История либерализма в России (1762-1914)

Политическое содержание конституции от 23 апреля 1906. — Ее особенности. — Позиции русских радикалов по отношению к конституции. — Усилия Витте принять в свое правительство представителей общественности. — Последний земский съезд в ноябре 1905. — Окончательная неудача Витте в его попытках заручиться поддержкой общественности. — Крушение политической концепции Витте. — Подавление революции силой.

Маклаков в своей книге задает вопрос: в чем же состояла новизна и необычность хорошо продуманной и чрезвычайно для России полезной конституции 1906 года¹. Конечно, самым ценным в этой конституции было то, что в ней в высокой мере осуществлялся либеральный принцип разделения власти. При этом особенно важно, что этот принцип применялся в основных законах 23 апреля 1906 года так, как это было нужно и как соответствовало существовавшим в то время в России условиям. Конституция представляла собой то, что было исторически и политически необходимым в 1906, а никак не какое-то программное применение теоретических принципов либерализма. Положив в основу конституции принцип разделения власти, можно было провести в жизнь чрезвычайно удачное распределение функций и чрезвычайно важное разграничение сфер влияния, не только теоретическое, а и практическое. Такое разграничение сфер влияния позволяло дать соответствующий круг действий всем существовавшим тогда факторам политической жизни. Привлечение общественности к законодательству открывало путь к государственной деятельности тем кругам общества, которые до тех пор в лучшем случае имели возможность участвовать в местном самоуправлении. Однако и прежние правящие слои общества не исключались из государственной работы, потому что исполнительная власть оставалась в руках бюрократии, то есть тех, кто в то время только и обладали опытом в области управления государством. К тому же эти две сферы никоим образом не отделялись искусственно одна от другой. С другой стороны, при помощи института всеобщего голосования, управление государством подчинялось также контролю народного представительства. Но в то же время бюрократия не исключалась полностью из законодательного процесса, поскольку верхняя палата, то есть Государственный Совет, состояла не только из избранных членов, а также из членов, назначенных императором².

Последний пункт и был одним из тех, которые подвергались особенно острой критике со стороны русских радикалов. Представители радикализма считали, что благодаря именно этому пункту, истинный характер народного представительства как института, основанного на народном голосовании, был искажен. Хотя эти возражения с теоретической точки зрения нельзя считать неоправданными и хотя присутствие в верхней палате назначенных членов и представляется явлением ненормальным, которое должно было исчезнуть со временем, однако никак нельзя полностью отвергнуть те доводы, которые говорят за разумность применения подобной системы временно и в момент перехода от абсолютизма к конституционному строю. Маклаков пишет: «В 1906 году слуги старого режима были не только внушительной политической силой, у них одних был государственный опыт и школа. А между тем у них не было шансов быть выбранными; их прошлое клало на них клеймо в глазах демократических избирателей. Устранить их вовсе от участия в законодательной деятельности было бы вандализмом, государственным мотовством. Но поскольку хотели не революции, а превращения самодержавия в конституционную монархию, опытных и знающих государственных людей надо было сохранить и использовать. И характерно, что в число таких назначенных членов попадали не только люди реакции, а такие люди, как Витте, Таганцев, Кони и много других. Это одно показывало истинный смысл и цель этого назначения»³.

Еще важнее, чем такое разделение функций и использование политических сил именно для тех функций, которые они хорошо могли исполнять, было следующее: конституция от 23 апреля 1906 года представляла собой правовые рамки, в которых наконец можно было достичь политической цели, так долго остававшейся недостижимой и состоявшей в том, что монархия принимала либерализм как свою программу, а общественность сотрудничала с традиционными силами монархии при проведении в жизнь этой программы и даже находила какое-то внутреннее единство с этими силами. Маклаков считает, что в этом и состояла основная политическая идея конституции 1906 года. Он пишет: «В России были тогда две силы. Была историческая власть с большим запасом знаний и опыта, но которая уже не могла править одна. Было общество, многое правильно понимавшее, полное хороших намерений, но не умевшее управлять ничем, даже собой. Спасение России было в примирении и союзе этих двух сил, в их совместной и согласованной работе. Конституция 1906 года — ив этом ее основная идея — не только давала возможность такой работы, но делала ее обязательной. Идти вперед, менять можно было только при обоюдном согласии. Соглашение между двумя политическими силами сделано было необходимым условием государственной жизни»⁴. Маклаков повторяет здесь, говоря о конкретном положении, возникшем в 1906 году в России вследствие конституции, то, что Монтескье говорит вообще о сосуществовании властей в государстве, в котором проведено разделение власти. В самом деле, дуалистический, то есть построенный на принципе разделения власти, характер конституции 1906 года делает необходимым сотрудничество между конституционными властями, а также учет стоящих за ними политических факторов, ибо без этого государственная жизнь пришла бы в полный тупик.

