Искусство экономной смерти. (Сотворение видеомира)

Демоны. Хаотические аберрации зрения не исчезли немедленно после падения близнецов. Жалобы на галлюцинации и кошмары отмечались в Нью-Йорке. Люди наблюдали на опустевшем месте фантасмагорические вещи. «Расшатанные нервы и общее апокалиптическое настроение рождают видения призраков разрушенных террористами небоскребов Всемирного торгового центра. Всемирная паутина разнесла весть о том, что утром 18 сентября в Нью-Йорке был сделан снимок, на котором явственно видны башни ВТЦ, превратившиеся в руины за неделю до того. Говорят, что по ночам на месте трагедии появляется необычное свечение, которое принимает форму исчезнувших небоскребов. Нью-йоркцы уверены, что этот призрак божественного происхождения и что таким образом высшие силы показывают американцам, что правда на их стороне.

По мнению психологов, необычный феномен объясняется шоком американцев после страшной трагедии. Сознание нью-йоркцев формирует привычный образ, чтобы таким образом хоть как-то сгладить тяжелейший шок, который им пришлось пережить. Не исключено, что свет исходит из-под завалов, где работают спасатели. Впрочем, очевидцы говорят, что ночной свет в точности повторяет очертания ВТЦ, и это никак не может быть свет прожекторов.

На фотографиях с места трагедии обнаруживают и вовсе потусторонние вещи — то в клубах дыма видится лицо сатаны, то — наоборот — обнаруживается фотография парящего рядом с охваченным пожаром зданием ангела» (Фочкин, Яшлавский, 2001, с. 337-338).

Призрак «близнецов» наделен качеством фантомного образа: он реалистически показывает то, что было, но чего уж нет. В этой галлюцинации оптика дневного зрения исполняет роль мгновенного сновидения. Заметим, что для обнаружения американского невидимого града Китежа используется аппаратура. Она должна удостоверить: было или не было. Идут в ход и рациональные, физические и психологические, объяснения. Однако их недостаточно, чтобы справиться с коллективным шоком. Сатана, ангелы — это объяснения другого рода.

Введение хаоса (физической картины человеческой катастрофы) в координаты стационарного мира, как теперь понятно, идет через разделение двух способов восприятия и параллельную их разработку в режимах мифологизации и политической рационализации. В центре катастрофы, на грани «есть» и «нет», взгляд сомневается: смотрит ли он уже в сумерки смерти или еще обращен к исчезающему свету жизни. Два вектора зрения скручены в спираль медиасобытия.

Облако пыли и гари от рухнувших «близнецов» в конце концов рассеялось. Всех, кого можно спасти — спасли, погибшие погибли, пожары догорели. На руинах копошатся люди. Извержение чрезвычайной информации прекратилось, вещание упаковывается в регулярную сетку. Зрение возвращается от экзистенциального сомнения к социальным и натуро-культурным условностям смотрения. Медиаспираль, лишенная горячего центра, застывает. Первоначальная кругообразная космогония переходит в геометрию пересекающихся линий, горизонталей и вертикалей. Дневное зрение восстанавливает оптику в проекциях прямоугольного пространства. Ночное— изливает свои образы в бассейн топологических преобразований. Там скапливается не до конца остывшая вязкость первоначальной небулы, громадная масса кошмароподобной визуальности. Ее, конечно, не выправить правильными картинками. Пульсирующей кошмаро-реальности дозволено нарушать построения эвклидовой геометрии там, где эти построения всегда нарушаются — в сказке, художественной фантазии, мифе. Правильные композиции переднего плана подтоплены зыбким сфумато символического задника; пересекающиеся прямые изгибаются, дробятся, плавятся, уходят в ассоциативную ризому. Сумеречные тени обеспечивают картине стереоскопичность, но главное, чтобы дневное и ночное не конкурировали за одно изображение.

Перцетивно-гносеологические преобразования визуального хаоса производятся агентами медийной социальности. Напомню читателю, что медиаментальность состоит в передаче картины мира in statu nascendi, позиции общения организованы как разные условия видения-слышания-говорения. По мере того, как герои прямого эфира уходят, на авансцену выступают деятели, роль которых в горячей фазе события незначительна. Я отнес их к медиакритикам. В другой плоскости они — политики, кинорежиссеры, писатели, исследователи, а в нашей, гиперсобытийной, они восстанавливают и осмысливают прошедшее, а значит, восстанавливают привычные для человека координаты интерпретации. Указанные деятели транслируют и передают фрагменты социокультурной картины мира, а геометрия этой картины проста. «Мы» и «они» по горизонтали, «верх-середина-низ» по вертикали. Отношения дизъюнктивны. По горизонтали они имеют характер социального антагонизма, по вертикали — онтологически-трансцендентных различий профанного и сакрального.

