Постановочные агитационные суды в СССР в 1920-е годы

85 лет назад, в 1923 году, в СССР началось массовое внедрение в практику постановочных судов, которые порой игрались так правдоподобно, что даже газетчики принимали их за настоящие.

Агитационный процесс

Среди множества загадок, оставленных нам в наследство советской властью, одна из самых интригующих заключается в том, каким образом большевикам удавалось изменить отношение десятков миллионов людей к проводимым ими репрессиям. Сразу после революции многие члены партии, не говоря уже о представителях бывших правящих и имущих сословий, старорежимной интеллигенции, крестьянстве и несознательных пролетариях, искренне и громогласно возмущались беззаконием, творящимся в чекистских застенках. А также приговорами трибуналов, базировавшихся не на законах, а на революционном правосознании.

И вдруг считанные годы спустя возмущение произволом советской власти стало сходить на нет. Мало того, уже во второй половине 1920-х немалая часть населения страны начала горячо одобрять твердую линию ОГПУ, прокуратуры и суда на искоренение противников нового строя. А во время "большой чистки" участники массовых митингов по всей стране вполне искренне требовали смертных приговоров обвиняемым по политическим делам.

Разгадка этого феномена, казалось бы, проста. Страх заставлял идейных противников большевистской власти держать язык за зубами. А с помощью проводившегося советской пропагандой безостановочного промывания мозгов из них исчезали любые мысли, кроме совпадающих с партийными лозунгами. Ведь Сталин говорил, что "печать — самое острое, самое сильное оружие нашей партии".

Однако на деле все выглядело далеко не так прямолинейно и однозначно. Советский пропагандистский аппарат в начале своего существования не отличался особой мощью и многочисленностью, а его продукция не оказывала решающего влияния на настроения в стране. Причем, даже имея более высокую квалификацию, партийные агитаторы не добились бы улучшения результатов. Выдающихся ораторов в РКП(б) насчитывалось не больше, чем пальцев руки. Так что Агитпропу ЦК приходилось констатировать, что основные виды идеологической работы — митинги, собрания и лекции — не дают желаемого эффекта.

Кроме того, в 1920-е годы из-за трудностей с бумагой, типографской краской и печатными станками тиражи агитационных изданий не превышали 3-5 тысяч экземпляров. А центральные и губернские газеты попадали в глубинку единичными экземплярами и с огромным опозданием. Правда, и читателей за пределами крупных городов находилось немного, ведь борьба с поголовной неграмотностью еще только разворачивалась, а радиоточки и репродукторы появились в каждом более или менее крупном селе гораздо позднее, уже на исходе 1930-х.

Необходимый инструмент воздействия на умы масс нашелся там, где не ждали,— в буржуазном обиходе недавнего прошлого. Он восходит к практике студентов-юристов прошлых веков. В курс их обучения входили импровизированные судебные заседания, в ходе которых каждый студент пробовал свои силы в качестве обвинителя, защитника, судьи и, естественно, обвиняемого. А профессора в ходе постановочных процессов оценивали знание тех или иных разделов права и ораторские способности своих учеников.

В России подобная практика появилась в первой половине XIX века, а вскоре вслед за юристами в состязания судебного типа втянулись словесники, которые в студенческих кружках стали устраивать процессы над литературными героями. Во время этих заседаний, правда, никакие судебные правила не соблюдались, и чаще всего они превращались в упражнения обвиняющей и защищающей стороны в красноречии, что, безусловно, помогало стать хорошим литератором, учителем словесности или критиком.

Вместе с выпускниками университетов пристрастие к организации процессов над персонажами повестей и романов попало в гимназии и училища, где судили Онегина и Дубровского, Печорина и Базарова. Как оказалось, отвыкнуть от действа, хорошо помогавшего рассеять скуку русской жизни, в особенности провинциальной, решительно невозможно. И потому суды над героями Льва Толстого неизменно входили в программы семейных вечеров и вполне солидных купеческих и иных клубов.

Нет сомнения в том, что в постановочных судах над литературными персонажами участвовали все более или менее образованные лидеры большевиков. Поэтому решение наполнить старую форму новым революционным содержанием возникла с началом Гражданской войны одновременно в разных частях страны и у разных людей. Первыми взялись за организацию импровизированных процессов армейские комиссары, пытавшиеся в доходчивой форме разъяснить красноармейцам необходимость борьбы со вшами или пагубность дезертирства. Однако из-за примитивности и скучного текста постановочные трибуналы особого успеха не имели и, соответственно, широкого распространения не получили.

