Главный русский спор: от западников и славянофилов до глобализма и Нового Средневековья

Итак, рассмотрим несколько подробнее представление о том, что в истории чередуются периоды «средневековий» и «возрождений ». Такие мысли высказывали Н.А. Бердяев, академик Н.И. Конрад, а также многие до них и после них.

Мы рассмотрели два крупных сценария, сценарий глобализма и сценарий Нового Средневековья. Можно заметить, что на деле эти сценарии совпадают; глобалистский сценарий более фиксирован на экономических и политических реалиях, сценарий Нового Средневековья — на культурных, и потому это просто разные части одного сценария развития мира.

Эти сценарии совпадают по существу, но отличаются по тому, как они понимаются и определяются. Например, творцы теории глобализации (Робертсон и др.) полагали, что смысл глобализации — во всемирном распространении либеральных ценностей, демократии, выравнивании уровня жизни, построении государств всеобщего благосостояния. Так понимала себя теория, но реальность глобализации выглядит иначе. И Новое Средневековье вряд ли будет благостным временем возрождения духовной культуры и религиозного обновления — разве что в очень специальном смысле этих слов. По сути, эти разные теории указывают на одну реальность, а потому имеет смысл их объединить — с новым названием Глобального средневековья (Globalization + Middle Ages = Global Middlization).

Довольно внешним образом с концепцией чередования средневековий и возрождений связаны взгляды Ролана Робертсона и М. Уотерса, которые были среди основателей теории глобализации. Робертсон считал, что глобализация началась с начала Нового времени — с Колумба — и продолжается по сю пору. Уотерс предложил теорию прерывистой глобализации, которая была «всегда», а с XVI века стала почти непрерывной. Достаточно ясно, что оба этих социолога почти отождествляют глобализацию с «прогрессом», так что сходство с теорией глобального средневековья — чисто внешнее (Robertson, 1990; Waters, 1995).

Здесь можно прояснить еще с одной стороны смысл Нового Средневековья. Указание на его зловещие черты — войны, падение культуры и т. д. — еще не позволяет нам понять смысл этого явления, указывая только на отрицательные тенденции. Возможно, с Новым Средневековьем будет связана вся квинтэссенция мирового зла; но понять его мы сможем только тогда, когда обнаружим его (возможные) положительные черты.

Первое Средневековье, европейское, привело к созданию общей культуры в Европе, разложением которой и жило Возрождение. То есть Средневековье есть та стадия истории, когда усваивается новизна, приобретенная ранее, когда медленно и постепенно новации входят в состав традиции, становятся своими для всех вовлеченных в средневековье стран, пропитывают общество до его низов и корней. Этим была создана Европа. Например, аристотелизму потребовалось полторы тысячи лет, чтобы создать естественные науки. Та мудрость, которая в античном мире была достоянием немногих, была разменена в мелкую монету, размазана по всей варварской Европе. Каждый хоть чуть-чуть грамотен, а элиты образованны много ниже, чем в античном мире. Средневековье выступает в некотором отношении как мир культурного равенства и демократии: равное (в пределе) распределение накопленных культурных богатств среди населения...

Представим себе античность; в ней имеется культурное меньшинство и некультурное большинство. По мере роста культуры меньшинства оно проявляет все большие культурные требования к большинству, ему требуется все более дифференцированная (культурная) социальная среда. В результате культура начинает распространяться на большинство. Это ведет к падению культурного уровня — культура даже избранных слоев населения (меньшинства) снижается, но в целом культура распространяется на более широкие общественные круги. Это ситуация восприятия социумом порции новизны. Такого рода реакции могут иметь локальный и региональный характер. При локальных кризисах такого рода происходит крушение частных культур, вплоть до культурных стилей и художественных направлений. При региональных — наступление средневековья в целом крупном регионе. Например, таким характером обладало европейское Средневековье. При достижении некоторого равновесного уровня (соотношения минимальной общественной культуры, культуры масс, и некоторого уровня культуры нового образованного слоя) средневековье вступает в длительную фазу постоянного и постепенного роста, перемежающуюся внутренними кризисами меньшего масштаба. В зависимости от глубины кризиса, постигшего систему при восприятии новизны, средневековье медленно вырабатывает новый высококультурный слой. Затем процесс повторяется.