Особенность и принципиальная сущность конституции 1906 г. состояла именно в том, что благодаря ее дуалистическому характеру она явилась пактом, так сказать, принципиальным соглашением, между старой монархией и молодыми силами общества⁵. Это и отличало ее, с одной стороны, от основных законов самодержавия, изданных Сперанским в 1832 году, а с другой стороны, от парламентской конституции, о которой мечтали русские радикалы. Маклаков пишет: «До нее (то есть до конституции 1906 г.) вся полнота власти была в правительственном аппарате, возглавляемом монархом; общество ничем его воле противостоять не могло. Конституции 1904 и 1905 гг., сочиненные обществом, передавали всю власть представительству, то есть обществу. Это было полным народовластием. Основные же законы 1906 года поставили прежних врагов в одинаковое положение, наделили их равными правами. Оба они могли друг другу мешать; оба могли друг против друга защищать status quo»⁶. Таким образом, конституция 1906 года в большой мере воплощает основные положения подлинной конституции. Она должна была закрыть революционный, антиконституционный путь как перед государственной властью, так и перед обществом. Революционное преобразование России, подобное тому, которое провел Петр Великий, а еще до него Иоанн Грозный, становилось теперь невозможным без согласия представителей населения. Но в то же время, революционные партии, даже в том случае, если они располагали большинством в народном представительстве, не могли проводить свою революционную программу без сотрудничества со стороны правительства.

Общественность могла, таким образом, прежде всего с удовлетворением убедиться в том, что благодаря конституции монарх утратил возможность издавать законы по своему усмотрению. Стало невозможным издавать не только деспотические законы, а и вообще законы, которые народное представительство отклоняло, считая их вредными для страны или несправедливыми. Однако общественность в значительной мере оставила без внимания эти достижения просто потому, что ей не хватало подлинного понимания того, что на самом деле представляет собой и означает конституционный строй. Сущность такого строя состоит в том, что он представляет собой защиту от произвола неограниченной государственной власти, стоящей над законами, защиту существующего правопорядка и признанных в рамках такого правопорядка заслуженных субъективных прав. В отличие от абсолютизма, конституционный строй не дает государственной власти возможности бесконтрольно и безотчетно издавать или отменять законы, иными словами, государственная власть не может произвольно менять объективный правопорядок и при помощи новых законов ущемлять или полностью устранять существующие субъективные права. Тогдашние русские леворадикальные политические деятели с полным равнодушием относились к этой сути и этому значению конституции, потому что их не интересовала защита существующего права от произвола государственной власти, а интересовало их, наоборот, исключительно создание органа, который располагал бы достаточными полномочиями, чтобы внешне законным образом заменить существующие законы новыми и отменить существующие субъективные права, несправедливые с точки зрения теоретических концепций и обоснованной на них программы.

Конституция могла сделать сотрудничество и соглашение между обществом и государственной властью обязательными, но конечно, не могла сделать их необходимыми в смысле какой-то физической закономерности. Поскольку русские радикалы не хотели такого сотрудничества в рамках дуалистической конституции, то его и нельзя было достигнуть путем одной конституции. Радикалы, как уже было сказано, стремились к тому, чтобы сосредоточить всю государственную власть в руках народного представительства, в котором они сами надеялись располагать большинством голосов. Иными словами, они совершенно не искали сотрудничества с исторической властью, а требовали от этой власти безусловной капитуляции. Соответственно представители радикализма оспаривали даже право царя пожаловать конституцию. По их мнению, только народное представительство, основанное на всеобщих выборах, имело право дать стране конституцию; радикальные круги считали, что конституция должна быть основана на принципах последовательного парламентаризма. Правительство должно было составляться из членов парламентского большинства и быть ответственным только перед парламентским большинством. Вторая или верхняя палата должна была быть устранена, для того чтобы избежать возникновения каких-либо препятствий, которые мешали бы исполнению воли нижней палаты. На самом деле это — программа абсолютного народовластия, или даже скорей демократического абсолютизма.

