Мифы и заблуждения в изучении империи и национализма (сборник)

   Отказ от фокуса на структуралистских, эссенциалистских и функционалистских определениях империи в пользу более динамической модели конструирования и маркирования имперского опыта логически ведет к исследованию комплекса языков самоописания и саморационализации. Вместо обсуждения того, что такое империя, мы приглашаем наших читателей к размышлению о том, что делает определенные тропы и дискурсы имперскими. Таким образом, мы не претендуем на универсальную теорию или определение империи. Вместо этого мы предлагаем рабочую модель «имперской ситуации», характеризуемой напряженностью, несочетаемостью и несоразмерностью языков самоописания разных исторических акторов. Пристальный взгляд на конфликты и накладки этого «многоголосия» российского имперского опыта позволяет дать более точное определение исторически сложившегося разнообразия как главной характеристики имперской ситуации. Это разнообразие оказывается неравномерно локализованным, многоуровневым и динамичным. Опыт переживания различий пронизывает собой разрывы политического, социального и культурного пространства. Неравномерное и динамическое разнообразие является и результатом, и источником имперского стратегического релятивизма. Разнообразие имперской ситуации, воплощающее принцип стратегического релятивизма, не может быть описано в рамках какого-то одного внутренне непротиворечивого нарратива или каталогизировано на основе единых рациональных и столь же непротиворечивых принципов классификации. Наиболее яркое и красноречивое выражение имперской ситуации можно найти в известной новелле Борхеса:

   Эти двусмысленные, приблизительные и неудачные определения напоминают классификацию, которую доктор Франц Кун приписывает одной китайской энциклопедии под названием «Небесная империя благодетельных знаний». На ее древних страницах написано, что животные делятся на а) принадлежащих Императору, б) набальзамированных, в) прирученных, г) сосунков, д) сирен, е) сказочных, ж) отдельных собак, з) включенных в эту классификацию, и) бегающих как сумасшедшие, к) бесчисленных, л) нарисованных тончайшей кистью из верблюжьей шерсти, м) прочих, н) разбивших цветочную вазу, о) похожих издали на мух^[471].

   Изобретенная Борхесом, эта «китайская» имперская иррегулярная, просто умопомрачительная типология описывает ту самую специфическую неравномерную гетерогенность, которая не поддается нормальным классификациям и отвечает за уникальную историческую динамику. Эту динамику часто трудно уловить исследователю, подходящему к проблеме с аналитическим инструментарием, сформированным той или иной телеологической и монологической оптикой. Именно этим занимается большая часть историков империи, когда предпринимает попытку охватить имперскую гетерогенность при помощи аналитического инструментария современного обществоведения. Этот инструментарий зачастую сформирован логикой избирательного прочтения исторических языков рационализации империи и поэтому стремится редуцировать неравномерную гетерогенность имперского опыта до более простого одномерного разнообразия отдельных национальностей, регионов или конфессий.

   Реконструируя особый имперский опыт как набор языков, мы низводим все богатство трудноуловимых «опытов» до системы непосредственных впечатлений от них и попыток их рационализации, но это позволяет нам «ухватить» имперский стратегический релятивизм в рамках парадигмы «лингвистического поворота».

   Центральной темой исследовательского проекта Новой имперской истории является эпистемологический и политический конфликт в империи, столкнувшейся с необходимостью более рациональной организации и систематизации ее разнообразия – чтобы стать более эффективной, управляемой, контролируемой или соответствующей идеологически новым политическим, философским или научным идеям. Поэтому авторы сборника обращаются к теме трансформации имперского политического, социального и культурного пространства в ответ на вызовы Просвещения, национализма, модернизации, появления современного государства социальной инженерии («gardening state») и негативности определения империи по отношению к некоему нормативному образцу политической группности. Опираясь в новой имперской истории на археологию языков имперского самоописания, мы не возрождаем догму Леопольда фон Ранке о написании истории «как она происходила». Вместо этого мы предлагаем критический подход к империи как к контекстообразующей категории. Мы работаем с имперской ситуацией, которая делает специфику империи заметной. Империя обретает видимость либо в результате противоречий, вытекающих из неравномерной и несистематической гетерогенности, либо в итоге осознанных попыток сделать ее более управляемой и потому более рациональной.

   Чтобы компенсировать неизбежную ограниченность подхода, сосредоточенного на языке, мы предлагаем трактовать «язык» максимально широко, как любую систему передачи значения, оперирующую стабильным репертуаром («алфавитом») универсально различимых знаков. Как показывает глава, написанная Ильей Герасимовым, социальный жест и даже вариации в рамках применения конвенционных практик могут рассматриваться как языки самоописания, т. е. способ передачи исторического опыта при помощи доступных инструментов сигнификации. Серьезное отношение к языкам самоописания не означает буквальное их восприятие. Значительная часть современных имперских исследований посвящена критическому анализу скрытых механизмов господства и репрессии, содержащихся в риторике «великой державы» и «цивилизационной миссии» европейских государств по отношению к периферии. Целью нашего анализа является расширение конвенционных рамок изучения языков имперского самоописания. Исторический анализ должен уметь охватить такие ситуации, в которых уже используется имперская когнитивная рамка, но еще не выработаны соответствующие имперские языки. Это позволит понять историческую генеалогию когнитивной рамки имперского, внутренне противоречивого самовосприятия и обнаружить силы и контексты, обеспечивавшие воспроизводство империи в условиях вызова со стороны модерности.