Высокая культура античности, о которой нам говорят звучные имена Платона и Аристотеля, стала распространяться на о «массы». Если что-то большое делить на всех поровну, у каждого останется невообразимо малый кусочек. Средний культурный уровень Средневековья был немного выше, чем средний культурный уровень античности. Вместо философов и массы необразованных варваров появилась смесь полуграмотных, четвертьграмотных и на-сотую-долю-грамотных. Это и есть общество Средневековья, в котором постепенно стал вырастать новый культурный слой, достигнутый к Высокому Средневековью.

По поводу такого описания может возникнуть вопрос: культура — это не масса и не энергия, при копировании информации появляется два идентичных сообщения, и ни о каком уменьшении речи нет. Почему же при распределении культуры на большое число людей происходит падение культурного уровня? Дело в том, что, когда речь идет о «копировании информации », предполагается, что механизм копирования уже готов и может принять достаточные объемы информации. Культуру «копируют» механизмы вполне ограниченной мощности — те образовательные институты, которые свойственны данной эпохе. Скажем, личное обучение (от отца к сыну) ограничено единицами учеников; иные образовательные институты способны выучить десятки. Но при возрастании числа потенциальных учеников на порядки эти образовательные институты не могут нормально функционировать, и качество образования резко снижается. Со временем появляются новые образовательные институты, приспособленные к обучению большого количества учеников, но появляются они далеко не сразу, и помимо того вполне может оказаться, что и эти новые институты дают менее качественное образование, чем прежние, рассчитанные на малое число обучаемых.

Новое Средневековье сыграет эту роль для всего мира — точнее, оно не решит проблему равенства и демократии, но будет тем фундаментом, на котором ее можно будет решить. Развитие идет таким образом, что черты будущего проявляются в незавершенной форме, вновь исчезают и потом развертываются в полной мере. Так, если мы будем рассматривать античность с точки зрения современности (что обычно и делается), мы найдем в ней зачатки всех современных изобретений, рациональных и социальных. Потом эти изобретения исчезли в Средневековье, пока Возрождение не выявило их в полной мере — именно потому, что за время Средневековья они диффундировали из
Греции на всю Европу, стали своими для всех, пусть и в зачаточной форме. То же будет и после Нового Средневековья. Современная глобализация — не более чем профетическая стадия, намек на то, что ожидает мир в будущем.

Отличие современной ситуации от прошлого Средневековья в том, что культура становится всемирной. Известно, что значительную составляющую культурного запаса между временем предыдущего расцвета (Античностью) и следующего (Высокое Средневековье) через пропасть низкокультурного состояния (Раннее Средневековье) пронесла иная культура — арабская. То есть имелся соседний регион, живущий по своим циклам, который не находился в кризисе в момент кризиса Европы и смог участвовать в передаче культуры между временами. Сама Европа смогла спасти только концентрат, который, упрощенно говоря, законсервировал Боэций. В ситуации мирового кризиса такого внешнего анклава, который будет хранить европейские консервы до востребования, может и не оказаться, что способно удлинить наступающее средневековье. С другой стороны, нетрудно найти факторы, которые работают в сторону укорочения этого средневековья, так что окончательно сказать, какой длины оно будет, весьма трудно.

Глобализм объявляет себя царством свободы, демократии, открытой и всемирной экономической системы, единого информационного пространства. Критика глобализма подчеркивает, что способ осуществления этих ценностей таков, что результат лукаво ускользает от цели: свобода не для всех, открытость экономики ведет к усилению экономической зависимости слабых от сильных и т.д. Сейчас проект «глобализация» в его истинном («заявленном») виде, в его желаемом смысле осуществить еще невозможно, у Запада нет сил стать во главе глобализирующегося мира, нет сил у не-Запада примкнуть к глобализации, нет осознания у не-Запада, что это — его будущее. Поэтому нынешняя глобализация — попытка с негодными средствами, лишь символ будущего. То есть современная глобализация относится к «истинной», «объявленной» и «чаемой» глобализации как реальный социализм к обещанному коммунизму. Это сходство не случайно: идеалы «глобализации» и я «коммунизма » весьма сходны; мир стремится к все более ясно проступающему идеалу — XX век показал это с замечательной о отчетливостью. В глобализации и коммунизме — с разных сторон и разными красками — изображен один мир будущего, время которого наступит по окончании Нового Средневековья.