Дело пошло на лад лишь после того, как за импровизированные суды взялись настоящие профессионалы, поставившие дело на коммерческую основу.

"Из всех видов массовой работы суды являются одним из самых ценных"

В начале 1920-х в условиях послевоенной разрухи и постоянных эпидемий Народный комиссариат здравоохранения РСФСР занимался пропагандой в масштабах, вполне сравнимых с Агитпропом ЦК. Но, главное, получал на нее весьма значительные средства, что немедленно породило поток предложений от желающих их освоить. Среди претендентов явно наличествовали крепкие дореволюционные антрепренеры, которые и предложили поднять примитивные импровизированные суды на уровень высокого театрального искусства.




Ничего особенного они не выдумывали. В качестве основы одной из первых таких постановок был взят реальный процесс над проституткой, заразившей красноармейца сифилисом.

"Сюжет суда над проституткой дан тов. А. Шиманко,— писал в 1922 году заведующий санпросветотделом Главного военно-санитарного управления А. Эдельштейн,— суд проработан и подготовлен к печати д-ром А. И. Аккерман. Ближайшее участие в проработке принял д-р В. М. Брониер".

В результате получился качественный, приковывающий внимание зрителей и выжимающий слезу текст. К примеру, проститутка Заборова лишь после долгих уловок и запирательств, лишь после показаний свидетелей признавалась, что торговала телом. А обвинитель обличал не столько подсудимую, сколько буржуазный строй, заставивший женщину пойти на панель. Но особой проникновенностью отличалась речь защитника:

"Гражданка Заборова — проститутка. Это мы знаем хорошо, в этом признается сама обвиняемая. Но виновата ли она в этом? Проследите жизнь Заборовой, и вам станет все ясно и понятно. А понять — значит простить. Личная драма Заборовой так похожа на жизнь сотен и тысяч женщин, попавших на улицу, что нам необходимо говорить о ней, прочувствовать ее, проследить все детали и потом уже сделать выводы, принять решения, важные не только для Заборовой, но и для тысяч ей подобных. Как ярко и до цинизма просто происходило падение Заборовой, как жестоко и злобно жизнь втаптывала Заборову в грязь и омут, из которых ей выбраться не удалось...

Женщина-работница не должна быть матерью — ведь ребенка нужно кормить, только богатые имеют право на семью и детей. В 17 лет Заборовой пришлось разрешить неразрешимую задачу. В 17 лет она беспомощная, всеми брошенная остановилась на перепутье двух дорог: по одной пойти — себя погубить, но ребенка спасти, по другой — себя спасти, ребенка погубить. И она, мать, недолго думала, не выбирала, конечно, ребенка спасти своего, спасти какой угодно ценой, даже если себя погубить будет нужно... Она отдала ребенка в деревню и сама пошла зарабатывать хлеб. На деньги, заработанные своим телом, она кормила ребенка.

Заборова была настоящей матерью — Заборова героически выполняла свой высший долг и высшее назначение. И она, та, которую судим мы, она является ярким примером самоотверженного выполнения обязанностей матери. Заборова не чета тем матерям, которые бросают своих детей, которые неспособны на страдания даже во имя тех, кому они сами дали жизнь. Так скажите, граждане судьи, виновата ли она в том, что в 17 лет пошла на улицу и вступила на путь, с которого трудно уйти? Вы, чувствующие и знающие сердце народа, вы скажете вместе со мной — нет, невиновна! Старую жизнь нужно судить, тех, кто бросил ее на улицу, тех, кто превратил ее в проститутку. Что было дальше? Жизнь смеялась над Заборовой — умер ребенок. А она... шагающая по проторенной дороге, обиженная жизнью, оскорбленная врагами, брошенная друзьями, она поступила в публичный дом".

Соответствовал времени и чаяниям будущих зрителей и финал постановочного суда. Заборову направляют на лечение в больницу, а против зараженного ею красноармейца Крестьянинова возбуждают дело "по обвинению в пользовании проституцией и создании на нее спроса".

Успех первой постановки оказался феноменальным.

