Главный русский спор: от западников и славянофилов до глобализма и Нового Средневековья

Концепция Нового Средневековья, которой и сейчас придерживаются многие мыслители (к сожалению, почти не представленные на обсуждении этих проблем в рамках форума, организованного Фондом «Общественное мнение» и Фондом «Либеральная миссия»), в России более известна благодаря Бердяеву, высказана же впервые она была задолго до него.

Бердяев, в свою очередь, заимствовал свою идею «ритмической смены эпох» у Вячеслава Иванова, который — вслед за Сен-Симоном — различал эпохи «органические и критические» (Сапов, 2000, с. 1039).

Об этом пути развития мира писал К. Леонтьев.

Если же анархисты и либеральные коммунисты, стремясь к собственному идеалу крайнего равенства (который невозможен) своими собственными методами необузданной свободы личных посягательств, должны рядом антитез привести общества, имеющие еще жить и развиваться, к большей неподвижности и весьма значительной неравноправности, то можно себе сказать вообще, что социализм, понятый как следует, есть не что иное, как новый феодализм, уже вовсе недалекого будущего, разумея при этом слово феодализм, конечно, не в тесном и специальном его значении романо-германского рыцарства или общественного строя, именно времени этого рыцарства, а в самом широком его смысле, т. е. в смысле глубокой неравноправности классов и групп, в смысле разнообразной децентрализации и группировки социальных сил... в смысле нового закрепощения лиц другими лицами и учреждениями, подчинение одних общин другим общинам, несравненно сильнейшим...

Я позволю себе, по крайней мере, подозревать такого рода социологическую истину: что тот слишком подвижный строй, который придал всему человечеству эгалитарный и эмансипационный прогресс * XIX века, очень непрочен и, несмотря на все временные и благотворные усилия консервативной О реакции, должен привести или ко всеобщей катастрофе, или к более медленному, но глубокому перерождению человеческих обществ на совершенно новых и вовсе уже не либеральных, а, напротив того, крайне стеснительных и принудительных началах. Быть может, явится рабство своего рода, рабство в новой форме, вероятно, — в виде жесточайшего подчинения лиц мелким и крупным общинам, а общин государству. Будет новый феодализм — феодализм общин, в разнообразные и неравноправные отношения между собой и ко власти общегосударственной поставленных.

Я говорю из вежливости, что я подозреваю это; в самом же деле я в этом уверен, я готов пророчествовать это (Леонтьев, 1884. Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения).

Интерес к Средним векам, как известно, характеризовал романтиков, сражавшихся с Просвещением. В 1799 году в речи «Христианство и Европа» Новалис (Фридрих фон Харденберг) впервые, насколько сейчас известно, высказал эту концепцию Нового Средневековья — в связи с описанием судеб христианства. Новалис полагал, что Просвещение уничтожит в культуре все позитивное и тогда возникнет новая религия, «новая созидательница мира», точнее — обновленное христианство восстанет из пепла и принесет с собой время вечного мира.

Нетрудно видеть, что универсалистское просвещение — этот аналог глобализма в XVIII веке — вызвало противодействие. Интересная деталь: новое Средневековье понимается Новалисом как нечто жданное и благое. Концепции Нового Средневековья, развившиеся в XX веке, рисуют иные его черты.

Политика, основанная на борьбе блоков, еще совсем недавно определявшая облик мира, выглядела устрашающе по причине тех ужасных шагов, на которые способны были пойти великие державы. Чем бы ни являлось то, что пришло ей на смену, оно устрашает отсутствием последовательности и направленности и своей еще более очевидной неспособностью хоть что-то предпринять: смягчить нищету, прекратить геноцид или остановить насилие. Немецкий исследователь Ханс Магнус Энценсбергер (поэт, представитель франкфуртской школы современной социальной философии. — А.Б., Г.А.) опасается наступления эры гражданских войн (он насчитывает около сорока войн, идущих уже сегодня, — от Боснии и Афганистана до Бугенвиля). Француз Ален Минк пишет о наступлении новых Темных столетий. В Англии Норман Стоун задается вопросом, не вернулись ли мы в средневековый мир нищенства, эпидемий чумы, инквизиции и предрассудков. Так это или нет, основная тенденция нашего времени остается открытым вопросом, и что действительно существенно, так это то, что подобные предсказания публично исходят из наиболее влиятельных центров современной интеллектуальной жизни, и при этом они выслушиваются, обдумываются и обсуждаются (Бауман, 2002, с. 105).