В такой концепции и в таком образе мышления и лежала главная опасность, угрожавшая утверждению настоящего конституционного строя в России, превращению России в правовое государство. Маклаков пишет: «Для установления начал правового порядка в России надо было самодержавие монарха ограничить, а не заменять самодержавием большинства Государственной Думы»⁷.

* * *

В противоположность радикальной общественности, силы монархии тогда полностью были готовы сотрудничать с представителями общественных кругов. Когда Витте и другие советники настойчиво советовали Николаю II созвать народное представительство, они при этом исходили из убеждения, что переход к конституционному строю и привлечение представителей общественности к законодательной работе удовлетворят либеральные силы, что эти силы вследствие этого отдалятся от революционных групп и даже обратятся против революции и что они будут на этом пути сотрудничать с правительством.

Они думали, что таким образом революционное движение ослабеет и само собой постепенно начнет исчезать; что не придется прибегать к военным мероприятиям и что даже вмешательство полиции в борьбу с революционерами и с революционными эксцессами можно будет сильно ограничить.

Для того чтобы расширить и углубить сотрудничество с общественными силами, Витте решил не ограничиваться привлечением их к законодательной работе, а попытаться принять в правительство несколько видных представителей общественности. При этом он думал в первую очередь о земских деятелях. Для того чтобы установить связь с этими силами, он обратился к одному из умеренных представителей земских кругов, Шилову. Переговоры с Шиповым и с другими консервативными либералами об их вступлении в правительство оказались безрезультатными, потому что они не хотели сотрудничать с Дурново не только по политическим, но и по нравственным соображениям. Широко известна была резолюция Александра III, которой он лишил Дурново его официального поста.

Резолюция эта носила характер именно нравственного осуждения, так как Александр III принял свое решение потому, что Дурново злоупотребил служебными привилегиями и прерогативами в какой-то своей личной сентиментальной истории. Но Витте был убежден в том, что во главе министерства внутренних дел, в момент, когда налицо угроза революции, может стоять только человек, который хорошо знает все полицейские дела, и поэтому он не соглашался отказаться от сотрудничества Дурново в качестве министра внутренних дел. Однако это была только одна из причин. Важнейшей причиной было убеждение умеренных представителей земства, что за ними не стоят широкие общественные круги и что, значит, их вступление в правительство никак не поведет к примирению общественности с государственной властью, а только поставит их самих в такое положение, в котором их назовут предателями. Отчасти надо сказать, что им просто психологически трудно было из представителей оппозиции добровольно превратиться в членов правительства; пожалуй, такой переход даже был для них просто невозможным. Я не собираюсь подробно рассматривать переговоры представителей общественности с Витте по вопросу их возможного участия в правительстве, потому что переговоры (отчасти именно тех же самых) представителей общественности со Столыпиным носили совершенно тот же характер. Таким образом у меня будет возможность сказать то, что я считаю нужным, о характере этих переговоров, когда я буду рассматривать переговоры общественных деятелей со Столыпиным. Надо еще к тому же сказать, что многое выявилось гораздо яснее именно в этих последних переговорах со Столыпиным, и мы располагаем более подробными данными о том, как эти переговоры шли.

Были ли действительно у правительственных кругов в то время, когда Витте был председателем Совета министров, серьезные намерения принять в правительство представителей радикального большинства земских съездов? В этом позволительно сомневаться, хотя Витте и говорил Шилову, что «...он не боится людей более левого направления, но считает необходимым, чтобы общественные деятели, которые согласятся войти в состав кабинета, обладали сильной волей, серьезным отношением к государственному делу и определенно сознавали необходимость поддержания авторитета государственной власти и порядка в стране в переживаемое переходное время»⁸. Однако ясно, что самому этому большинству чужда была всякая мысль о вступлении в правительство. Это доказывает уже тот факт, что Милюков во время неофициального собеседования советовал Витте вообще не принимать никаких представителей общественности в правительство, а составить кабинет исключительно из членов бюрократии⁹.