"Бесспорно,— писал Эдельштейн,— нужно признать, что из всех видов массовой работы суды являются одним из самых ценных. Вовлекающие в активную творческую работу многочисленных членов клуба, они в живой, яркой и поистине драматической форме дают необходимое представление и популярное изложение научных истин, увлекая слушателя, заставляя его вместе с действующими лицами суда переживать все, что они переживают. Не раз наши суды, проводимые с максимумом реальности, до последнего момента оставляли у слушателя иллюзию действительности суда. Недаром назавтра после первого представления суда над проституткой, прошедшего с исключительным успехом в Политехническом музее в Москве летом 1921 года, появилась в "Правде" заметка в отделе судебной хроники как о реальном процессе, и пришлось дать разъяснение в газете. Нам могут сказать, что значение судов ограниченно, что, однажды видев суд, никто второй раз его смотреть не станет, а число тем невелико, и тем самым этот вид работы обречен на скорую смерть. Конечно, это не так. Для одной Москвы, чтобы все трудящиеся его пересмотрели, нужно минимально 1000 постановок, а за этот год их прошло по Москве лишь 150 (цифра весьма почтенная). А где вся остальная Республика, где деревня, еще и не слыхавшая об этом? Каждый работник на ниве просвещения отлично представит себе, какое значение такой суд будет иметь в нашей деревне. Конечно, для деревни надо будет внести ряд коррективов, приблизив среду и типы, но это детали".

Однако опасения оказались совершенно напрасными. Народ валом валил на постановочные суды, и занятые в них актеры могли рассчитывать не только на материальную поддержку от Наркомздрава, но и на процент от кассовых сборов. Тут же появились мини-труппы из профессиональных артистов, на одном дыхании исполнявших роли в санпросветсудах. Благо их количество росло как на дрожжах. Появились пьесы-суды о муже, заразившем жену гонореей, бабке-знахарке, нерадивом враче и крестьянах-самогонщиках, отравлявших соседей своим пойлом. О постановочном процессе "Суд над врачом медучастка" нарком здравоохранения Николай Семашко писал:

"Идея эта в высшей степени своевременна: именно теперь, когда мы стараемся осуществить смычку с деревней и в области охраны здоровья крестьянина, когда поднятие сельской медицины мы ставим ударной задачей,— особенно ценно поднять вопрос о роли сельского участка. Медицину на селе мы сможем поставить лишь при помощи самих крестьян. Инсценировка, т. е. живое, яркое воспроизведение действительности, послужит могучим пропагандистско-агитационным средством".

С 1923 года начались массовые постановки агитсудов по стране. Вслед за медиками к процессу создания имитации процессов подключились и другие организации и ведомства. К примеру, инсценированные суды над стрелочниками и машинистами, якобы допустившими крушения, устраивал Наркомат путей сообщения. Не отставали и профсоюзы, которые, к примеру, поручали первичным организациям проводить постановочные суды над мнимыми неплательщиками членских взносов, чтобы напугать реальных.

"Профсуд,— писал профсоюзный деятель и автор постановочных судов М. Лейзеров,— безусловно, один из лучших методов массовой профпропаганды. Популяризация текущей работы и практических достижений профессиональных союзов, пропаганда конечных и очередных задач профессионального движения — все это находит в профсуде интересное для широкой рабочей массы, доступное ей, порою даже захватывающее ее живое, действенное оформление".

Естественно, рост количества пьес-судов неизбежно вел к расширению круга авторов и появлению совершенно халтурных произведений. В "Политсуде над виновниками империалистической войны", к примеру, присутствовал такой диалог между судьей и германским кайзером:

"Председатель. Ваше имя?

Вильгельм. Вильгельм II.

Председатель. Фамилия?

Вильгельм. Гогенцоллерн.

Председатель. Ваша профессия?

Вильгельм. Профессиональный король".

Подобные же перлы содержались и в других имитационно-судебных произведениях. Однако это нисколько не мешало росту популярности инсценированных процессов. И партия вскоре оценила столь ценный инструмент идеологической работы.

"Помещение должно напоминать собой зал судебного заседания"

С 1925 года процесс подготовки и показа агитсудов стали регламентировать сверху, отправляя на места инструкции и указания по их правильной постановке. Прежде всего партия запретила использовать для их постановки профессиональных актеров. Суды должны были ставить театральные кружки трудящихся с того завода или из того села, где предполагался показ мнимого процесса. Кроме основных участников процесса на представлении обязательно присутствовали 20-25 человек, называвшихся "зачинщиками", которые сидели вместе со зрителями в зале и в нужных местах действия провоцировали заданную реакцию — подавали нужные реплики, аплодировали или топали ногами, свистели и кричали.