Мы как бы находимся между двумя эпохами: умирающей чувственной культурой нашего величественного вчера и грядущей идеациональной или идеалистической культурой созидаемого завтра. Мы живем, мыслим, действуем на закате сияющего чувственного дня, длившегося шесть веков... Лучи заходящего солнца все еще освещают величие уходящей эпохи. Но свет медленно угасает, и в сгущающейся тьме становится все труднее ясно различать и надежно ориентироваться в обманчивых сумерках. На нас и на будущие поколения начинает опускаться ночь этого переходного периода со своими кошмарами, пугающими тенями, душераздирающими ужасами. За ней, однако, занимается заря новой великой идеациональной или идеалистической культуры, встречать которую придется уже, вероятно, людям будущего (Сорокин, 2000 /1957/, с. 723).

Чтобы не повторять многочисленные упреки, которые обращены к современному обществу, не указывать на его кризисы, можно сослаться на подборку, сделанную Питиримом Сорокиным еще в 1957 году. Вот лишь некоторые из критических пророчеств.

Когда все ценности атомизируются, исчезнут авторитетное «общественное мнение» и «мировое о сознание. ... Договоры и соглашения утратят остатки своей обязывающей власти. Построенный западным человеком за предыдущие столетия величественный договорный социокультурный дом рухнет. Его падение сметет договорную демократию, договорной капитализм вкупе с частной собственностью и договорное общество свободных людей. Грубая сила и циничный обман окажутся единственными атрибутами всех межличностных и межгрупповых отношений. Сила станет правом… Свобода для большинства превратится в миф, зато господствующее меньшинство будет пользоваться ею с необузданной распущенностью. ... Распад семьи как священного союза мужа и жены, родителей и детей продолжится. ... Продолжится увядание творческого потенциала культуры. /.../ Материальный уровень жизни снизится. /.../ Уменьшится безопасность жизни и имущества (Питирим Сорокин. 2000 /1957/, с. 808-809).

Банкротство крайнего эмпиризма нашей культуры проявляется практически в том, что мы оказываемся все меньше способными управлять человечеством и ходом социокультурных процессов. /.../ подобно бревну, попавшему в Ниагарский водопад, мы зависим от непредсказуемых и неуправляемых социокультурных потоков и беспомощно плывем от одного кризиса к другому, от одной катастрофы к другой. Ни счастье, ни безопасность, ни уверенность, обещанные современным эмпиризмом, не осуществились. Не много было в истории человечества периодов, когда миллионы людей были бы так же несчастны, лишены надежды, унижены, голодны и разорены, как в наше время... Это «затмение» культуры — признак нашего времени. Лучшего доказательства ее практической несостоятельности и не надо (Питирим Сорокин. 2000 /1957/, с. 803).

Первый вариант этой книги Сорокина был закончен в 1941 году; с тех пор написано множество трудов по развитию мировой цивилизации, и все, что можно сказать в связи с высказанной Сорокиным критикой возникающего нового мира, — что пункты Сорокина детализированы и умножились в числе. После этого описания ужасов переходного периода Сорокин предполагает возникновение новой «идеациональной» системы, то есть системы общества, основанной не на чувственных, а на духовных ценностях. Тем самым, это в чистом виде «сценарий Новалиса», в котором современность выступает как могильщик распадающихся ценностей, современность показывает, что далее так жить нельзя и человечество, если хочет выжить, придет к новой возвышенной системе духовной культуры, напоминающей средневековую.

Определенной рецепцией глобалистских мировоззрений для русской мысли стало евразийство. В 1921 году Трубецкой, Савицкий и другие в книге «Исход к Востоку» высказывались против нивелирующей всемирной культуры Запада, предсказывали всемирное антиевропейское движение, наступление «нового средневековья». В современной терминологии это «антиглобализм». При этом «новое средневековье» понималось евразийцами до некоторой степени созвучно с Новалисом, то есть положительно: по их мысли, это будет общество, которым будут управлять не прогнившие политики и бюрократы, не учреждения, а живые идеи.