Очевидно, что медиакритики разделяются на две типологические группы в зависимости от режима нормализации, в котором они действуют. Начну с группы медиадемонологии. Номер один в этой группе — главный сказочник американского народа — Голливуд. Он якобы подсказал террористам сценарий их акции — но сейчас речь не об этом. Голливуд (а шире— американская массовая культура) или художественно реконструирует 11 сентября, или снабжает для этого медиакритику своими образными средствами. Последнее даже важнее, чем кинои телепостановки на сюжет 9/11, которые, естественно, появились не тут же после события.

Коммерческой fiction-визуальности приписывают роль арт-терапии и даже религиозного целения сентябрьского посттравматического синдрома. Теолог Т. Бил назвал Голливуд экзорсистом американского народа. Темные и хаотичные силы из душ людей проецируются на экран. Там они получают очертания демонов и после борьбы побеждаются. «Наше смутное чувство необычного проецируется в форме монстра, а затем изгоняется» (Beal, 2001, р. 14).

В дело идет самый широкий сказочный набор: Дракула, ужастики «Кровь и золото», «Тринадцать привидений», «Из ада», бестселлеры о Гарри Поттере и «Властелин колец». Апокалипсис упоминается постоянно. Все это привычные ужасы. Для того, чтобы обыватель не принимал происходящее за свое разыгравшееся воображение, ему предлагают институциональное «как бы», описание террористов как чертей, демонов, вампиров, а происшествие — как подобие Страшного Суда.
У меня нет данных о динамике американского рынка художественно-развлекательной продукции по жанрам после 11 сентября 2001 г. Р. Кирни считает, что спрос на ужасы не уменьшился, а увеличился: «Голод на ужасные истории не уменьшился после 11 сентября. На самом деле он возрос. Главная причина, я подозреваю, в том, что ужас «близнецов» был так чудовищен, что суррогаты оказались необходимы, чтобы хоть как-то замаскировать его. Аналогичных или альтернативных ужасов отчаянно искали под маской образов или историй, которые могли в какой-то степени отвлечь от актуального ужаса. Вымышленный террор мог восприниматься как замещающий, давая нам некоторую дистанцию от реальности. Как если бы нарративные инсценировки террора, поставляемые голливудскими картинами ужасов, могли дать облегчение от невыносимой непосредственности события, переводя его в облегчение. Фильмы ужасов как род гештальттерапии... Чем более ужасным реальный мир становится, тем больше люди чувствуют необходимость переиспытать ужас в нереальных мирах. Почему? Потому что воображаемое может обеспечить доступ к сердцу тьмы, что оказывается невыносимым во плоти. Отсюда наша зачарованность мифами о чудовищах от великих классических повествований о Минотавре и китах-людоедах до простой магии детских сказок» (Kearney, 2003, р. 30). Сказанное психологически верно, однако недооценивает фундаментальную роль «суррогатов» в починке основательно сломанного порядка зрения. Привычные ужасы переводят зрелище в определенный регистр, избавляя зрителя от кардинального сомнения насчет того, что он видит и где он со своим зрением находится. Вампиры, тролли, гоблины, орки и т.д. — придуманные чудовища. Их боятся «для кайфа» или релаксации, по правилам игрового и нестрашного страха, в условном пандемониуме массовой культуры. Преобразование галлюцинаций в экранные образы — хорошая психотерапия. Искусство называют коллективным сновидением. Но оно еще и рамочное сновидение. Сидящий перед экраном зритель гарантирован от того, что ужас соскочит к нему с экрана в комнату; как бы ни потрясали его спецэффекты, он об этой гарантии знает.

Итак, первый коррекционный эффект «голливудотерапии» состоит, вероятно, в том, что восстанавливается независимый, закрытый режим ночной визуальности. Обряжая террористов в маски оборотней, маньяков, терминаторов и т.д., массовая культура отодвигает их в тень сновидений. Правда, совсем задвинуть нельзя. Террористы, увы, не понарошку; в голливудских масках проступает тревожащая фактурность. Это фактурность реального, она выдвигается из тени и не дает воспринимать вымысел вполне конвенционально. В свою очередь, реальность кошмароподобно двоится. Дневная однозначность обзаводится потайным дном; все вызывает подозрение и нуждается в проверке на подлинность. Указанное состояние едва ли можно назвать комфортным, оно смахивает на манию преследования. Для нас фикционализация угрозы — только первый шаг в разделении хаотической смешанности двух режимов видения. Однако недоразделенность дневного и ночного может быть вполне институциональной. В такой «фантазореальности» жили целые эпохи. Это была их картина мира.

