов, картин и объяснений. Роль повествования очень велика, повествование доступно каждому человеку, втягивает его в свою сеть непроизвольно, через эмоции и воображение, надолго удерживает его интерес. Это потому, что повествование есть сюжетная связь событий. Медиасобытия ветвятся, склеиваются в бесконечных сериалах, в нарративизациях новостей; масс-медиа удерживают человека объятиями повествовательности.

Техника продолженного повествования давно освоена фольклором и литературой. Потенциал медиасобытия мощно усилен возможностями дальней технической передачи и введением образов. Образ вступает в конкуренцию с повествованием и в ряде случаев может обходиться даже без повествования. В момент, когда образ внезапно освобождается от объяснения, появляется возможность самоконструирования эксклюзивного медийного явления — гиперсобытия. Разумеется, не всякая сенсационная новостная трансляция с минимумом комментариев получит приставку «гипер». Следует выделить разряды новостей, в которых экстраординарная эвентуальность еще не зашкаливает за регулярную медийную эвентуализацию. Назову их мировыми событиями. Внутри названного медийного разряда можно выделить глобальные медиа-явления, имеющие признаки регулярности и заранее вставленные в сетку вещания. К таким относятся дипломатические саммиты всемирного масштаба с объявлением особо важных для человечества решений, всемирные спортивные игры (олимпийские, мировые чемпионаты по футболу). Зашкаливание эвентуальных размерностей масс-медиа имеет место при нарушении привычных сценариев события. «Фантастическая игра» фаворитов первенства на мировом чемпионате или серия взрывов во время саммита «большой восьмерки» (Великобритания, лето 2005 г.) повышают градус импровизации в глобальном спектакле и доводят трансляцию до предела регулярности. Мировым может стать и экстраординарное национальное медиасобытие, которое быстро перебросится на сеть мирового вещания. Если зрелище имеет качество шокового воздействия, а содержание сюжета переходит национальные рамки, то новость также может очутиться у верхнего медийного порога эвентуализации. Тогда возможен переход мирового события в гиперсобытие.

Гиперсобытие— высший медийный ранг сообщения, возникающий от максимального усиления его рейтинговых весов. Последние складываются из глобального формата, катастрофического содержания, экстренного режима вещания и смещения новостных жанров. Иначе говоря, гиперсобытие транслируется на весь мир, оно чрезвычайно важно, наглядно и непонятно. Конечно, важность события — суждение post factum. Оценивать значение происходящего в гуще происходящего — не дело репортера. Масс-медиа XIX-XX вв. научились заменять ретроспективные оценки значения события текущим признаком сенсационности. Пресса пользуется для этого литературными приемами, причем бульварные издания сильно злоупотребляют ими, особенно гиперболой и парадоксом. Из мелкого происшествия можно сделать сенсацию. Об этом знал основоположник «Нью-Йорк Геральд Трибюн» Джордж Хэрст, любивший говорить: если собака кусает человека — это происшествие, если человек кусает собаку — это сенсация. Гиперболизация и парадоксализация банальности — рабочий режим масс-медиа, основа их автопойезиса. В гиперсобытии — наоборот: ощущается острейшая потребность в банализации происходящего. Однако это невозможно, автопойезис нарушен, масс-медиа не справляются с реальностью. Материал зашкаливает все инструментальные возможности вещания. Медийный продукт— соподчинение событий в текущей картине мира — временно в состоянии фиаско. Строго говоря, гиперсобытие находится вне рангов. Оно выходит за пределы медийности в том смысле, что ненадолго уничтожает порядок вещания. Это и становится глобальным медиасобытием. Все плановые программы прерываются, эфир заполняется экстраординарным вещанием. Гомеостаз масс-медиа нарушается, и они, работая в запредельном режиме, подвергают свою аудиторию мощному информационному облучению с непредсказуемыми социальными, политическими, психологическими последствиями.

Приставка «гипер» означает и масштаб, и порядок распространения события. Порядок этот — веерный, сетевой. Получив категорию высшей срочности, информация бежит по каналам коммуникации с громадной скоростью и покрывает всю сферу эфирной трансляции. В конечном итоге весь земной шар становится аудиторией. Программы вещания нарушаются, чтобы дать место экстренному сообщению. Новости, которые не могут ждать — это или политические сенсации, или происшествия повышенной опасности. Собственно, это триллер, а появление новости в неурочный час говорит о том, что жизнь тоже творится в жанрах детектива и трагедии. Неанонсированное реалити-шоу укрепляет представление о рискованном мире, в котором нам дано присутствовать пока в качестве зрителей.
Гиперсобытие можно сравнить с аварийным состоянием энергосистемы, испытывающей запредельную перегрузку. Однако вместо веерного отключения следует веерное включение. Гиперсобытие временно монополизирует вещание, создавая единое медийное пространство. Некоторые крупномасштабные и экстренные новости не сразу овладевают мировым эфиром. Однако следует иметь в виду, что гиперсобытийность есть размерность глобального медиасоциума и всегда затрагивает мировую вещательную сеть в целом. Слои виртуально-актуальной аудитории разворачиваются вместе со зрелищем и отчасти в него вписаны. Предельный периметр аудитории много превосходит ядро актуального действия. В аудитории заключена планетарная социальность в момент свершения судьбоносного момента истории. Человечество расселось и смотрит на американскую (российскую, испанскую, британскую) трагедию.

