Мифы и заблуждения в изучении империи и национализма (сборник)

   Публикуемые в сборнике главы сгруппированы в соответствии с рядом «вызывов» имперскому порядку, которые позволяют выявить логику стратегического релятивизма, т. е. «увидеть» империю. По организационным соображениям эти вызовы разделены на два больших кластера: вызовы интеграции и вызовы трансформации. Эти вызовы можно представить как ситуации коммуникации с очень ограниченными возможностями взаимного перевода и понимания; они приводят к попыткам выработать четкие грамматические правила и стандарты для неупорядоченного имперского многоголосия. «Вызов» обозначает ситуацию, когда неравномерная и многослойная имперская гетерогенность, неупорядоченное имперское разнообразие перестают справляться с поддержанием статус-кво, когда «имперская ситуация» с ее логикой стратегического релятивизма перестает восприниматься как нечто естественное, как норма данного общества и политической системы. В главе, открывающей вторую часть сборника «Вызовы интеграции», Ян Кусбер подчеркивает важность просвещенного екатерининского правления для переосмысления все более вестернизирующейся Российской империи, которая начинала восприниматься как неестественная и архаическая, как объект исследования, требующий открытий и внедрения новых принципов просвещенного знания и правления. Новая наука и моральная философия начали теперь определять значение империи и определять легитимность или нелегитимность имперского порядка.

   С точки зрения Екатерины II и ее ближайшего круга, Российская империя должна была приобрести специфические черты просвещенной политии и общества и породить новый тип интегрированного (если не универсального) имперского подданного. Эта логика изучения в направлении от управления территориями к управлению коллективными или индивидуальными подданными империи, которые со временем учатся использовать административные, культурные и политические инструменты имперской администрации в своих собственных интересах, далее развивается Сергеем Глебовым в его longue dur?e рассмотрении динамики интеграции и воспроизводства различий в Сибири. Этот раздел сборника завершается статьей Ханса-Кристиана Петерсена, который показывает, как восприятие империи как контекста меняет привычные представления, сформированные классическими историями об империи, антиимпериализме и национализме. Имперский опыт сформировал язык национализма польской эмигрантской элиты XIX века, ее стратегические союзы, социологическую и идеологическую мысль в той же мере, в какой предопределил ее политическую программу. Империя в этой главе возникает не в роли сущности, порожденной жесткими внутренними структурами и постоянной внешней экспансией, и не как угнетатель поляков или их извечный антипод. Империя показана как система координат для целого ряда идентичностей, которые постоянно переопределяются заново и подвергаются трансформации. Более того, все три случая показывают, что «имперскую ситуацию» можно обнаружить как в империях, так и в национальных государствах или национализирующихся сообществах и что инструменты имперской политики могут приводить к формированию наций, особенно когда они становятся формами коллективной субъектности.

   Главы в третьей части сборника, «Вызов трансформации», посвящены ситуациям, когда империю уже воспринимают как архаический феномен, которому недостает основных модерных качеств и который поэтому нуждается в рационализации и трансформации. Марина Могильнер изучает проект середины XIX – начала XX века, направленный на переосмысление Российской империи – с ее партикуляристскими системами идентификации через религию, «народность», сословие или территорию, – при помощи упорядоченного и универсального модерного языка расовых различий. Этот проект модернизации инструментов отображения различий в имперском пространстве породил новое видение Российской империи как пространства смешанных и взаимосвязанных расовых типов. Само приложение модерного языка новой науки к имперскому ландшафту, который был совершенно не изучен с естественно-научной и социологической точки зрения (как полагали сами физические антропологи), обладало огромным модернизирующим и трансформирующим потенциалом и вело к непредвиденным последствиям. Александр Семенов развивает эту тему в контексте публичной политики думского периода, исследуя, как имперское разнообразие осмыслялось в возникающем новом политическом языке империи. Илья Герасимов обращается к проектам социальной инженерии, призванным компенсировать отсутствие в империи современных социальных и экономических групп. Проект общественной агрономии, ставивший целью трансформировать крестьян в сознательных экономических субъектов, заимствовал концепцию «социальной инженерии» из традиции американского прогрессивизма, и соответственно переосмысливал реалии российской деревни.