Мир первобытности перенаселен демонами. Они, как насекомые среди животных, превосходят по числу все другие виды. В конце концов, и наша душа по своем культурному происхождению — демон. Анимизм наделяет каждую вещь душой. Иногда более чем одной. Душа — нечто вроде внутреннего тела, жильца. Жильцы покидают свои домики, путешествуют, попадают в переделки. Каково их происхождение и устройство, каковы подразделы и порядок их сообщества — это первобытный человек представляет смутно. Души на каждом шагу, иногда знакомые, иногда безвестные, иногда дружелюбные, иногда враждебные. Открывать, определять и систематизировать их побуждает человека не теоретический интерес, а практическая надобность. Семантика первобытной манны относится не к определенному логическому классу, а — если пользоваться выражением К. Леви-Строса — к переизбытку значения, разрыву между означаемым и означающим. Таково общее качество мира, а проявляется оно в том, что некоторые явления, предметы, события таинственны, многозначительны в своем поведении. Диагноз случая может привести к выявлению и персонификации стоящего за интригой существа, открытию нового вида душ. Однако навести какой-то порядок в этом пестром, беспокойном и притом невидимом хозяйстве — трудно. На пороге греческой философии первый европейский ученый Фалес делает вполне анимистическое суждение: все одушевлено и полно демонов (см.: Фрагменты..., 1989). Указанное изречение интересно тем, что разделяет качество мира (его семантическую избыточность) и то, в чем эта избыточность проявляется. Первое определяется словом «одушевленный» (εμψυχος), второе — словом «демоны» (ϭαιμοvος). Предикат одушевленности указывает на заселенность мира душами; демоны (даймоны) — конкретные и активные существа, излучаемые указанной семантикой.

Избыточная семантика анимизма при известных исторических условиях может идти как материал для «вполне нормальной» социальной образности. Представления о другом без ореола индивидуализирующего смысла бездушны; наделение социальных, психологических конструктов качеством человеческой уникальности есть в полном значении слова анимизация. Небезразличный, интересный человек так или иначе инаков, таинствен. Для того, чтобы не передозировать в ткань социальной перцепции натурального демонизма, мало чувства меры. Необходима культурно-историческая выверенность реальности и вымысла. При известных условиях анимизм дает материал, из которого выращивается вполне рациональная повседневность человеческого общения. Однако требуется гарантированная дистанция межличностного взаимодействия, на которой «демонизация» и социально-типизирующее обезличивание другого уравновешивались бы. Только в Новое время институциализированный вымысел под именем искусства и литературы занял четкое место рядом с институциализированной доказательностью — современной наукой. В семантической вселенной искусство получает сферу смыслов, однако в отличие от религиозных это секуляризированные, индивидуальные смыслы, лишенные онтологической атрибуции и социальной обязательности. Искусство устроено как вымышленный мир, принимать или не принимать который есть личное право человека. Декларируя игровой, фиктивный характер своих реалий, оно обесценивает усилия идеологических и государственных шизофреников возводить созданное им в ранг реального и обязательного.

Распространение в обществе рукотворных сновидений искусства сопровождается распространением па них «презумпции иллюзорности». Так можно назвать принцип, по которому за вымысел нельзя спрашивать, как за реальное действие, поскольку вымысел лежит вне физической реальности. Такими аргументами на рубеже Нового времени мыслители гасят костры инквизиции, убеждая, что так называемые ведьмы и колдуны есть в действительности фантазеры и сумасшедшие. Вынужден отвлечься от экономических, социально-статусных, научных, идеологических, правовых и других гарантий данной дистанции. Очевидно, что здесь перед нами история современной цивилизации, взятая в специальном психокультурном аспекте. Для моих ограниченных целей достаточно придерживаться выдвинутой ранее гипотезы о том, что такая дистанция обеспечивается вмонтированной в современную мирокартину системой прямоугольных координат, а именно абсциссой «мы-они». Эвклидова геометрия рационального зрения в нормальных обстоятельствах не позволяет горизонтали отклоняться в вертикаль. Однако в критических ситуациях метрика углов и параллелей «сминается» и переходит в топологию. Для рационального мировзгляда — катастрофический регресс; он преодолевается мгновенным возвратным движением, которое в прямой исторической поступательности заняло тысячелетия.