Приведенные характеристики гиперсобытия не априорны. Они были выделены мной как эмпирические индикаторы экстренного вещания 2001-2002 гг. (см.: Шкуратов, 2002). Повторю их.

Во-первых, нарушение информационно-вещательного порядка, срыв сетки передач в отдельных странах и повсеместные экстренные выпуски. Во-вторых, громадный размер аудитории; затронутые катаклизмом страны переходят на режим непрерывного смотрения и слушания; общая аудитория приближается к населению земного шара. В-третьих, имеет место шоковое воздействие образа (в основе — картина хаоса, охватившего геосимволический центр миросистемы); оно может принять характер посттравматического синдрома и даже коллективной психической травмы. В-четвертых, реальная (материальная и человеческая) цена общественно-политического и психологического эффекта относительно невелика, если брать громадный размах воздействия. В-пятых, связные сюжетные изложения и привычные детерминистские интерпретации происходящего затруднены, также как туманны его социальные последствия. В-шестых, время психологического восприятия события и коллективное (историческое) время сближены.

На последнем признаке гиперсобытия стоит остановиться отдельно, поскольку оно и дает сильный общественно-политический резонанс, первоначально неопределенный, но затем все более выступающий. В экстренном высокоранговом вещании, по большей части идущем в прямом эфире и с минимумом комментариев, фактура события завязывается и уплотняется прямо на глазах, из эфира, интервал между происшествием и его осознанием крайне мал. Гиперсобытие проявляется как новая хронологическая размерность, наглядно сводящая в одном контексте микро и мега историю, индивидуальное и коллективное время. Можно назвать, по крайней мере, одно событие начала XXI в., в котором индивидуально-психологическое и глобально-электронное «теперь» совпали.

11 сентября 2001 г. телевидение всех стран мира транслировало самолетную атаку террористов на небоскребы Всемирного торгового центра в Нью-Йорке. Американскую трагедию в режиме реального времени наблюдали миллиарды людей. Своей наглядностью и шоковой внезапностью она превзошла гораздо более масштабные катастрофы прошлого. Событие было одновременно всемирно-историческим и экзистенциальным. До сих пор историзм события всегда оценивался постфактум. Только потом и заглавные исполнители судьбоносного действия, и статисты узнают, какие минуты роковые им довелось пережить. Их эмоции и впечатления подверстаны под уже установленный масштаб произошедшего. Манхэттенский случай выбивается из указанной последовательности. Здесь размер события устанавливается не умозаключениями. Он увиден всеми и сразу в линзе телевизора. Его глобальная визуальность не позволяет подвергнуть масштаб 11 сентября сколько-нибудь существенному рациональному пересмотру. Динамика психологических переживаний слита с конструированием исторического события. Появилось сверхбыстрое время, одновременно индивидуальное и глобальное (см.: Шкуратов, 2005 а). Будучи добавленной к известной дихотомии Ф. Броделя «быстрое время — долгая длительность», новая хронологическая размерность обещает изменить базис сотрудничества истории и психологии. Раньше историческое событие конструировалось постепенно, при устойчивом разделении труда участников дела. Историки собирали свидетельства, восстанавливали ход события, составляли архив. Бумаги копились, складывались, пылились и время от времени ворошились. Фактическое течение событий пропускалось через детерминистские обобщения. В этом процессе история и психология были отделены друг от друга методологией и процедурой своего исследования, своими социальными функциями. Науке о прошлом отводилась работа превращения индивидуальных свидетельств в коллективный опыт. За психологией оставалась прерогатива непосредственности. В лучшем случае ей отводился отдельный слой исторической детерминации. В гиперсобытийной истории (лучше назвать ее постисторией) такое разделение труда уже под вопросом, поскольку ее мега и микро измерения сводятся внезапно, необычайно быстро и глобально. Непосредственное переживание события человеком, феноменология его восприятия совпадают со складыванием мегафактуры исторического факта. Становление всемирно исторического события теперь можно хронометрировать и поверять психологическим временем.

Резонно сравнить указанный перелом с обстоятельствами Реформации, когда протестантский принцип solo fide (оправдание только верой) сломал многочисленные опосредующие инстанции между верующим и Богом, дал толчок развитию нового историзма и нового психологизма. Однако постисторическая мутация происходит в секуляризированном мире и носит глобальный характер.

