Что такое Талмуд

Переходя к анализу содержания книги Иова, отметим, что она отличается от остальных произведений Ветхого завета своим особым жанром. Она — философская поэма. Ее 42 главы содержат выразительный пролог, вдохновенные диалоги и лаконичный эпилог. В прологе воспроизведена жизнь человека из земли Уц по имени Иов, которого бог одарил несметным богатством и семейным счастьем. Но настал день, когда ангелы предстали перед господом, и «между ними пришел и сатана» (I, 6), только что вернувшийся из скитаний по земле. «И сказал господь сатане: обратил ли ты внимание твое на раба моего Иова? Ибо нет такого, как он, на земле: человек непорочный, справедливый, богобоязненный» (I, 8). Сатана резонно ответил богу: даром что ли Иова праведник, ведь у него все есть — и дома, и стада, и сыновья, и дочери. «Но простри руку твою, и коснись всего, что есть у него — благословит ли он тебя?» (I, И). По взаимному согласию бога и сатаны последний разорил Иова, уничтожил его двор и скот, умерщвил его детей и их слуг, и его самого поразил лютой проказою, причинявшей ему жестокие страдания.

Автор поэмы — мастер крупного масштаба. Чтобы создать впечатление о страданиях Иова, он включил в сюжет поэмы трех друзей главного героя (Елифаза Феманитянина, Вилдада Савхеянина и Софара Наамитянина), которые пришли «сетовать с ним и утешать его». Но, подняв глаза свои, они издали еле узнали его, зарыдали, разодрали свою верхнюю одежду и сидели с ним на земле семь дней и семь ночей, не проронив ни слова.

Иов, одержимый страданием, охотно описывает свои муки, однако ничто так сильно не впечатляет, как картина молчаливо сидящих на земле четырех мужчин в течение семи суток. От этой сцены читатель физически ощущает острую телесную боль, которую испытывает Иов, и глубокую печаль, охватившую его друзей.

Сильная сцена молчания переходит в громовой раскат гнева и проклятий. Заговорил Иов. Его речь — торжествующая ненависть, обретшая достойный объект: бога и его неправые деяния. В спор вступают друзья главного героя. После трех серий диалогов между Иовом и каждым из его друзей автор в заключительной части поэмы рисует картину теофании (богоявления), которая, по меткому выражению З. Коспдовского, имеет «характер happy end»¹.

Для исследования философской направленности дискуссии, развернувшейся на страницах поэмы, необходимо иметь в виду, что Библия — книга в высшей степени сложная. В ней не все просто, не все ясно и понятно. От далекого прошлого, которое кое-где фантастически преломилось на ее страницах, нас отделяют тысячелетия. Только по намекам можно догадаться о смысле и содержании ее литературного материала. К этим намекам мы.

в частности, относим слова «орах олам» (букв, перевод — «пути древних»), которые помогут разобраться в вольнодумных творениях, по не совсем понятным причинам включенных в состав Ветхого завета.

Слова «орах олам» встречаются в Ветхом завете только один раз: в книге Иова (XXII, 15). В русском переводе мы читаем: «Неужели ты держишься пути древних [орах олам], по которому шли беззаконные». Вопрос Елифаза Феманитянина обращен к Иову. Вопрошающий напоминает другу, что сторонники «орах олам» считаются нечестивцами, так как говорили богу «отойди от нас», а потому преждевременно были истреблены.

Представляется, что слова «орах олам» могут послужить верным основанием для правильного понимания подлинных воззрений автора книги Иова.

Редко можно встретить книгу, которая пользовалась бы таким вниманием исследователей истории литературы и почитанием у своего народа, как книга Иова. Автор ее разделил участь великих поэтов других народов древности: он остался неизвестным. Судя по содержанию книги, можно сказать, что он для своего времени был человеком широкой образованности.

Исследователи книги Иова приходят к выводу, что она была написана в IV—III вв. до н. э.², когда Иудея испытывала сильное влияние со стороны эллинистической культуры и философии, когда борьба «за» и «против» эллинизма в Иудее имела глубокий политический смысл.

Автор произведения приходил в отчаяние от окружающего мира и старозаветного принципа его постижения. Он восстал против религиозной доктрины, отрицающей земную жизнь и обещающей благо в некоем мистическом царстве.

То, что книга Иова ничего общего с откровением не имеет, а является произведением художника, уже было понято в древние времена даже благочестивыми толкователями Библии. Так, талмудист Самуил бар Нахмани отметил, что «Иова никогда не было, Иов только притча» (Баба-батра, 15а).