Дополняя историю развития концепции Нового Средневековья, можно упомянуть о том, что еще в начале 1950-х годов к этой мысли пришли Г.П. ГЦедровицкий и А.А. Зиновьев.

Для меня основные структурные принципы социализма буквально впрямую накладывались на социальные, культурные, политические структуры средневековья. И это тоже составляло очень важное содержание единства нашего мировосприятия. Выяснилось, что мы совершенно одинаково с ним /Зиновьевым.— А.Б., Г.А./ трактовали буржуазную эпоху — как эпоху переходную между устойчивыми социально-политическими и социально-культурными структурами средневековья и вот того будущего времени, которое надвигалось (Щедровицкий, 2001, с. 283-284).

Я заметил, что «классические» и «средневековые» эпохи закономерно чередуются и в устойчивых цивилизациях можно проследить маятниковые движения: античность — отрицание античности — Возрождение (Померанц, Корни будущего, 1993 // 1995, с. 385).

С точки зрения описанной выше концепции развития надо описать эту ситуацию как чередование фаз повышенной преемственности (устойчивости, памяти) общественной системы и фаз повышенной степени усвоения новизны (творчества, дестабилизации). Тем самым нет необходимости буквально уподоблять прошедшее Средневековье и наступающий новый этап стабилизации общественной структуры. Общего и существенного у них только то, что темпы восприятия обществом новизны снижаются, а конкретные особенности могут и очень сильно различаться. По поводу этих фаз — устойчивости и новизны — в развитии системы полезно провести еще одно значимое сравнение. Эти фазы контрастны по отношению к источнику управляющих воздействий (хотя об управлении в данном случае следует говорить, скорее, в кавычках). Фазы повышенной преемственности управляются из прошлого, большинство происходящих изменений обусловлены устойчивым строением системы, а эта устойчивость сложилась в предыдущие периоды существования системы. Напротив, фазы повышенной новизны управляются из будущего. Понять это утверждение можно следующим образом.

Основной задачей фазы новизны является стабилизация: как уже говорилось, новизна сама по себе — путь к смерти системы, так что система, усваивая новизну, быстро теряет устойчивость, и для ее существования важнейшим является именно увеличение степени устойчивости воспроизведения данной системы — притом, что система уже иная, чем раньше, уже несет некие порции усвоенной новизны. Мы наблюдаем целостную систему, постепенно увеличивающую свою устойчивость. Этот процесс обладает свойством эквифинальности, то есть при увеличении устойчивости системы разнообразие ее свойств падает; траектории развития сходятся в некую сравнительно небольшую область. В результате возникновение «новой » системы, развившейся из «старой» при усвоении порции новизны, выглядит несколько парадоксальным образом. Если описывать события «из прошлого», то фаза новизны выглядит как большое число попыток, проб, посредством которых система пытается найти область возможной стабильности. Такие процессы привычно описывать как причинно-следственные: у каждой пробы имеется своя причина, которая и определяет характер траектории развития. А когда мы смотрим на эту ситуацию «из будущего», когда она выглядит уже решенной, мы видим серию целенаправленных попыток пробиться к некоторому (осуществленному — с точки зрения наблюдателя) состоянию. Такую картину описывать причинно-следственным образом не то что неправильно, скорее — непродуктивно. Множество следствий оказывается вырожденным по отношению к множеству причин; разные причины приводят к одному и тому же следствию (что, собственно, и фиксирует термин «эквифинальность»). Причинно-следственный анализ не работает, развитие выглядит как стремящееся к определенной цели. И потому ситуацию в фазе новизны удобно описать как движение (развитие), управляющие импульсы которого находятся в будущем.

Итак, современная концепция Нового Средневековья выглядит следующим образом. Развитие представляет собой чередование относительно долгих стадий устойчивого существования с неизменными параметрами системы и кратких периодов восприятия новизны и кардинальной перестройки системы (глава 8, раздел «Концепция развития: основные понятия»). Долгими периоды восприятия новизны быть не могут — дестабилизация системы есть путь к смерти (глава 8, раздел «Восприятие новизны»), и потому краткие дестабилизации сменяются долгими периодами усваивания полученной новизны. Эти долгие периоды можно назвать средневековьями, а краткие возрождениями, которые чередуются как в развитии определенных крупных цивилизационных регионов, так и в мире в целом — поскольку (и насколько) он унифицируется и становится единой цивилизационной системой.