Наоборот, наверное думали об этом как раз Шипов и другие представители земского меньшинства, ибо они ведь не считали себя уполномоченными говорить от имени всей земской общественности. Уже во время первой встречи с Витте Шипов с целью установить контакт с широкими кругами общественности и привлечь ее к сотрудничеству посоветовал Витте обратиться в организационное бюро земских съездов в Москве. А поскольку в то время это бюро превратилось на деле в политическое бюро радикальной группы, оно и назначило для переговоров с Витте людей, которых надо было считать не представителями земства, а скорее представителями радикализма, хотя они и принадлежали к земским кругам. Главным оратором в этой депутации был характерный представитель русского радикализма профессор Кокошкин. В своей книге «Три попытки» Милюков справедливо пишет: «Выбор Кокошкина для беседы с Витте означал, что бюро не хочет компромиссных решений»¹⁰. На самом деле депутация бюро не вела настоящих переговоров с Витте, а просто поставила ему ультиматум. Депутация обратила внимание Витте на то, что пожалование конституции царской властью принципиально недопустимо, и требовала созыва учредительного собрания как органа суверенной народной воли для подготовки конституции.

Этого, наверное, было достаточно, чтобы показать Витте, что нечего и думать о какой-либо помощи в борьбе с революцией со стороны представителей общественности, во всяком случае, тех ее представителей, с которыми он разговаривал. Он должен был прийти к заключению, что занятые этими людьми позиции, наоборот, благоприятствуют революционному развитию. Как мы уже видели, Витте придерживался мнения, что если конституция не будет пожалована до созыва народного представительства, иными словами, если не будут созданы прочные правовые рамки для законодательной работы, а народное представительство возникнет с полномочиями учредительного собрания, конфликт между таким народным представительством и царской властью будет неизбежным и в таком конфликте народное представительство неизбежно станет на сторону и даже во главе революции, при этом еще использовано будет для внешнего узаконения революции. Таким образом, революция усилится, революционное развитие в значительной мере будет облегчено. Доказательством тому служил и исторический опыт Франции. В 1789 году во Франции народное представительство было создано без предварительного создания конституции, поэтому отсутствовала правовая основа для соглашения между монархом и Etats Cйnйraux, так что все способствовало тому, чтобы события развивались в сторону революции. Маклаков в связи с этим пишет: «Можно ли было поверить, чтобы через сто двадцать лет наша власть повторила ту же ошибку, уже единогласно осужденную всеми историками?»¹¹

При этом важно, что делегация бюро представляла не только точку зрения небольшой группы, это была на самом деле концепция широких общественных кругов. Это проявилось на последнем земском съезде в начале ноября 1905 года: в первый раз земский съезд не признал за царем право пожаловать конституцию. Но так как на этом съезде представлены были и умеренные элементы, съезд не высказался прямо за созыв учредительного собрания. Он поставил требование, чтобы Дума подготовила конституцию и царь ее утвердил¹². Поскольку такое компромиссное решение предусматривало утверждение царем, левые группы восприняли его как уступку и отказ от чистого принципа народного суверенитета и вследствие этого с возмущением выдвинули обвинение в измене. Но с другой стороны, такая формула не могла удовлетворить и правительственные круги. Если бы ее действительно приняли, то возник бы все тот же крайне опасный конфликт между царем и народным представительством, которого надо было опасаться и при созыве учредительного собрания, заключение или решение которого царь не имел бы даже права утверждать. Особенно Витте видел это абсолютно ясно и считал, что постановление земского съезда нельзя серьезно принимать во внимание.

Не более практичными были и другие рекомендации, которые последний земский съезд сделал в адрес правительства Витте. Съезд требовал от правительства немедленного и неограниченного осуществления всех свобод, упомянутых в Манифесте 17 октября. Он требовал упразднения законов о введении чрезвычайного положения и военного положения в отдельных областях, всеобщей амнистии за все политические преступления, немедленного устранения смертной казни и т.д.¹³ Но при этом все знали, что волна революционного террора расширяется и распространяется все дальше. Так как же можно было думать серьезно, — спрашивал Маклаков, — что можно бороться с террористическими покушениями только амнистией и свободами?