Христианские богословы II в. воспевали Иова, выставляя его в качестве примера праведности и долготерпения, вознагражденного за страдания милостью бога. Так, в соборном послании апостола Иакова сказано: «Вот, мы ублажаем тех, которые терпели. Вы слышали о терпении Иова и видели конец оного от Господа, ибо Господь весьма милосерд и сострадателен» (V, 11). Продолжая апостольскую традицию, современные теологи и буржуазные философы также утверждают, что Иов — многострадалец, который сохранил верность создателю, а потому и был обласкан его вниманием. Книга Иова, подчеркивает буржуазный исследователь еврейской литературы И. Трунк, написана «благочестивым евреем, апологетом иудейства»³. Американский библеист С. Терриен, как бы полемизируя с Трунком, утверждает, что автор книги Иова опровергает иудейский этический монотеизм и открывает «чистую религию», пригодную для всех людей, особенно для современного человечества. По Терриену, Иов близок «нашему поколению» тем, что он выразил кризис догматического сознания и предвосхитил основные принципы экзистенциализма, т. е. напомнил человеку, что ему надо отказаться от самообольщения и самоуверенности и подчиниться космической силе божества⁴. Для религиозного философа М. Бубера Иов — символ великой тайны деяний бога Яхве и нерасторжимости святого союза Яхве со своим народом. «В наши дни, — пишет Бубер, — не перестают спрашивать: после трагедии в Освенциме может ли иудейство продолжать свое существование?.. Можем ли мы после того, что случилось в Освенциме, жить в боге... верить в бога?»⁵ Бубер ставит в пример Иова, его страдания и его непоколебимую веру в справедливость божьего суда. Однако тема произведения не в теодицее, не в оправдании бога, а в выяснении нравственной ценности бога.

Человек глубокой мысли и неукротимой страсти, автор книги Иова осознал несостоятельность религиозного мировоззрения, обесценивающего земное и единственное бытие человека. В поэме показана трагедия мироощущения личности, разуверовавшейся в божественную справедливость. Иов — обобщенный художественный образ, обретший основы реалистической мысли, сделавшейся судьей над жизнью и людьми. Пытаясь проникнуть в сущность неотвратимых явлений вселенной, Иов выходит за рамки привычной религиозной идеологии. В его представлении бог — философская категория, выражающая могущество и необходимое бытие самой природы.

Примечательно, что теолог и философ X столетия Саадия Гаон⁶, страстно защищавший библейскую космогонию и резко нападавший на критиков догмата миросотворения, говорил, что люди, утверждающие, будто все существующее не имеет ни начала, ни конца, т. е. что мир существует вечно, находят основания для подобных воззрений в книге Иова. В этом произведении Саадия выделяет слова «орах олам» и подчеркивает, что они означают не «пути древних», как их обычно толкуют, а «пути вечности». Указав на то, что теорию вечности мира в Ветхом завете называют «орах олам», т. е. системой вечности, а сторонников этой теории — нечестивцами, потому что они допускают безграничное в пространстве и беспредельное во времени существование вселенной, Саадия приведенные слова из книги Иова комментирует следующим образом: «Смысл этих слов такой: неужели и ты (Иов.— М. Б.) признаешь правильным взгляд тех сторонников вечности мироздания, которые погибли безвременно и т. д.»⁷.

Это важное свидетельство. Богослов, цепко державшийся за доктрину священных книг Ветхого завета, признает, что Иов не был приверженцем библейского мифа о сотворении богом мира из ничего. Иов, по мнению Саадии, — поборник системы вечности, теории «орах олам», т. е. Иов опровергает сверхприродную сущность бога. По воззрениям Иова, космическое бытие бога растворилось в бесконечном и необходимом бытии природы.

Однако Иов не ограничивает исследование вопроса о бытии бога лишь темой о взаимоотношении господа и вселенной. Его особо интересует проблема взаимоотношения бога и человека. Может быть, бог — этический принцип мира, а человек — интегральная частица в существовании высшего нравственного принципа?

Развитие фабулы поэмы в диалогической форме выявляет гнев Иова, гнев, который всем своим пылом обрушивается на всевышнего. Зачем бог коварно играет с человеком? Почему он создает светлые возможности, мрачно скрывая условия их реализации? Если человек — ничтожная игрушка в руках случая, то зачем богу вести мелкие счеты с ним?

Друзья пытались успокоить Иова, отстаивая религиозное учение о возмездии. Один из них, Елифаз Феманитянин, говорил: страдание — благо, страдающий воскреснет из мертвых, обретет счастье в загробном царстве. «Блажен человек, — проповедует Елифаз, — которого вразумляет Бог... Ибо Он причиняет раны и Сам обвязывает их» (V, 17-18).

Автор книги Иова негодующе отвергает доводы Елифаза. В почти тех же выражениях, что и Екклесиаст, он говорит: божественная справедливость — миф, вымысел. Жизнь показывает, что «все одно» бог «губит непорочного и виновного... Если этого поражает Он бичом вдруг, то пытке невинных посмеивается» (IX, 22, 23). Реальные факты опрокидывают доктрину воздаяния. Защита божественной несправедливости теорией «того света» несостоятельна, устарела. Друг Иова Вилдад Савхеянин откровенно заявляет: да, «мы вчерашние, и ничего не знаем» (VIII, 9).