Нетрудно видеть, что концепция крайнего западничества и непрерывного прогресса абсолютизирует периоды возрождений, а концепция крайнего почвенничества и самодостаточности системы абсолютизирует периоды средневековий. В этом смысле концепция «Нового Средневековья» является синтетической системой более высокого уровня, нежели фрагментарные концепции крайних западников и почвенников. С точки зрения этой концепции современный мир заканчивает фазу п возрождения (Возрождения) и постепенно переходит, усвоив 1? первые следствия полученной новизны, в фазу средневековья — Нового Средневековья. Бердяев отмечал показатели, по его мнению, характерные для периодов средневековья: рост о иррационализма и упадок рационализма, рост религиозности.

Этот тезис за прошедший век становится не столько провидением, сколько констатацией факта. Вспомним глубочайший кризис науки (У. Бек говорит даже о феодализации практики научного познания) и всей системы рационального знания; движения религиозного возрождения; крах просветительских иллюзий; расцвет множества иррационалистических течений и оккультных обществ.

В 1989 г. в Колледже Густава Адольфа (г. Сент-Питер, Миннесота, США) проходила Нобелевская конференция. Организаторы конференции выступили с заявлением: «Поскольку мы занимаемся изучением мира сегодня, нас не покидает все более острое ощущение того, что мы подошли к концу науки, что наука как некая универсальная объективная разновидность человеческой деятельности завершилась» (Пригожин, Стенгерс, 2000, с. 211).

Рассматривая черты Нового Средневековья, приводимые различными авторами, мы можем убедиться, что они в значительной степени совпадают с диагнозом эпохи глобализации.

...В политическом отношении эпоха глобализма означает новый феодализм... (Панарин, 2000, с. 7)

Тем самым общая мысль о чередовании средневековий и возрождений приобретает новый смысл. Все мы знаем, что в истории Земли чередуются ледниковые эпохи и межледниковья и что мы живем в межледниковье. Но до наступления нового ледникового периода остаются тысячелетия, и потому это чередование имеет для нас в основном познавательный интерес. Что же до чередования средневековий и возрождений, то оказывается, что оно касается нас непосредственно: прямо сейчас мир входит в средневековье, продираясь в новую эпоху нашими окровавленными биографиями. Наши судьбы как синяки, которые будущее наставило прошлому.

К чертам Нового Средневековья Бердяев отнес также возрастание универсализма цивилизации (опять же, с точки зрения «текущей политики» — банальность; напомним, что универсализм — это старое название глобализма), сближение Востока с Западом в рамках нового единства вместо дифференциации (ср. с концепцией глобализации); феодализацию Европы (распад прежних целостностей на фоне определенной универсализации и собирания в более рыхлое единство).

По поводу «неофеодализма» надо сказать следующее. Прежнему средневековью была свойственна «феодальная раздробленность». Из общего рассмотрения средневековий как стадий повышенной устойчивости исторических систем прямо не следует, что для них должен быть характерен этот признак. Возможно, при более детальном анализе концепции окажется, что имеются линии причин, ведущие в этом направлении, но при самом общем взгляде так сказать нельзя. С другой стороны, число стран Европы за XX век увеличилось более чем в два раза (в 1914 году — 17 государств, в 2000 году — 44 государства).

За тот же период значительно возросло число стран мира: «раздробленность» налицо, сложнее сказать — необходимый это признак эпохи или случайный.

Характерной чертой средневековья считается превалирующая роль религии. Будет ли религия главенствовать в Новом Средневековье? Непосредственно из идеологии устойчивости исторических субъектов эта черта не вытекает, так что нельзя с определенностью сказать, что именно религия получит шанс стать опять основным мировоззрением человечества. Сейчас мировоззренческие функции несет наука, однако она теряет свои позиции, все менее способна представить людям картину мира.