   Следуя логике постколониальной деконструкции гегемонистских дискурсов, мы можем утверждать, что империя сама является «подчиненным другим» («субалтерном») для модерных социальных и гуманитарных наук, поскольку ее заставили «говорить» аналитическими и зачастую самоописательными языками, сформированными модернистским национальным каноном. Целью нашего подхода является раскрытие множественности собственно имперских голосов, генеалогий и контекстов – и их соответствующая деконструкция. Вместо выявления неких уникальных и статичных форм социальной организации, запечатленных в идиосинкратических идиомах имперского самовыражения, авторы настоящего сборника совместно создают что-то вроде аналитического Розетского камня, рассказывая одну и ту же историю в разных аналитических модусах, сосредоточенных на империи и нации. Итоговая картина преодолевает распространенные дихотомии «империя – национальное государство», «метрополия – колония», «континентальная – заморская» и вскрывает сложность и даже двусмысленность конвенционных аналитических категорий, таких как гражданство, национальность, раса и суверенитет. Важно подчеркнуть, что кажущийся универсалистским современный нациецентричный аналитический язык общественных наук часто скрывает реальное многообразие местных академических традиций, которые пользуются терминами и концепциями, лишь отчасти совпадающими друг с другом в случае перевода. Это значит, что сами современные аналитические модели, противопоставляемые языкам имперского самоописания, могут толковаться по-разному, тем самым еще больше усложняя задачу повествования о прошлом. Это затруднение становится заметным в результате последовательного следования «когнитивному повороту» в имперских исследованиях. Мы рассматриваем его как продуктивный вызов (на самом деле один из целого ряда вызовов, о которых речь пойдет ниже), заставляющий исследователей с большей подозрительностью относиться к любым упрощающим объяснениям.

   Описанный эпистемологический конфликт можно проиллюстрировать на примере недавней вспышки интереса среди немецких ученых к концепции Herrschaft. В то время как англоязычные историки с трудом решают задачу поиска подходящего слова для выражения домодерных и формально неинституциализированных форм власти, которые при этом также не опираются на косвенные (культурные и дискурсивные) механизмы контроля, находящиеся в распоряжении современных массовых обществ с высоким уровнем грамотности, их германские коллеги, кажется, обнаружили универсальное решение проблемы. Богатство коннотаций древнего понятия Herrschaft^[472] позволило стереть четкую грань между домодерными и модерными империями, поставив под сомнение роль государства как главного агента в деле управления, отправления власти и структурирования социального порядка^[473]. Переосмысление Herrschaft как набора практик и обнаружение «наций» как социальных организаций еще до эпохи «наций-государств»^[474] позволило интерпретировать «Herrschaftsbildung» как сложное гетерогенное пространство разнообразных групп, практик и отношений, не подверженных нормативной поляризации типологиями публичного/частного или социального/политического. Понимаемое таким образом, Herrschaft представляет набор практик структурирования власти, альтернативных нормативной веберовской схеме социальных наук^[475]. С таким пониманием сферы домодерной политики немецкие историки включились в дискуссию, начало которой положила книга «Миф абсолютизма» Николаса Хеншелла^[476], сосредоточившись на процессах территориализации и репрезентации власти монарха на региональном уровне. Не ограничиваясь констатацией существования «смешанной монархии» (monarchia mixta), они анализировали весь спектр «Lebenswelten» в империях раннего Нового времени^[477]. Особое внимание уделялось эволюции Священной Римской империи (которая даже не являлась империей в строгом смысле, с точки зрения нормативных теорий), модусам ее самоописания^[478] и, конечно, Габсбургской монархии^[479].

   В категориях предлагаемой нами модели можно сказать, что немецкие историки использовали важный аналитический инструмент для остранения исторической реальности империи, одновременно обращаясь напрямую к старому понятию Herrschaft как аутентичному элементу языков самоописания домодерного мира. Однако сам по себе этот конкретный троп самоописания оказался неспособным разрешить эпистемологические проблемы, ради которых его возрождали. Требуется дальнейшая инструментализация этого понятия, что подразумевает, кроме всего прочего, возможность его непротиворечивого перевода на другие языки, при котором Herrschaft не сведется к уже имеющимся местным терминам вроде «суверенитета» или «власти»^[480]. Что еще важнее, все равно необходима общая аналитическая модель, которая бы объяснила механизм действия Herrschaft германские историки работают с концепциями территории, группности и социального действия, чтобы реконструировать акторов и агентов, производящих эффект Herrschaft. Другими словами, создавая иллюзию семантической преемственности через саму риторику исторического анализа, использование концепции Herrschaft по-прежнему требует применения современных аналитических моделей для достижения нового, более комплексного понимания прошлого. Устойчивость старого многозначного термина маскирует ту эпистемологическую проблему, о которой мы говорили выше, и подпитывает иллюзию, что исторический термин можно автоматически использовать в современном анализе, так же как наш аналитический аппарат можно беспроблемно применить к другой эпохе.

   Учитывая этот урок, мы пытались изучать языки самоописания, восстанавливать их генеалогию и рассматривать их функционально в рамках современного им контекста с целью перевода их на язык современных аналитических моделей, чтобы сделать имперский опыт адекватно понятым.