Самое серьезное внимание уделялось приданию постановочному процессу полного сходства с настоящим. В одной из инструкций говорилось:

"Помещение, где ставится инсценированный суд, должно напоминать собой общий вид зала судебного заседания. На возвышении — сцене в зрительном зале или на специально сколоченной эстраде помещается стол, покрытый красным сукном. У стола три кресла: для председателя и двух членов суда. С левой стороны — кафедра для защитника, с правой — такая же кафедра для обвинителя. Несколько глубже — стол для секретаря и стенографистки. По бокам две двери — одна, ведущая в "Комнату совещаний", другая — в "Свидетельскую". Несколько ниже уровня сцены — специальная возвышенность для подсудимого. С этой же возвышенности выступают и свидетели. Сцена украшена портретами Ленина, народного комиссара юстиции Курского, зампрокурора республики Крыленко и т. д. На стенах залы плакаты с лозунгами: "Пролетарский суд защищает завоевания Октябрьской революции", "Пролетарский суд защищает интересы трудящихся", картины старого и нового судов, снимки с наших исправительных домов, диаграммы, дающие общее представление о работе наших пролетарских судов, напечатанные крупными буквами выдержки из нашей конституции, касающиеся пролетарского суда, кодексов законов и т. д.".

Очень строго оговаривалось, что суд не должен длиться более 4-4,5 часов, иначе зрители могут устать и потерять интерес к происходящему. В приложении к некоторым пьесам прилагался хронометраж для каждого этапа и каждого выступления. Причем особо подчеркивалось, что чтение обвинительного заключения во избежание все той же утраты интереса и внимания не должно продолжаться более 20 минут. Особые требования стали предъявлять и к качеству обвинительного заключения. Рекомендовалось, чтобы его писал какой-нибудь работник прокуратуры. А о ходе дальнейшего "судебного разбирательства" давались самые подробные и конкретные указания:

"Для того чтобы между председателем и подсудимым началось некоторое пререкание (это оживляет общие показания подсудимого, прерывая его монолог диалогом), с подсудимым заранее уславливаются о том, чтобы он нарочно затягивал свое слово. Председатель прерывает его репликой:

— Прошу вас, гражданин N, говорить короче и ближе к делу!

Подсудимый ищет поддержки у народных заседателей и жалуется, что ему не дают говорить, что он не может спокойно рассказать все подряд, что его терроризируют.

Хорошо, чтобы в это время кто-нибудь из зачинщиков с места закричал: "Вы, товарищ председатель, не затыкайте рта подсудимому, у нас пролетарский суд, и каждый может говорить все, что знает",— а другой зачинщик его оборвал: "А ежели он чепуху всякую мелет и совсем, можно сказать, не по делу, так что же, пролетарский суд обязан его слушать и понапрасну терять время".

Такая пикировка между двумя зачинщиками вызовет некоторый шум в зале, ерзание на стульях защитника и обвинителя, звонок председателя, а все это оживит заседание".

Регламентировалось буквально все — от характера показаний свидетелей и экспертов до речей обвинителя, защитника и обвиняемого. По существу, в политических делах адвокат должен был не защищать подсудимого, а вместе с прокурором признавать его вину и просить снисхождения по смягчающим обстоятельствам. Так население потихоньку приучали к тому, что невиновных в СССР под суд не отдают.

Существовали и иные трюки. К примеру, в районах, где советскую власть недолюбливали, предлагалось судить женщину, вступившую в партию. И в процессе разбирательства ненавязчиво, с помощью "зачинщиков" следовало доказать, что и членство в партии, и сама партия — это благо.

Также крадучись в сознание людей внедрялась мысль о том, что дети могут давать показания против родителей — этой цели служили специальные пьесы "Судебное дело о детях" и "Судебное дело о матери, рассовавшей своих детей по детучреждениям". Мало того, в умы зрителей внедрялась мысль, что дети не только могут, но и должны доносить на родителей, и это одобряется обществом.

Для самых опытных организаторов постановочных процессов предлагался высший пилотаж — вариант суда, во время которого народными заседателями служили все присутствующие в зале. Приговору предшествовала управляемая с помощью опытного и проверенного председателя суда и "зачинщиков" дискуссия. А в итоге подталкиваемые к принятию заранее подготовленного решения зрители продолжали свято верить, что они определили исход заседания сами, по собственной воле. Ведь, согласитесь, затюканному всеми труженику всегда приятно хотя бы ненадолго, хотя бы понарошку стать вершителем чужих судеб. Стоит приучить массы к этому чувству, и они будут готовы одобрить любой приговор. Будь суд самым справедливым или самым инсценированным в мире.