Но обществу требуется целостное мировоззрение, обеспечивающее людей картиной мира, служащее основой моральных норм. Высказывания о возрастающей роли религиозного мировоззрения в современности указывают, по-видимому, на ожидаемую черту наступающего Средневековья, но говорят об этом именно с внерелигиозной точки зрения. Религия не обязательно фанатична, но уж точно предметна, она не согласится быть безликой религиозностью и потребует с точностью выбрать — Аллаху будут поклоняться потомки или верить в Христа.
Есть основания полагать, что относительно религии Новое Средневековье будет похоже на Средневековье прошедшее п столь же мало, как и в других сферах общественной жизни. Для Средневековья чрезвычайно значимой была антитеза «земной мир-духовный мир ». На этом противопоставлении строилось очень многое в средневековом обществе. Эпоха глобализации все с большей настойчивостью внедряет несколько похожее, но все же совсем другое противопоставление: «реальное/ виртуальное». Это противопоставление, как можно ожидать, будет очень важным в будущем и будет занимать в обществе будущего то место, которое в средневековом обществе занимала антитеза земного и духовного (небесного). Но структурное сходство еще не является сходством содержательным, так что говорить о «виртуальной религии» можно, но вот в какой степени она будет религией — неясно.

Кроме того, Бердяев отмечает и некоторые черты этого Нового Средневековья в отличие от старого: это цивилизованное варварство среди машин, а не среди лесов, и это Новое Средневековье будет характеризоваться массовой утратой духовности.

Конец Средневековья — XIV-XV века — считается временем появления современных наций. Сегодня во всем мире совершенно неожиданно для прогнозистов и аналитиков наблюдается повсеместный рост национализма — как кажется, едва ли не на пустом месте. Место настолько пустое, что теоретики мультикультурализма, обсуждающие сегодняшние национальные проблемы, вообще склонны считать нацию мифом, для них нация есть сделанный кем-то идеологический факт, а не «социоприродная данность». И вот этот миф завладевает сознанием миллионов людей, размывает границы государств, кровавыми рубцами чертит новые границы.

Волна национализма несет не плодотворную самоидентификацию, а жесткое столкновение анахронических и эгоистически понимаемых интересов. Воинственное групповое самоутверждение на националистической основе грозит погрузить мир в хаос, невиданный со времен Средневековья (Уткин, 2001а, с. 128).

Можно оспорить диагноз средневековья, высказанный Бердяевым. Как кажется, у него есть лишние параметры (например, не так все просто с религиозностью) и нескольких параметров не хватает. Например, недостаточно внятно выражена высокая стабильность средневековий, устойчивость их существования, не указано на дестабилизации, являющиеся характернейшей чертой возрождений. Бердяев в соответствии с традицией XIX века оценивал возрождения как нечто хорошее, а средневековья — как плохое, хотя возрождения — это точки, когда жизнь социального организма в опасности, а средневековья — когда ей по большому счету ничего не грозит (речь о социальном организме; «конкретным людям» бывает равно плохо тут и там, но в основном по-разному). Тогда западники и почвенники представляют собой лишь отдельные фазисы существования в обществе этой крупной идеи чередования эпох. С другой стороны, эта же концепция дает новый уровень этого спора, порождая своих «западников » и «почвенников » — под другими названиями. Что же, Новалис как «романтический почвенник» и Робеспьер (или Вольтер) как «западник» Просвещения — ничуть не большая натяжка, чем «западник » Чаадаев или «почвенник » Соловьев.

Современные исследователи почти в любой сфере общественной жизни наблюдают возникающие черты средневековья. Вот мнение Лангбейна.

В Америке сейчас, в XX веке, мы возрождаем практику ведения дел, принятую в средневековой Европе: внимание уделяется прежде всего не рассмотрению сути дела, а признанию, полученному от обвиняемого. Мы вынуждаем обвиняемого признать свою вину (Langbein, 1978-79).