Психологическим последствием Манхэттена стало напряженное ожидание очередного «грома среди ясного неба», сравнимого по формату и стилю с атакой на небоскребы. Успешные действия военно-политической машины США против талибов и Аль-Каиды в Афганистане смягчили после манхэттенский шок, однако никто не ожидал, что эра глобального терроризма, едва начавшись, закончилась. Методика, опробованная 11 сентября, увы, не заржавела. Все сказанное сулит перерождение событийной исторической ткани картины мира в постисторическую.

Разумеется, я не утверждаю, что в XXI в. все события будут состоять из взрывов и катастроф, транслируемых масс-медиа в режиме реального времени. Но несомненно, что 11 сентября был открыт особый формат события. Он является предельным, рамочным. С одной стороны, он глобален, т.е. отвечает критерию всемирноисторичности, с другой стороны, он экзистенциален, т.е. касается практически каждого индивидуального Я на планете. Более медленным, собственно историческим, режимам опосредования индивидуального коллективным, очевидно, суждено встраивать свои шкалы в охватывающую размерность гиперсобытийности.

Выпуск к годовщине 11 сентября книги и DVD «In Memoriam: New York City 9/11/01» предуведомлялся экранным сообщением о том, что террористическая атака на ВТЦ есть самое документированное событие человеческой истории. Роковой день отснят и показан по минутам и секундам, в мириадах ракурсов и позиций, глазами и во мнениях тысяч его свидетелей и участников, снаружи и изнутри падающих небоскребов. «Однако, — уныло констатирует исследователь этого документального изобилия, — ирония в том, что насыщенное информационное освещение, последовавшее за атакой 11 сентября, и несметная фиксированная документация (и воспоминания очевидцев) этого дня служат коллапсу памяти о нем... Пространство истории и для истории, похоже, сжимается. Мерцающие кадры телевидения сооружают мгновенную историю, которая насыщает наш интенсивно и экстенсивно транслируемый век и, в конечном итоге, сокрушает память визуальными образами, часто взятыми из телевидения или воображаемыми там» (Hoskins, 2004, р. 120-121). Такое замешательство понятно, но оно огорчает. В тот момент, когда идеальный хроникер истории, о котором мечтал А. Данто (см.: Danto, 1965), наконец заработал, оказывается, что его исчерпывающие отчеты даже продвинутому ученому Запада только мешают. Конечно, речь идет о такой науке, для которой и быстрое время — слишком непредсказуемо и эфемерно. Ведь она работает не столько с восприятием и памятью, сколько с забыванием. Ей нужна не абсолютная документированность, а следы исчезнувшей жизни в умеренном количестве. Поэтому сверхбыстрое время для нее — такое же бедствие, как атаки террористов для мировых держав.

Я поставлю знак вопроса к предположению, что новая темпоральная размерность обещает изменить базис сотрудничества истории и психологии. Не потому, что феномен гиперсобытийности вызывает сомнение, а потому что проявляется слишком экстремально и очевидно. Действуя методом проб и ошибок, власть учится парировать дисфункциональные эффекты глобализма. Возможно, она попытается и управлять ими, отчасти беря на вооружение приемы внезапного противника. Пока власть стремится подморозить и отцензурировать сверхбыстрое время, предохранить население от шоковых эфирных излучений. Это отчасти удается. С естественной дозой сомнения предположу, что череда глобальных шоу телетерроризма, которую я назвал манхэттенским циклом, закончилась или заканчивается. Устраивать широковещательные смертельные представления в центрах североамериканских и европейских мегаполисов все-таки непросто. Поэтому активность подпольных взрывников канализуют к юго-востоку. Но фестивали взрывов в Багдаде или Пешаваре, да и в Грозном, почему-то мало потрясают мировое медиасообщество.

Автору бы очень хотелось верить, что манхэттенский цикл закончен. Однако я не думаю, что гиперсобытийный принцип конструирования реальности при этом исчезнет. Он — шире приемов телеопосредованного насилия. Катастрофы производят не только злоумышленники. В насыщенном сложными и опасными производствами мире постоянно что-то взрывается, горит, отключается. Разве не гиперсобытие — «блэк-аут», внезапное прекращение электроснабжения на большей части сверхдержавы плюс еще страны-соседки? Да и стихийные бедствия в нынешнем мире — это уже не просто цунами, наводнения, землетрясения, стужи, а транслируемые мировым вещанием новости, которые при известных обстоятельствах становятся экстренными и высокорейтинговыми.

Следует ли и если да, то когда, где ждать всплесков эфирных потрясений? Какое влияние такая событийность оказывает на мир?
Очевидно, что для ответа на вопросы требуется более глубокое понимание того, что происходит. Наука старых теорий и понятий во многом действует в унисон с властью, подмораживая объяснения в формах вчерашнего дня. Предлагаемый читателю анализ текущей постистории демонстрирует, как разрушенные гиперсобытийностью представления восстанавливаются посредством набора известных приемов. В их число входят и старые добрые доктрины предопределенности, детерминизма, заговора и т.д. Однако они едва ли что-либо сделают с мегаустройством новой цивилизации. Возможно, цикл гиперсобытия — один из ее тактов.

<< Назад   Вперёд>>