Заключения земского съезда глубоко возмутили Витте, но он все еще не мог поверить, что за этими постановлениями стоит вся земская общественность. Может быть, он слыхал, что на съезде было и меньшинство, которое сопротивлялось принятию этой резолюции. Может быть он знал, что земства провинции настроены были гораздо более консервативно, чем земский съезд. Поэтому он еще раз отреагировал на постановления земского съезда. Когда (вскоре после того, как он получил эти постановления) до Петербурга дошло известие о том, что в Севастополе произошло восстание моряков, Витте послал Петрункевичу телеграмму. В этой телеграмме он высказывал свое убеждение, что заключения земского съезда были бы иными, если бы съезд знал то, что произошло в Севастополе. Телеграмма его заканчивалась следующими словами: «Я обращаюсь к вам, потому что верю в ваш патриотизм»¹⁴. Но эта телеграмма не произвела решающего впечатления на участников съезда. Правда, она усилила у некоторых из них склонность к умеренному подходу, однако большинство продолжало считать, что это — лишь знак слабости и готовности правительства продолжать переговоры и в конце концов уступить. Итак, съезд постановил послать к Витте новую депутацию. Эта вторая депутация отличалась от депутации бюро только тем, что она не должна была ставить Витте ультиматума. Но сам съезд занял слишком четкую позицию, и депутация никак не могла доложить Витте о каком-то изменении настроений земской общественности под влиянием трагических событий. Даже примирительно настроенная депутация вряд ли смогла бы изменить тот факт, что «земский съезд не хотел быть опорой государственной власти, а продолжал быть для нее прежним врагом»¹⁵. Витте это понял. Он не принял депутации, которой вручили от его имени холодный письменный ответ.

* * *

Наверное в этот момент Витте стало ясно, что его надежды и его политический план потерпели неудачу. Как уже было сказано, Витте рассчитывал примириться с либеральной общественностью путем перехода к конституционному строю; таким образом он надеялся изолировать революцию и вызвать ее поражение. Исходя из такого плана, он посоветовал Николаю II объявить переход к конституционному строю Манифестом 17 октября. Но при этом он так же открыто сказал царю, что есть и другая возможность, а именно подавить революцию просто при помощи полиции и военных сил; однако сам он этот путь отвергал. Теперь Витте видел, что не оправдалась его надежда найти поддержку в широких кругах общественности и особенно в земских кругах, он убедился, что стало необходимым отныне бороться с революцией теми методами, против которых он недвусмысленно высказался, которых он не хотел приметать И именно во избежание их применения он и посоветовал царю дать стране конституцию. И вот Витте уполномочил своего министра внутренних дел Дурново подавить революцию при помощи полиции и военных сил. Это удалось Дурново сравнительно легко. Даже для подавления вооруженного восстания в декабря 1905 года оказалось достаточным вызвать из Петербурга гвардейский полк. В других городах полиция одна справлялась с революционерами.

Объявление о переходе к конституционному строю, таким образом, не дало тех результатов, которых Витте хотел достигнуть. Витте чувствовал, что он ввел царя в заблуждение. По всей вероятности, у него было чувство вины перед Государем, но он его, наверное, очень скоро подавил. Витте никогда охотно не признавался в своих ошибках. Может быть именно это подавленное сознание вины и было глубинным источником проявлений с его стороны ненависти к царю, которые неоднократно встречаются в его воспоминаниях. Мне кажется, что наличие такого сознания вины у Витте явно уже в заявлении, которое он сделал Маклакову много лет позже и которое Маклаков приводит в своих воспоминаниях: «Если бы я мог поверить тогда, что вся общественность была такова, какой была делегация, я не простил бы себе, что посоветовал Государю дать конституцию»¹⁶.