Д. В. Иванов (2002, с. 17) отмечает, что Турен (Touraine, 1969) пишет об обществе будущего, в котором конфликты будут возникать по поводу символических благ (знаний, информации, коммуникативной позиции — вспомним войны масс-медиа). Как и все остальные аналогии со Средневековьем, эти конфликты из-за символических благ частично напоминают о прошлом (крестовые походы, войны чести и т. д.), а частично совершенно не похожи на них. Средневековье не повторяется: на некотором уровне обобщения можно уловить сходные тенденции, но не живую ткань событий. Иванов (с. 78) отмечает интересную деталь: стоимость товара в глобальной экономике определяется социальным статусом товарного знака (а не качеством товара, вложенным трудом или рыночными условиями). Иванов приводит параллель: в средневековой экономике g цена вещи зависит от «происхождения» предложения. Цена * одной и той же услуги от герцога и барона — различна. Далее “ тот же автор делает еще одно наблюдение (с. 97): «В эпоху о Постмодерн точно так же, как концепция «справедливой цены », «возвращается » средневековая практика поддержания строгого соответствия объема денежных расходов статусу их обладателя». Это следствие работы кредитной системы. «Деньги персонализируются, они утрачивают свойства безразличной по отношению к индивиду объективной реальности» (там же). Это — указание на современные средства контроля вроде электронной подписи, индивидуальной кредитной карточки, виртуальных денег и т. д.

Еще один пример возможного видоизменения культуры. Известно, что категория авторства, автора текста, в Средние века занимала совсем иное место, чем в нашей культуре. Несколько упрощая, можно сказать, что автора в современном смысле у средневекового текста не было — тот, кто писал текст, не осознавал себя в таком качестве, а читатели текста не принимали его за автора. Авторство, по большому счету, родилось в Новое время, и это очень важный культурный феномен, с которым связаны многочисленные культурные и социальные характеристики Нового времени. А теперь задумаемся: чем подкреплено сейчас в глобализованном мире понятие авторства? Стоимостью картриджа. Книга несколько дешевле распечатки и несколько удобнее благодаря переплету. Что творится с текстом в Сети — объяснять не надо, множество слов, и не всегда цензурных, с разных сторон уже сказано по этому поводу. Текст меняют, сокращают, дописывают — не говоря о том, что воруют. Так вот, на пути к тому, чтобы «сетевой», «виртуальный» текст и стандарт обращения с текстом вытеснили обычную книгу, стоит простой экономический (и технический) факт — картридж для лазерного принтера дорог, нет дешевых портативных переплетных машин. Если этот барьер — весьма незначительный — будет сломан, книготорговля рухнет (по крайней мере, в очень многих своих секторах). Книга станет более престижной, «подарочной » формой бытования текста, а текст обычный, нужный — уйдет в Сеть и будет терять такой атрибут, как авторство.

Итак, период специализации, сохранения изменений и минимализации новизны можно назвать средневековьем — с маленькой буквы, а период кризиса (усваивания новизны и снижения устойчивости) можно назвать возрождением. Как это следует из баланса преформизма и эпигенеза, средневековья должны быть относительно длительными, а возрождения должны занимать относительно небольшое время. Надо еще раз специально подчеркнуть, что средневековьем мы называем периоды, обладающие высокой устойчивостью социальных структур и культурных парадигм, а не те периоды, которые обладают специфическими чертами известного нам исторического Средневековья. Еще одной важной чертой Средневековья будет та, которую В.В. Бибихин (2002) обозначил как «закрытость всех существенных вопросов». Средневековье имеет сложившийся образ мира, в котором на любой важный вопрос имеется заранее заготовленный ответ. Эта «закрытость» означает в то же время и конец науки, конец любой формы познания, принципиально ориентированной на поиск новых ответов — и, что важнее, на поиск вопросов.

Исходя из такой концепции, можно выстраивать различные взгляды на диалог западников и славянофилов уже с новой позиции. Можно утверждать, как это делал Бердяев, что период возрождения (Возрождения) закончился и мир (человечество) входит в новый период средневековья (Новое Средневековье). Тогда соотношение позиций России и Запада (почвенников и западников) прочитывается особым образом: можно говорить, что почвенники более правы, время новизны уходит.

И тогда выстроится соответствующая линия аргументации: мир слишком нестабилен, возникла угроза его существованию, требуется устойчивое развитие, увеличение преемственности культуры, настает время «почвенных» ценностей.