Будущее врывается в настоящее — смыслами; прошлое присутствует в современности в качестве фактов, следов общественной памяти (и тоже смыслами). История — ив том числе история современности — прочитывается лишь в том случае, если мы в определенном смысле в равной доле знаем прошлое и будущее, можем сказать, «как это было» (и есть) и «зачем это будет». Будущее образует руководящие смыслы, которые ведут историю к цели. Эти смыслы заключены не в камнях и металле — они отражаются в мировоззрениях людей. То, что люди думают о развитии общества, есть реальный факт развития общества. Смысл становится фактом; из фиксируемых нами фактов расклада современных мировоззрений прочитываются следы будущего, проступающего на наших лицах.

Возвращаясь к отрицательной оценке, которую вызывает сейчас концепция глобализации и Нового Средневековья, заметим следующее. Упреки к современному глобализму в том, что он несправедливый, эксплуататорский и обеспечивается на деле отбрасыванием назад остальной части человечества, на самом деле несколько наивны. Справедливость — человеческое дело; насколько люди могут осуществить справедливость, столько ее в истории и есть. Отбрасывание назад — это правило; всегда, когда в целом выделяется часть для выполнения чего-то сложного, нового задания, остальные части целого отбрасываются несколько назад.

Народ... остался Каспаром Гаузером для того, чтобы мы с вами читали Данта и слушали Бетговена (Герцен, 1955, Собр. соч. в 13 тт., т. 6, с. 81).

Это — цена прогресса, цена развития. Честные критики эгоистического глобализма предпочитают забыть, что цена греческой культуры — рабство, а цена Возрождения — колониальная система. Причем в отличие от рынка цену приходится платить потом, через значительный промежуток времени после «покупки » — и потому платят ее не сами прогрессисты, а их потомки и наследники. Эта «отсрочка платежа», вызывающая сначала столько розовощеких надежд и потом столько до синевы горьких разочарований, происходит потому, что в конечном счете и те, кто «прогрессировали»,и те, кто «отстали», представляют собой некоторое единство. И рано или поздно (но всегда — впоследствии) ушедшему в будущее авангарду достается задача «исправления» отставших. И если цена слишком высока — «авангард» оказывается неплатежеспособен, его достижения захлестываются «ордами варваров» и весь «эпизод прогресса» в целом можно считать несостоявшимся.

Здесь нет места суждениям «нравится-не нравится », это так: если мы имеем на объединяющейся планете регион (Север), стартующий в будущее, то остальные части человечества принимают на себя отдачу. Это может происходить с их согласия или без — но таково правило прогресса: он всегда оплачивается жертвой. Другое дело, что качество жертвы затем определяет судьбу прогресса. Если те, кто пожертвовал собой для прогресса, сделали это добровольно, прогресс добьется своих целей; если жертв принудили к этому обманом или силой — прогресс будет извращен в руках прогрессистов и откатом приведет затем и их к необходимости стать жертвами этого же самого прогресса.

Не будем обсуждать, добровольна ли жертва прогрессу в наше время. Гораздо интереснее взглянуть на иную сторону проблемы, касающуюся наших успешных путешественников в будущее, заставивших мир стать отброшенной ступенью на этом пути. Дело в том, что описанная выше ситуация — прогресс и жертва, его обеспечивающая, — вся эта схема работает тогда, когда есть прогресс. О Греции мы помним, что она сделала для человечества, и уже подзабыли о цене — потому что в веках цена распределилась на многих, а выгоду получили все. О Петре Великом идет яростный спор, однако нападки на него, отбросившего большую часть России назад, чтобы некоторая часть смогла выйти вперед, компенсируются защитой: он действительно добился успеха, в Россию пришла новая культура, ею можно пользоваться, жертва была не напрасна. Можно торговаться, рвать на себе рубашку и кричать, что продешевили, что мал кусок, — но сделка совершилась: образованная Россия возникла ценой появления необразованной. Вину за жертву с Петром разделили его наследники — интеллигенция. Петр в крови породил интеллигенцию, и та кровью заплатила за свое рождение в 1930-х годах.

