Главный русский спор: от западников и славянофилов до глобализма и Нового Средневековья

Может ли Россия жить в условиях мира?
И. Клямкин

Нельзя сказать, что эта тема является привычной в споре западников и почвенников, но в данном диалоге она оказалась очень важной. Видимо, прошедший век привнес новые идеи в давнее противоборство позиций — раз не только прежние споры обросли новыми аргументами, но и появились новые темы.

Вкратце эта тема звучит следующим образом. Утверждается, что в России волны модернизации всегда были связаны с военным противостоянием Западу. Действительно, столкновение двух культур — западной и традиционной — оставалось бы «всего лишь» межкультурным контактом, если бы не несомненное превосходство Запада в военной области. Как всегда, характерен пример Японии: западная культура как таковая не вызвала у нее чрезмерного интереса и готовности к диалогу, ее ответ на взаимодействие культур — закрытие страны. А модернизация Японии началась, когда стало очевидным, что Запад существенным образом превосходит Японию в военном отношении, что «отсидеться» не удастся,— и тогда в первую очередь стали перениматься те аспекты западной культуры, которые имели отношение к военному делу. Можно наблюдать сходство даже в деталях вестернизации. Петр I после Нарвы приказал ободрать колокола на церквях и лить из них пушки; некий просвещенный князь в Японии распорядился о сходном действии, ободрав на пушки колокола буддийских храмов (за неимением православных). Поскольку западная цивилизация — особенно из японского далека — представлялась достаточно цельной, стали «на всякий случай» копироваться и другие элементы западной культуры, иногда весьма удаленные от науки и промышленности.

До некоторой степени сходным образом шли дела во время петровской модернизации в России — военное противостояние заставило развивать военное дело, науки, промышленность, а из культуры многое копировалось в силу общей системности западной культуры и обычной реакции подражания. Тем самым явление модернизации прочно увязывается с военным конфликтом или по крайней мере с реакцией на военное противостояние, на возможность военного конфликта с более сильным противником. Далее, можно заметить, что в ряду российских модернизаций последняя — 1990-х годов — происходит в мирное время. Влечет ли эта особенность изменения в ходе модернизации?

На этот ход мыслей можно возразить самым разнообразным образом. Одни указывают на то, что многие российские модернизации не были связаны с военным противостоянием, другие — на то, что последняя модернизация была не мирной, а результатом поражения в холодной войне. В любом случае существует ряд вопросов: имеется ли связь между войной и модернизацией? если да, то является ли она универсальной и всеприменимой или это особенность России (или какой-либо группы модернизующихся стран)? возможна ли модернизация в мирное время и вне военного противостояния? какие особенности у модернизации мира и модернизации войны? Будет ли эта модернизация России успешной или, напротив, она обречена на провал уже своим «мирным» характером?

И. Клямкин

Россия всегда консолидировалась или в большой войне, или в предощущении такой войны. И все модернизации осуществлялись у нас или во время больших войн, как при Петре Первом, когда 20 с лишним лет шла Северная война, или как при Сталине, когда была создана атмосфера проживания в «осажденной крепости» перед в любую минуту готовым начаться штурмом.

Я имею в виду только те модернизации, которые реально помогали России ответить на внешние военные и технологические вызовы, перед которыми она оказывалась. Что касается реформ Александра II, то они, действительно, осуществлялись после войны, в результате поражения в войне. Можно сказать, что это была запоздалая реакция на внешний вызов. Однако эти реформы продемонстрировали неспособность тогдашнего типа российской государственности и тогдашнего социума принять ту нетрадиционную для страны парадигму развития посредством освобождения, которую пытался реализовать Александр II. Эта парадигма оказалась беспомощной и перед внешними, и перед внутренними вызовами.

Если же говорить об относительно успешных модернизациях, они осуществлялись посредством закрепощения общества, и эти способы в нынешней исторической ситуации использовать уже невозможно. Особенность этой ситуации заключается в том, что Россия впервые оказалась перед вызовом, с которым никогда раньше не сталкивалась: вызовом миром, т. е. отсутствием угрозы большой войны. По крайней мере — со стороны Запада. Можно говорить о том, что, пройдя несколько исторических кругов, мы возвращаемся к XIII-XIV векам — к стратегической угрозе с Востока. Я имею в виду Китай — об этом сейчас говорится довольно много.