С другой стороны, можно говорить, что западники сейчас как никогда актуальны: остались последние миги для того, чтобы на все последующее средневековье усвоить нечто из возрождения. Эта линия аргументации будет указывать, что сейчас потребны Боэции, которые передадут в схватывающуюся на глазах культуру средневековья экстракт мудрости возрождения. Особую важность приобретают заимствования: вот-вот они станут невозможны или очень затруднительны, и следует спешить обустроить свою культуру как можно лучше, обогатить ее ценностями западной цивилизации.

Ощущение «конца эпохи» сейчас прослеживается у очень многих писателей, независимо от того, находятся они ближе к 1? полюсу западничества или почвенничества.

Особое место в христианской культуре занимает XX века. Сегодня, когда он практически завершился, почти очевидно, что это — последний век христианской культуры. Кризис этой культуры, наметившийся на Западе еще в XVI веке (или даже в XIV-м, как считают некоторые западные исследователи), а в России с особой ясностью — с конца XVII века, разрешился в XX столетии угасанием христианской культуры (не религии!) и ознаменовался началом какого-то глобального переходного периода в принципиально новый эон культуры или того, что идет ей на смену. /.../ XX век подвел черту не только под христианской культурой, но практически все традиционные культуры завершают свое славное многовековое бытие и поступают в распоряжение ученых и архивариусов (Бычков, 1999, с. 10).

Далее В. Бычков говорит о том, что наступающая новая эпоха, новый эон требуют от современных исследователей передачи следующим поколениям последних свидетельств об истинном облике живой христианской культуры. Боэций передавал Средним векам языческую мудрость; цикл закончен — и наступающим нехристианским столетиям требуется передать квинтэссенцию христианской духовности.

Тем самым нельзя сказать, что концепция Нового Средневековья «решает» вопрос о правоте одной из спорящих сторон. Не предрешая выбора той или иной стратегии развития, она лишь выводит все обсуждение на новый уровень, вписывает его в новые исторические координаты. Например, проблема глобализации читается здесь как формат новой средневековой культуры, наплывающий на гаснущий в вечерней заре мир нашего Возрождения.

Из этой характеристики развития как прерывистого равновесия (punctuated equilibrium), чередования этапов стабилизации и дестабилизации получают объяснение некоторые черты современной стадии дискуссии западников и почвенников, которые были описаны выше. Сейчас многие мыслители затрудняются в самохарактеристике — почвенники они или западники. Это говорит о том, что ошибочность крайних позиций близка к осознанию обществом и назревает следующий шаг — попытка сформулировать более общую концепцию, в которой прежние значимые позиции получат каждая свое локальное место. Однако выше были отмечены и иные черты — отсутствие крупномасштабного мышления о стратегических целях и исчезновение даже идей уровня славянофильства (замена его почвенничеством). Представляется, что это тревожный симптом, несколько смазывающий блистательную перспективу «нового синтеза», которая, как кажется, могла бы и наметиться (ну сколько можно ждать да запрягать...).

Чтобы показать, как самые разные теории могут быть при анализе осмыслены в рамках концепции Нового Средневековья, обратимся к одной из них.

И. Валлерстайн (изложение А.И. Фурсова, 1999) рассматривает три варианта политического порядка будущего: 1) неофеодализм, подразумевающий сильно автаркичные регионы с относительно высокой, но не прогрессирующей технологией, жесткие местные иерархии; 2) демократический фашизм: верхняя страта мира, пятая часть населения Земли — эгалитарна, ниже — пролы (это концепция «золотого миллиарда»); 3) устойчивое развитие, децентрализованный и довольно эгалитарный мир, обобществленная бедность, внимание к экологии, ограничение потребления.

Итак, предложено три сценария развития. Легко видеть, что вариант (2) — это (1) изнутри; (2), представление о демократическом фашизме, рисует Север, а (1), с упором на неофеодализм, изображает устройство мира в целом, состоящего из множества раздробленных и независимых (Юг!) кусочков. Эти «сценарии » представляют собой части одной картины мира. Что же касается варианта (3), где говорится об устойчивом экологичном развитии, то можно заметить, что это внешний взгляд на (1), мир неофеодализма. Эта позиция (3) — представление о том, как следует излагать спуск от «возрождения» XV-XX веков во времена Нового Средневековья (1). На деле все три варианта Валлерстайна есть один сценарий, изложенный с разных позиций, разных точек зрения.