Сегодня ситуация иная: насколько можно понять, Север о (или Запад — как нравится) совершил в XX веке много более изощренный акт, чем обычный исторический прогресс. Население Земли заплатило стартующему вперед региону (не будем обсуждать — много или в меру, вольно или по принуждению), и оплатить эту жертву Север может только одним — достижением нового культурного уровня. Платят только за это. Север же, насколько можно видеть, в эпоху глобализации особенно высокого культурного уровня не достиг. Компьютеры и Интернет — все, что может предъявить Север миру. С таким товаром на рынке истории не показываются. Имеет место не прогресс, а обычное жульничество: жертвы забрал, а в будущее не поехал, остался с нами, только побогаче да понаглее стал. Это, конечно, обидно, однако и обида — лишь человеческое чувство, к историческим судьбам мира отношения не имеющее. Дело в другом: теперь у Севера нет оправдания в том, что он сделал. Запад как будто пообещал будущему выступить в роли Древней Греции, а выступил в роли Карфагена. За эту подмену Северу придется платить — не перед обиженными (это уж как получится), а перед историей (в обязательном порядке). Расплачиваться Север уже начинает, и делать это будет долго. В наступающем Средневековье никто не признает за ним особенного статуса — это будет один из цивилизационных регионов, взявший не по чину.

Однако будущие беды Севера не представляют особенного интереса. Стоило бы подумать о другом: до сих пор каждая эпоха выдвигала «форпост будущего», на который и тратила свои силы, и этим будущим потом жила все большая часть человечества. Похоже, что форпост будущего в современности напакостил и сбежал. И современность остается с задачей крайне тяжелого свойства: будущее приближается с каждой секундой, а кандидатов на «открывателя дверей» не видно. Можно надеяться только, что если не весь Север, то какие-то его фрагменты все же сыграют отведенную им роль, приоткроют хоть щелочку, в которую остальному миру придется второпях протискиваться. Тем самым надежды Севера теперь только в том, что он сможет выдвинуть регион, в котором будут достигнуты действительно крупные культурные достижения, представляющие ценность в тысячелетней перспективе, — создаст то, чему будут учиться другие.

Можно предполагать, что с такой ситуацией и связано то, что Север в современности двоится. Есть Америка и есть Европа. Дело не в том, что кто-то из них черненький, а кто-то светленький, и не в степени вины за происходящее. В позитивном и единственно важном смысле вопрос только один: сможет ли хоть кто-нибудь открыть дверь в будущее, развернуть зачатки тех культурных открытий, которые нужны будут человечеству в новые времена, или мы пойдем вслепую, отчего жертвы наши могут оказаться столь велики, что цена за материализм Севера, заплаченная в современности, может показаться просто смешной.

Впрочем, перспективы выхода из наступающего Средневековья достаточно далеки, нас могут больше волновать проблемы, связанные с «точкой входа». В каждой стране имеются особые, локальные причины наступления средневековья. Весь мир движется в этом направлении, но не внешним давлением, а совокупностью тенденций развития регионов. Средневековье в России возникает в силу постепенного приобщения к культуре огромных масс населения, которые ранее находились вне ее; в глобальном смысле это последствие отмены крепостного права. Те самые 80-90 процентов населения России, которые составляли ее крестьянское население, были охвачены всеобщим начальным, а затем средним образованием, были приведены в ситуацию культурного выравнивания с другими 10-15 процентами, в значительной степени переселились в город и стали сливаться с обезглавленной «культурной элитой», которую без кавычек писать нельзя, поскольку элитой она является только по отношению к лицам из Урюпинска с десятиклассным образованием. По сравнению с дореволюционной Россией мы живем в ситуации варварства — множество людей обладают начатками культуры разной и обычно незначительной величины.

К этой тенденции, разумеется, можно добавить Интернет, падение уровня образования, снижение роли науки и другие печали, помогающие наступлению варварства. Это — ситуация начала Средневековья.

Это — в России. В мире происходит схожий процесс, но с совсем иной подоплекой. Постиндустриальное общество не нуждается в большом количестве рабочих, не нуждается оно и в особенно большом количестве интеллектуалов, вершины 1? образованного класса, то есть не нужен становится мощный я средний класс. Постиндустриальное общество нуждается во вполне ограниченном контингенте дешевой рабочей силы и о небольшом количестве менеджеров и ученых. Другой чертой этого общества является резкое увеличение различий стран Севера и Юга. Сейчас страны Севера в 50 раз богаче стран Юга, и этот разрыв продолжает увеличиваться. Создается контраст Севера и Юга, наиболее активное население Юга мигрирует в города Севера, создавая анклавы низкооплачиваемых рабочих, а сам Юг выбрасывается из границ «культурного сообщества» и может делать что угодно, кроме ядерных войн и террористических акций, направленных на страны Севера. То, что возникает, — это достаточно известный сценарий «золотого миллиарда», который на деле является сценарием Нового Средневековья, на этот раз всемирного по масштабу, поскольку новым полуобразованным пластом населения являются уже не римские «низы», рабы и колоны, и не «союзные германцы», а население всей планеты. Глобализация приводит к построению всемирной цивилизации, и первое, что эта цивилизация делает, — рушится, поскольку нагружена огромным количеством «масс», выносить которые ее культура пока не способна. В течение Нового Средневековья будет происходить стабилизация перебаламученного общественного устройства, постепенный рост культуры с того уровня, до которого он упадет (а уровень культуры будет в среднем значительно ниже, чем даже в Европе XX века, не говоря уж об уровне образованных людей XIX века). Когда-нибудь это приведет к появлению новой образованной прослойки, достаточно культурной, чтобы ей потребовалось культурное окружение.