Постсовременная мифологизация отличается от первобытной, древней, средневековой и раннесовременной. Тогда демономания была чем-то вроде близорукости культуры. Ведь вера во всеприсутствие духов ставит близкий предел дневному видению, а «дневная миопия» культуры позволяет персонажам сновидений проникать внутрь человеческого обитания. Привычные контуры начинают расплываться уже в периметре невооруженного взгляда. В доме — мир родственных духов (домовых, семейных покровителей), за порогом толпятся духи-чужаки. А за околицей древнего поселения и человеческое обличье принимает диковинный вид. Горизонталь взгляда очень коротка и переходит в кривую, уходящую то ли вверх, то ли вниз. Речь идет не о физической оптике, а о ментальности с плохим разделением социальной горизонтали «мы-они» и трансцендентной вертикали «профанное-божественное». В досовременном восприятии, как и в детском, топология преобладает над метрикой параллелей и прямых углов. Взгляд улавливает в мире самые общие преобразования и соответствия, но затрудняется поместить его в прямоугольную систему координат. Если мы идентифицируем сходства и различия в сетке сравнимых земных явлений, то для наших предков новое, непохожее, необычное легко переходило из горизонта фактологии в иное измерение, а уж невидимое туда, как правило, и не попадало.

Еще триста-четыреста лет тому назад в передовых странах Запада демонов искали среди людей и под масками людей, причем в высшей степени систематично, скрупулезно, обоснованно. Тогда наука доказывала, что демоны реальны, и место им находилось даже в коперниканской картине мира. В последние столетия наука такого не утверждает, но остаются идеология и массовая культура, способные на некоторое время и в особых обстоятельствах воссоздать в обществе умонастроение, близкое к средневековому. Однако возвратить нас на триста-четыреста лет назад они не могут, поскольку современная мифология — игровая и коммерческая. Она на коротком поводке «как бы» — эстетической, компенсаторной, фабрикуемой условности. 11 сентября показало постсовременную мифологию в работе. Демономания имитировалась на тот срок, пока власть уточняла земные адреса нападавших и подготавливала пакет ответных мер.

От собственно мифологизирования, смазывающего различия горизонтального и вертикального, отличается религиозное мировосприятие, построенное вокруг четко прорисованной вертикали неба-земли-преисподней. Трудности христианского сознания Америки состояли не в том, что его взгляд на вещи был разрушен, а скорее, наоборот, в том, что этот взгляд был подтвержден, причем старым историческим соперником. Ислам, другая мировая монотеистическая религия, имеет такую же вертикальную разметку мира, как и религия Иисуса. 11 сентября адепты воинствующего ислама могли с торжеством заявлять, что их противник наказан небом, что террористы-самоубийцы стали ангелами божественного возмездия. В кадрах, переданных арабской телекомпанией «Аль-Джазира», Бен Ладен смиренно уклоняется от авторства 11 сентября и переадресовывает его Аллаху: «Аллах Всемогущий поразил Соединенные Штаты в их самое уязвимое место. Он разрушил их величайшие здания. Хвала Аллаху. Вот Соединенные Штаты. Они были наполнены ужасом с севера на юг и с востока на запад. Хвала Аллаху» (Bin Laden, 07/10/01 /http...). Все свершалось небом и с неба: «Тогда Всемогущий Аллах оказал милость успешным из мусульман, передовым отрядам ислама. Он позволил им разрушить Соединенные Штаты. Я прошу Аллаха Всемогущего возвысить их и наградить их раем. Только он способен сделать так» (там же).

Религиозную убедительность этой аргументации не могли не ощущать христианские фундаменталисты. И дело было не только в логике, а в зримой картине сбывшегося Апокалипсиса, в картине небесных стрел, поражающих грешную землю. Добавляются еще ветхозаветные аллюзии с Вавилонской башней. Слишком высокие здания, слишком мощный столп, воздвигнутый в небо без целей религиозного поклонения, порождает в человеке, даже и не слишком религиозном, ощущение нечеловеческой гордыни, вызова мирозданию. Именно такое впечатление производили четырехсотметровые «близнецы». Протестантские фундаменталисты соглашались, что 11 сентября — наказание за безверие и что Америке надо каяться. Однако подобное признание означало торжество ислама, и потому версия наказания не вышла за пределы весьма узкого круга радикальных ортодоксальных протестантов. Религиозному взгляду на мир пришлось бороться против инверсии, доказывая, что 11 сентября было делом ада, а не божественным ударом. Иконография катастрофы этому препятствовала.