Выше мы уже говорили о том, что Новое Средневековье далеко не во всем будет подобно прежнему Средневековью. Попробуем резче подчеркнуть, до какой степени сходство п периодов будет типологическим, а не конкретным.

В конце XX века в постмодернистском обществе (на закате я возрождения = в межсредневековье) все еще идут процессы разрушения структур прежнего средневековья. В XV-XVI веках происходило разрушение очень поверхностных слоев общественной жизни, относящихся к средневековью, — например, науки и искусства. Со временем такое разрушение и пересоздание в новой форме захватывало все новые стороны вышедшего из средневековья общества. Изменились политика и экономика, религия и государственное устройство. Однако это не значит, что средневековое общество разрушено до конца. Едва ли не самые глубинные устои общества связаны с устройством семьи и тем, что можно назвать «типом биографии». Для средневековья была характерна «большая семья», индустриальный XIX век зафиксировал в качестве нормы «малую семью», и все же процесс еще не дошел до конца. Во второй половине — конце XX века происходит разрушение этого средневекового реликта — семьи, теперь в форме малой семьи.

Развернутое осмысление этого процесса можно найти, например, в книгах У. Бека (2000) и 3. Баумана (2002). В них показано, что традиционные семейные роли и устойчивость семьи связаны со всей структурой цивилизации (в смысле Н. Элиаса); на бытующий тип семьи влияют архитектура и тип городской застройки, образование и экономика, политический эгалитаризм и СМИ. Говоря очень коротко, экономика глобалистской эры (= общество постмодерна) разрушает этот реликт прежних веков — малую семью.

Часть средневековья, которую индустриальное общество не только консервирует, но и продуцирует, теперь тает. Люди освобождаются от сословных скорлуп пола, возведенных в ранг изначально заданных от природы (Бек, 2000, с. 178)

Углубляться в эту тему мы здесь не можем, полезно только указать, что, по-видимому, приходит на смену малой семье, поскольку именно в этом вопросе большинство исследующих проблему авторов чувствуют себя очень неуверенно.

Один из основных социальных процессов второй половины XX века, преддверия глобализма, — процесс индивидуализации. Происходит этот процесс по многим причинам, в том числе и в связи с экономическим развитием. Здесь важна мысль Г. Зиммеля: деньги несут с собой индивидуализацию и стандартизацию. Неверно думать, что индивидуализированный человек XX века стал духовно глубже и богаче, стал развитой личностью; скорее,
он стал одиноким, самостоятельным, автономным — и стандартным. Индивиды проходят ряд стандартных ситуаций стандартных ролей — поиск работы, профессиональная карьера, крах, увольнение, поиск работы, новая профессионализация.

Так обстоит дело и в семье. Малая семья разрушается как реалия, с которой крепко связана биография данного человека. Возрастает число нефамилиарных форм общежития — вполне параллельно тому, что происходит на рынке труда: неполная занятость, скользящий график, временная работа, по контракту, сезонная, разовая... Пожалуй, малая семья все же устоит как социальная форма (Золотухина, 1999) и Новое Средневековье не придумает принципиально иных универсальных форм. Но семья станет ролью, этапом биографии. Договор — семья — ребенок — поездка в выходные на встречу с ребенком прежней семьи — развод — знакомство — договор... Из структурной ячейки общества семья станет временной функциональной формой типичной биографии. Не семья становится постоянной формой общественной жизни, а возникает биографический конструктор (по выражению Ульриха Бека), имеющий среди стандартных элементов и семью в том числе.

Эти беглые заметки об изменении семьи призваны иллюстрировать, насколько сильно изменяется общество на пути к новому Средневековью и насколько не похоже будет стабилизация этого Средневековья на до сих пор полагаемые «нормальными» стандарты современной жизни. Возможно, когда-нибудь новые романтики смогут воспевать Новое Средневековье и видеть в нем прекрасные черты благородства (по сравнению с их Новым Возрождением), но мы смотрим в омут Нового Средневековья из другого положения, и следует сознавать, какое большое число наших норм будет разрушено.

<< Назад   Вперёд>>