Концепция друзей Иова — идеология вчерашнего дня, она ничего общего с разумом и правдой не имеет. Взобравшись на вершину страсти, Иов стыдит бога, который за малейшие проступки тяжко карает человека: «Если я согрешил, то что я сделаю тебе, страж человеков!» (VII, 20). И этическая ценность бога оказывается весьма сомнительной. Бог не добр. Он безразличен к людским судьбам и страданиям. Человек конечен, дни его земного существования сочтены, а иной, кроме земной, жизни не существует. Так где же «страж человеков?» Может ли он спокойно перенести муки и горе людей, унижающие в человеке человеческое? Нравственно ли не сострадать к страдающему? Тем более нравственно ли заставлять страдать безвинного и праведного человека?

«Невинен я! — восклицает Иов, — а страдаю». Страдает Иов не только физически, но главным образом духовно, ибо распадается старая, укоренившаяся картина и концепция жизни. Религиозная доктрина о боге как вседержителе вселенной и нравственной ее основе рушится. Бог по наущению сатаны хотел проверить человека, а вышло, что человек в силу превратности своей судьбы проверил бога и находится на извилистом и трудном пути приобретения новой философии жизни.

Глубокие размышления Иова о жизни и страданиях, об ответственности и невиновности человека направлены против религиозного догмата об абсолютной доброте бога. Иов приходит к противоположному выводу: бог — воплощение зла. «Земля отдана в руки нечестивых, лица судей ее бог закрывает» (IX, 24). Бог, стало быть, защищает социальное зло, превращает суд в произвол. Довод о неправом божестве, прикрывающем беззаконие, — яркое свидетельство скептического отношения поэта к духовным ценностям современного ему общества.

Один из друзей, Софар Наамитянин, вопрошает Иова: неужели можно отыскать сущность божества, неужели можно постичь совершенство всемогущего? Совершенство? В чем оно находит свое выражение? В том, иронизирует Иов, что «покойны шатры у грабителей?», у тех, кто «носят бога в руках своих» (XII, 6).

Социальная неустроенность мира причиняет величайшие муки и страдания. А бог? Почему «беззаконные живут, состареваются и силами крепки? Дети их устроены, домы их в благополучии. Доколе! И нет жезла божия на них» (XXI, 7, 9). Поэтому Иов готов вступить в спор с самим богом и от него потребовать ответ на вопрос, почему нечестивцам хорошо, а праведникам худо. «Но я к вседержителю хотел бы говорить, и желал бы состязаться с богом» (XIII, 3).

Однако человек из земли Уц понял, что нельзя состязаться с божеством. Почему? «Еще и ныне горька речь моя... О, если я бы знал, где найти его... Я изложил бы перед ним дело мое... Неужели он в полном могуществе стал бы состязаться со мной?» (XXIII, 2—6). Но куда ни пойдешь, бога нигде не сыщешь. «Вот, к востоку иду, и нет его, к западу, и не замечаю его. Творит ли он что на севере, я не вижу его; скрывается ли на юге, я не усматриваю» (XXIII, 8, 9).

Анализ текстов поэмы дает основание не согласиться с советским историком А. П. Кажданом, который пишет, что автор книги Иова «ищет утешение в реакционной мысли, — что божьи дела выше человеческого разума, и поэтому человек, как бы плохо ему ни было, должен благословлять имя божье»⁸. Автор поэмы недвусмысленно заявляет: уста Иова — «бурный ветер», они обращены «против бога».

Ветхозаветная доктрина лежит в пыли. «Рушились думы мои, — говорил Иов, — достояние сердца моего» (XVII, 11). Железные прутья окостеневшей идеологии разбиты. Дерзостное восхождение к вершинам реалистической мысли увенчалось успехом. Взвилась бурной грозой мысль Иова и слышен ее громогласный клич к людям: бога нигде нет!

Для спасения иллюзорной картины мира и устаревшей морали в книге появляются тривиальные проповеди Елиуя, — персонажа, видимо, отсутствовавшего в первоначальном сюжете поэмы. Очевидно, после того, как книга была уже завершена и оказывала влияние на умы людей, благочестивая рука вписала его. В интеллектуальном отношении Елиуй — типичный представитель ветхозаветной идеологии, противостоящей каждой новой мысли, служившей увеличению знания и счастья на земле. На протяжении шести глав (XXXII—XXXVII) Елиуй — это посланник из прошлого, занимается пустым славословием в адрес бога, запрещая человеку разобраться в его бытии или, вернее, в его небытии: «Вседержитель! мы не постигаем его... Посему да благоговеют пред ним люди, и да трепещут пред ним все мудрые сердцем» (Иов, XXXVII, 23-24).