   Из этих разных сюжетов следует, что вызовы рационализации играли ключевую роль в остранении феномена империи и, соответственно, в развитии языков самоописания гетерогенного имперского пространства. Проблема состояла в том, что имперское самоотображение и избиравшиеся для этого языки использовали, так сказать, «неклассические» формы. Поэтому имперская субалтерность (если вспомнить использованную выше метафору) предполагает особую стратегию анализа. Прежде всего, в силу своей гетерогенности (или «гибридности» – на языке современных субалтерных исследований) исследование империи не может быть сведено к одному сюжету, одному языку или одному источнику повествования. Во-вторых, модель «вызовов империи» ограничена периодом модерности (как бы ее не определять) как контекстом, задающим ориентиры «нормы» и «другого». Древние и средневековые империи также сталкивались с проблемами – будь то масштабные миграции населения или экологические катастрофы, и каждая искала собственное уникальное решение. Но те же самые вызовы заставляют империю выглядеть субалтерном, когда появляется общий консенсус по поводу того, что составляет «нормальный» или «цивилизованный» ответ на эти вызовы, что происходит под влиянием европейских гранднарративов «цивилизации» и «прогресса». По иронии, лишь складывание глобальной «империи знания» (а также «мировой экономики», мирового политического порядка и пр.) способствует появлению универсального и весьма нелестного мерила любой имперской формации. До этого каждая империя могла считать себя самостоятельным космосом, но он закончился с возникновением вселенной «европейской» и «западной» модерности. Ментальная карта этой гуманистической вселенной оказывается структурирована «нациями» – собирательными человеческими «телами», состоящими из индивидуумов, которых объединяет общая культура, религия и язык вместо прежних элементов солидарности: региона, династии или провинции. Таким образом, непременной частью эры рационализации оказывается система нормативных критериев, плохо совместимая с имперской ситуацией. Как видно из глав этого сборника, попытки рационализации поздней Российской империи лишь усиливали и конкретизировали существовавшие различия, вместо того чтобы привносить согласованность и гомогенизацию. То, что казалось рациональным в имперской логике, становилось абсурдным в свете нациецентричной эпистемы, а рационализация в духе модерности оказывалась разрушительной для империи.

   Новая имперская история деконструирует предполагаемые однородность и универсализм исторической «империи», которые приписываются ей в силу монологизма современной «империи знания»: на самом деле каждое имперское общество было прочно укоренено в собственном историческом контексте. В то же время концепция имперской ситуации дает нам аналитический инструмент для сравнительного изучения множества уникальных обществ, поскольку они реагировали на различные вызовы в разных условиях при помощи схожих стратегий манипуляций различиями. Как и в случае более знакомых читателям субалтерных исследований (subaltern studies), рассматривая империю как одного из «подчиненных иных» современной эпистемы, мы не оправдываем совершенные ею насилия и несправедливости. Мы лишь пытаемся проблематизировать историческую реальность. Мы отказываемся категорически говорить об «имперском правлении» или «имперском господстве» по той же причине, по какой больше не говорим о «кровожадных дикарях», умертвлявших белых колонистов, или о «мусульманских фанатиках», или о «темных крестьянах», участвовавших в Жакерии. Вместо этого мы различаем действующие лица и силы, которые образовывали «имперские формации» и «имперские ситуации», демонстрируя иную рациональность и по-иному реагируя на вызовы логики ситуации. Субалтерн не всегда оказывается особо привлекательным или даже знакомым персонажем; моральная подоплека постколониальных исследований направлена на восстановление справедливости по отношению к тем, кто остался фигурой умолчания в доминирующем дискурсе. Мы призываем к интеллектуальной честности в изучении истории, к критическому анализу разных форм рациональности и рационализации прошлого.