3. Бауман, пересказывая Дж. Фридмана, пишет: «Смешанная культура является продуктом определений, исходящих сверху и извне жизней тех, чье существование таким образом упорядочивается. ...Логика, формирующаяся в среде андеркласса городских окраин, с большей вероятностью имеет природу, отличную от той, которая проявляется в поведении разъезжающих по миру высокообразованных представителей индустрии культуры. Гибридность, испытываемая элитой, совершенно противоположна балканизации и трибализации, проявляющейся на низшем уровне системы» (Бауман, 2002, с. 113).

Говоря чуть проще и гротескнее, культурой нового глобального сообщества, Нового Средневековья станет не «всемирная» культура, распространяемая СМИ, а современная культура городских низов, которая через пару тысячелетий, вполне возможно, удостоится описания как «народная культура средневековья». Появятся и исследователи категорий народной культуры, возникнут сетования на отсутствие документов, исходящих из этого слоя, пойдут разговоры о «культуре безмолвствующего большинства», и получат огромную ценность сохранившиеся в считанном числе экземпляров издания Фонда «Общественное мнение», которые позволят — разумеется, с неизбежными искажениями — представить мышление людей того далекого времени.

Выше было показано, сколь разнообразно преломляется диалог западников и почвенников с точки зрения различных идейных позиций. Стоит повторить, что все возможные варианты концепций западников и почвенников присутствуют в обществе одновременно — одни в виде книг и идей, другие — лекциями и беседами. Существуют еще западники «первого поколения», в рамках соотношения России и Европы. Они говорят об обучении России у Европы, о лидирующей роли Европы в современном мире и необходимости усвоить европейские изобретения. Одновременно с ними существуют западники «от глобализации», а также еще от нескольких синтетических позиций. Западники «Севера» утверждают, скажем, объединение России не с Европой специально, а с постиндустриальным миром в целом или специально с США, которые признаются ведущей державой современности, обучающей весь мир гуманности и демократии. Ex oriente lux — из Нью-Йорка... Еще одно доказательство, что земля — круглая.

То же самое происходит с почвенниками. Есть почвенничество как реакция против Европы, почвенники антиглобалистские, почвенники евразийские, почвенники советские и антисоветские, а Панарин, например, высказывает позицию, которую можно назвать «почвенничеством Юга ». Дело осложняется тем, что на этот диалог идет воздействие не только «по вертикали» — в связи с уровнями самого спора, но и «по горизонтали», аргументами от других наук и мировоззрений. Скажем, экономисты могут быть «рыночниками » и «антирыночниками », я историки — «гумилевцами », «евразийцами » и т. д., и при каждом таком рефлексе, отсвете из иного аспекта знаний позиция о в споре может очень сильно измениться. Поэтому в беседе рыночника-почвенника и западника-общинника разобраться в том, кто какую позицию занимает и как его называть, может быть очень нелегко. Однако разнообразие индивидуальных мировоззрений настолько велико, что не имеет вовсе никакого смысла заботиться о номенклатуре людей. У людей имеются имена собственные, которые в целом вполне пригодны для их именования, а у личных мировоззрений вместо дифференциации и специализации есть долг и судьба. Поэтому в наши цели не входит классификация всех встреченных позиций, важнее описать полюса мировоззренческого спора, его границы и законы, подъем этого диалога по уровням все более сложных концепций, которые тем не менее все равно подчиняются той полюсной системе взаимодействий, которая описана как теория развития между эпигенезом и преформацией.