/.../ Ведь распад СССР — это первый раз в истории России такое произошло, когда она рухнула без единого выстрела, без единой бомбы. Она рухнула в силу той новой ситуации, когда ей был брошен вызов не угрозой большой войны, а мирной экономической конкуренцией при снятии такой угрозы.

Кстати, жизнь в условиях мира трудно давалась России всегда, она не выработала необходимые для такой жизни способы консолидации. Но если раньше это компенсировалось войнами и военными угрозами, то распад СССР — это первое, до конца еще не осмысленное проявление того совершенно нового вызова, о котором я говорю. И ведь ни одного человека не нашлось, кто бы этим публично возмутился и против этого открыто протестовал, что тоже, думаю, показательно.

Ведь новизна ситуации, помимо сказанного мною, заключается еще и в том, что после второй мировой войны западные страны друг с другом не воюют, они находятся в союзнических отношениях, Запад консолидировался как цивилизационное целое. У нас же на Западе нет сегодня ни одного стратегического союзника. У нас вообще нет таких союзников, кроме Белоруссии. И если мы будем и дальше пытаться реанимировать то, что ушло, если наш национализм будет окрашиваться во все более густые антизападнические тона, то никаких сильных союзников у нас и не появится. И тогда лет через 20-30 мы окажемся один на один с Китаем, и я совсем не уверен, что в одиночку Россия сможет удержать то, что находится за Уральским хребтом. /.../

Может ли Россия жить в условиях мира? Мирная Россия, долговременно мирная Россия — возможно ли такое? Это, мне кажется, и могло бы быть предметом диалога. /.../ Одно только остается неясным: при нашей недостижительной культуре и при доминировании в ней рассеянных санкций и отторжении судебно-юридических, может ли общественная система функционировать без жесткого диктата со стороны власти? Ведь описываемая вами культура предполагает какую-то внешнюю скрепу, которая в критические моменты способна всех превратить в солдат, причем не дожидаясь войны, а даже в мирное время, как было при Сталине (Клуб Дискурс: Социум, 2001).

Как уже говорилось, концепция «военной модернизации» встретила возражения.

В. Чеснокова

В начале перестройки казалось, что достаточно «развязать руки» частной инициативе и показать людям деньги — и люди ринутся зарабатывать. Но оказалось, что еще много чего нужно: и соответствующая правовая система, и власть, умеющая управляться с криминальной ситуацией, моментально возникающей в условиях «развязанности рук», и еще много-много чего. Согласна, кое-что в этом направлении делается, но делается в основном и почти исключительно «сверху», а внизу ничто спонтанно не самоорганизуется. Вот там-то и нужны выработанные и одобренные национальной культурой способы самоорганизации. Об этом и речь. Но западники почему-то сводят их только к войне и экстремальным ситуациям...

По-видимому, в будущем мы будем воевать, например, за права человека. А почему нет? Обязательно потребуется послать международный какой-нибудь военный контингент куда-нибудь в Малайзию или в африканскую какую-то страну, где угнетению будет подвергаться, например, сексуальное меньшинство. И указанное сексуальное меньшинство будет защищено при помощи бомбежек, ракетных обстрелов, а если потребуется, то и полного разрушения хозяйства данной страны и уничтожения половины ее населения (Клуб Дискурс: Социум, 2001).

В. Лапкин

В рамках этого подхода «модернизация» понимается как военно-техническая мобилизация общества, безусловно, немыслимая без государственного принуждения, актуализируемого внешней угрозой. Но вызывает по меньшей мере удивление несколько неожиданная для «западника» трактовка российских модернизаций исключительно в военно-технологическом аспекте. Ведь если, в отличие от И. Клямкина, взглянуть на российские модернизации в аспекте политики, все оказывается иным почти «с точностью до наоборот»: периоды политических модернизаций приходятся на малоинтересные в предлагаемой им логике 1860-е, 1905-14 и 1990-е гг., тогда как «модернизации во время больших войн» или «модернизации посредством закрепощения (!) общества» предстают не чем иным, как периодами политических контрреформ (Клуб Дискурс: Социум, 2001).

<< Назад   Вперёд>>