Единственной мерой для обуздания дерзновенной и высокой мысли служит страх, плотно закрывающий уста ищущего ответ на кардинальные вопросы жизни и наполняющий сердце покорностью и смирением. Речь Елиуя — вставка тенденциозного редактора. Ее язык противоречит архаичному словарю произведения. Она чужда идейному и образному строю поэмы.

Отметим, что не только речи Елиуя являются более поздним литературным напластованием. Кюнен, Кауч⁹ и другие исследователи библейских текстов пришли к выводу, что и глава XXVIII вызывает подозрение в интерполяции. В самом деле, мог ли Иов, восставший против божественного промысла и правосудия, сказать: «Вот, страх господень есть истинная премудрость, и удаление от зла — разум» (XXVIII, 28). Защитой страха автор оказался бы в безысходном противоречии с самим собой, опроверг бы свою глубокую веру в силу человеческой мысли, способной разбить пределы, установленные традицией и догматами. Автор книги Иова создал великое произведение искусства, в котором стремился разрушить фанатичную веру в божественную справедливость и загробное воздаяние. Вольнодумный поэт наметил пути зарождения новой концепции жизни, потрясающей своей глубиной и реалистичностью.

В заключение поэмы выведен «из бури» господь. Но и он не в силах ответить на тревожные раздумья человека из земли Уц: почему бог творит неправый суд, зачем он поощряет социальное зло и заставляет страдать безвинных. По воле автора небо забрасывает Иова множеством вопросов. Все они сводятся к проблеме о потаенной сущности неотвратимых явлений природы. Ни разу голос «из бури» не говорит о том, что же все-таки следует понимать под справедливостью и несправедливостью, что такое совесть мира, где найти верные основы морали. Заставив бога высказать свои соображения о «таинствах» вселенной и неизбежности круговорота явлений природы, поэт вынуждает Иова признать: «Вот я ничтожен; что буду отвечать Тебе? Руку мою полагаю на уста мои». За наивным благочестивым исходом спора человека с богом скрывается саркастическая улыбка стихотворца о бессмысленности разговора с всевышним, ибо в вечном и незыблемом потоке вещей естественного мира нельзя найти меру нравственности и социальной справедливости. Раз бог уходит от существа спора, то зачем разговаривать с ним? Не лучше ли замкнуть уста? И все же господу «из бури» поэт вложил такие слова, которые выявляют убежденность автора поэмы во всесилии и могуществе разумной личности: «Препояшь, как муж, чресла твои: Я буду спрашивать тебя, а ты объясняй Мне. Ты хочешь ниспровергнуть суд Мой, обвинить Меня, чтобы оправдать себя? Такая ли у тебя мышца, как у Бога?.. Укрась же себя величием и славою, облекись в блеск и великолепие. Излей ярость гнева твоего... тогда и Я признаю, что десница твоя может спасать тебя» (XL, 2—9).

Обобщающая сила приведенных аккордных стихов безгранично расширяет смысл поэмы, превращая ее в высокое искусство, воспевающее богоборчество и свободомыслие. Не случайно библейская притча о человеке из земли Уц послужила вольнодумцам XVI и XVII вв., поэтам XVIII и XIX столетий важнейшей основой для прославления не божественного могущества, а трагического величия человека. Гёте сказал: «Пролог моего Фауста имеет сходство с экспозицией Иова». Тем самым великий поэт откровенно заявил о своем поэтическом влечении к образу, защищавшему право разума искать ответы на коренные вопросы бытия. И Байрон в прологе к «Манфреду», напоминающем пролог книги Иова, выразил глубокую убежденность в безграничной силе человеческого разума.

---

¹ З. Косидовский. Библейские сказания. М., 1966, стр. 29.
² См. E. Schūrer. Goscluclile cles ividischen VoJkes in Zcilaltcr Jesu. Leipzig. 1907.
³ И. Трунк. Иов. — Сб. «Замельбихер». Нью-Йорк, 1945, стр. 450 (на яз. идиш).
⁴ S. Terrien. lob. Poet of existence. N. Y., 1957, p. 19.
⁵ M. Бубер. Задачи и назначения. Иерусалим, 1963, стр. 251—252. (на яз. иврит).
⁶ Саадия Гаон, или Саадия из Файюмы в Египте (892—942) — «представитель средневековой еврейской философии.
⁷ Г. Генкель. Саадия Гаон. СПб., 1895, стр. 172.
⁸ А. П. Каждан. Религия и атеизм в древнем мире. М., 1957, стр. 101.
⁹ А. Кюнен (1828—1891) — голландский библейский критик; Э. Кауч (1841—1910) — немецкий библеист.

<< Назад   Вперёд>>