В конце концов, вопрос о том, было ли у Витте по отношению к царю такое сознание вины, скорее второстепенен. Важно только то, что он отдавал себе отчет в полном крушении всей своей политической концепции. Только исходя из этого и можно объяснить его дальнейшее поведение. Только этим можно объяснить тот факт, что в Особом Совещании он часто высказывался очень антилиберально и говорил о будущем народном представительстве всегда с чрезвычайным недоверием. Только этим объясняется, что в этом совещании он даже пытался оспаривать, что новый строй является действительно конституционным строем и даже пытался ввести в основные законы статью, при помощи которой возможно было узаконить государственный переворот. Только таким чувством вины можно объяснить, что он не хотел или не мог явиться перед Думой как глава правительства и подал в отставку за несколько дней до ее открытия. Без поддержки общественности, той поддержки, которую он искал и не нашел, Витте мог предстать перед Думой лишь как бюрократ, так сказать, как специалист по государственным делам. Но без поддержки общественности он не был политическим деятелем в том смысле, как он это понимал, и не мог иметь настоящего политического влияния, а по-видимому, именно такой роли он хотел и искал, несмотря на то, что по своим личным качествам он как раз не совсем подходил к такой роли¹⁷. Только крушением тех надежд, которые он возлагал на либерализм, можно далее объяснить, что он дал своему министру внутренних дел Дурново полную свободу при подавлении революции и что он часто недостаточно энергично сопротивлялся все более частым проявлениям белого террора со стороны реакционных элементов.

Последнее обстоятельство особенно возмущало оппозиционную общественность, несмотря на то, что именно эта общественность в основном несла ответственность за происходившее, на что справедливо указывает Маклаков. «Либеральное общество, — пишет он, — не хотело понять, что, отказав Витте в поддержке, оно отняло у него ту позицию, на которой он мог дать бой реакции. Если бы общественность со своей либеральной программой явилась в то же время опорой порядка в стране, Витте, опираясь на нее, мог бы ударять по реакции. Но пока либеральное общество требовало учредительного собрания, амнистий и полных свобод, не находя ни единого слова для осуждения революции, черные сотни казались как бы единственной защитой трона и порядка в стране»¹⁸. Однако общественность не могла простить Витте жестокости, с которой подавлялась революция. Она не хотела понять, что этой жестокости можно было избежать только с ее поддержкой, ибо без этой поддержки Витте полностью зависел от помощи тех, которые глубоко презирали само понятие правового государства. Без этой поддержки Витте не оставалось ничего другого, как противопоставить голой силе революционного террора голую силу полицейских санкций, если он не был готов капитулировать перед революцией, что, конечно, было просто невозможно, поскольку означало бы полную его сдачу.

Нет никакого сомнения в том, что тогда не капитуляция, а именно борьба была не только политически правильна, а и нравственно справедлива. Маклаков подчеркивает это в своих воспоминаниях со свойственными ему блеском и глубиной. Он пишет: «...Жестокое дело, которое с возмущающей беспощадностью сделала власть, спасло тогда Россию от большего зла — от революции. Революция, которой многие с восторгом ждали, принесла бы с собой то, что Россия переживает теперь. Перед судом истории усмирители 1905 года окажутся более правы, чем те, кто из самых самоотверженных побуждений начал восстание¹⁹, ему способствовал и радовался, что власть попала в тупик. Пока мы не посмеем этого признать, мы еще не можем объективно судить наше прошлое»²⁰.

---

¹ Маклаков, ук. соч., стр. 561.
² Число назначенных членов не могло превышать числа членов избранных — оно могло быть только меньше его.
³ Маклаков, ук. соч., стр. 591.
⁴ Маклаков, ук. соч., стр. 585.
⁵ Маклаков, ук. соч., стр. 445.
⁶ Маклаков, ук. соч., стр. 585.
⁷ Маклаков. Вторая Государственная Дума. Париж (без даты), стр. 8; см. также: Маклаков. Первая Государственная Дума. Париж, 1939, стр.18.
⁸ Шипов, ук. соч. стр. 335; см. также стр. 341.
⁹ Милюков. Три попытки. Париж, 1921, стр. 24.
¹⁰ По Маклакову, ук. соч., стр. 437.
¹¹ Маклаков, ук. соч., стр. 551.
¹² Маклаков, у к. соч., стр. 461.
¹³ Маклаков, ук. соч., стр. 464.
¹⁴ По Маклакову, ук. соч., стр. 470.
¹⁵ Маклаков, у к. соч., стр. 471.
¹⁶ По Маклакову, ук. соч., стр. 439.
¹⁷ Маклаков, ук. соч., стр. 419.
¹⁸ Маклаков, ук. соч., стр. 420.
¹⁹ Имеется в виду вооруженное восстание в Москве в декабре 1905 года.
²⁰ Маклаков, ук. соч., стр. 429 и далее.

<< Назад   Вперёд>>