Однако вернемся к концепции Нового Средневековья. Есть основания полагать, что ритмы истории ускоряются. Если взглянуть на историю второй половины XX века как на «предсредневековую», появится возможность видеть огромную скорость этого процесса. В прежнее Средневековье античный мир входил столетиями. Сейчас столетия спрессовываются, пролетая на глазах одного поколения. Этому ускорению может способствовать и специфика нашего Средневековья: в прежние времена регионы («цивилизации ») были самостоятельны и пока один был в Средневековье, другой находился на ином этапе развития. В Новое Средневековье мир войдет целиком: глобализация...

Этой концепции можно задать несколько вопросов. Например, можно обратить внимание на то, что для нее принципиально важной является большая длительность средневековий, чем возрождений. Из теории следует, что периоды устойчивости (средневековья) должны быть значительно длиннее, чем периоды восприятия новизны (возрождения). А что мы можем видеть в прошедшей истории? Зрелое Средневековье продолжалось около 400 лет (XII-XV века). Возрождение, если пользоваться этим термином в рамках данной концепции, длится до сих пор — поскольку еще не наступило средневековье, и в таком случае длительность Возрождения — более 500 лет. Где же ожидаемая разница длительностей?

В приведенных выше подсчетах длительность Возрождения трактовалась расширительно по сравнению с принятым объемом этого понятия (оно включило Новое и Новейшее время), а Средневековье понималось в прежнем смысле, причем им обозначено только развитое Средневековье. Раннее Средневековье, как известно, началось примерно в IV веке. При этом никак не классифицированы в данных терминах предшествующие «нашему» Средневековью эпохи— эллинизм, империя, античность. При адекватном подсчете длительность Средневековий и Возрождений в новом понимании как раз окажется ожидаемой, то есть Средневековья будут значительно длиннее Возрождений.

Это — частное объяснение; попытаемся дать более общее с отсылкой к теоретическим соображениям об особенностях кризисов социальных систем.

Объяснить это несоответствие можно посредством указания на разницу тех систем, которые претерпевают развитие. Разница длительностей соответствующих периодов будет особенно резкой в развитии систем, обладающих высокой целостностью, например биологических организмов. Социальные системы значительно менее целостны, нежели системы организменного уровня целостности, к которым относятся как сами организмы (биологические объекты), так и целостности психического порядка — например, личное мировоззрение человека.

Чем менее целостна система, тем ближе она к термодинамическому равновесию и тем менее опасна для нее дестабилизация. Значит, менее целостные системы выдерживают более сильные дестабилизирующие влияния и могут дольше находиться в состоянии восприятия новизны. Именно таковы социальные системы: значительно менее целостные, чем организмы, они могут выдерживать значительную дестабилизацию, сравнительно долгое время находиться в кризисе.

Тем самым система с невысоким уровнем целостности (организованности) может выдержать значительно большее количество новизны и значительно больший период времени, чем более сложная система, пребывать в состоянии дестабилизации. Поэтому время кризиса (дестабилизации, освоения новизны) в социальных системах намного больше (относительно периода стазиса), чем в системах организменных.

Далее, социальные системы все же достаточно организованны (дифференцированны), чтобы иметь блочную структуру, о В организмах части очень сильно зависят друг от друга — что, собственно, и обозначается понятием «целое». А в менее целостных социальных системах части (блоки) относительно автономны. В результате возможны ситуации, когда один блок находится в кризисе (воспринимает новизну), а другой еще (или уже) в стазисе. Таким образом, для социальных систем возникает особый способ преодоления кризиса — кризис всей системы «переносится » в один из относительно автономных блоков системы. Но в целом это решение — лишь паллиатив: при усвоении новизны целостность системы все равно падает, но именно социальные системы могут выдерживать эту ситуацию сравнительно долго. Поэтому возникает наблюдаемая в истории ситуация: пока искусство в кризисе («возрождение»), наука может быть в стазисе, а когда приходит время революции в науке, в искусстве и религии уже все стабильно. Если мы отметим периоды кризиса («возрождения») в искусстве, они не совпадут с «возрождениями» (кризисами) в науке. Общий период видимых изменений в культуре in toto за счет блочности структуры кажется долгим, если же расчислить время в пересчете на отдельный функциональный блок культуры, мы увидим теоретически ожидаемый результат: для данного блока относительная продолжительность кризиса (возрождения) окажется много меньше периода стазиса.

<< Назад   Вперёд>>