Враги. Политики воздвигают свою параллельную и преимущественно рациональную картину события, хотя не брезгуют и мифологией для заполнения паузы и в целях политической риторики. Спрос на фильмы о монстрах, страшные картинки, книжную черную серию усиливается ведь не только снизу. По горячим следам 9/11 мифологизмами злоупотребляют и самые ответственные деятели. Сказки, страшилки, ужастики, потешавшие страну под голливудскими титрами и глянцевыми обложками, теперь перешагнули границу развлекательности и стали фигурами новостного выпуска и политического анализа. Комментаторы говорят о многоголовых драконах, гидрах, змеях, огнедышащих чудовищах, напавших на Америк)'. Риторика интенсивна, но не выходит за пределы образного приема.

Задача политического истэблишмента Америки состояла не в том, чтобы релаксировать обывателя, а том, чтобы найти ответ на вызов американскому авторитету в мире. В кратчайший срок предстояло принять стратегическое решение и подготовить государственную машину к его исполнению. Тотальное унижение Америки на телеэкранах всего мира не давало администрации Белого дома никакой отсрочки. Единичная атака группы смертников воспринималась как начало военных действий против Америки. Страну предстояло мобилизовать, а для этого успокоить. Я не буду ввязываться в дискуссию насчет того, был ли американский ответ на 11 сентября импровизацией или самолетная атака оказалась предлогом для осуществления уже готовой доктрины. Даже если верно последнее, работа по восстановлению морально-психологического состояния общества первостепенна, экстраординарна и следует в собственной последовательности. Заглавная роль в ней досталась Бушу. Его я также помещаю в позицию медиакритики. В первой, непосредственной фазе действия президент США тоже мелькает на экране. В 9.29 он делает краткое заявление из школы в штате Флорида, где застали его события, в 12.39 — из бункера ВВС в штате Луизиана. Несколько фраз и озабоченное лицо американского президента теряются на фоне брутальных кадров. Пока хозяин Белого дома — один из свидетелей катастрофы, о психологическом состоянии которого можно делать разные суждения. Когда он появляется на экранах телевизоров в 20.30, это уже другой Буш — государственный деятель, объявляющий о роковом и судьбоносном событии в жизни страны. Не самый блестящий из американских президентов, едва выкарабкавшийся из неудачников, с громадным трудом преодолевший пятидесятипроцентную планку на выборах 2000 г., 11 сентября возносится к вершинам национальной истории. Привожу текст его речи полностью.

«Добрый вечер. Сегодня наши сограждане, наш образ жизни, наша свобода подверглись атаке в серии намеренных и смертоносных террористических актов. Их жертвы были в самолетах или в своих офисах: канцелярские работники, деловые люди, военные и федеральные служащие, мамы и папы, друзья и соседи. Тысячи жизней были неожиданно прерваны злыми, презренными актами террора. Картины самолетов, влетающих в здания, пылающих пожаров, рушащихся громадных строений наполнили нас неверием, ужасающим унынием и спокойной несгибаемой яростью. Эти акты массового убийства были призваны посредством страха вынудить нашу нацию к хаосу и отступлению. Но они провалились; наша страна сильна. Великий народ поднимается, чтобы защитить великую нацию. Террористические атаки могут поколебать фундаменты наших крупнейших зданий, но они не могут затронуть оснований Америки. Эти акты раскололи сталь, но они не могут рассечь сталь американской решимости. Америка была избрана целью атаки, потому что мы — ярчайший маяк свободы и благополучия. И никому не дано прекратить это сиянье. Сегодня наша нация увидела зло, самое худшее в человеческой природе. И мы ответили самым лучшим, что есть в Америке— отвагой наших спасателей, благодарностью к тем иностранцам и соседям, которые пришли сдать кровь и помочь нам тем, чем они могут. Немедленно вслед за первой атакой я ввел в действие ответный правительственный план на случай чрезвычайных обстоятельств. Наши вооруженные силы могущественны, и они в состоянии готовности. Наши аварийные команды работают в Нью-Йорке и в федеральном округе. Наша первая задача — помочь всем пострадавшим и принять все меры предосторожности, чтобы предохранить наших граждан дома и во всем мире от дальнейших атак. Ведутся приготовления к поискам тех, кто стоит за этими злыми актами. Я направил все ресурсы нашей разведки и наших правовых служб на то, чтобы найти ответственных и привлечь их к суду. Мы не будем делать различий между террористами и теми, кто предоставляет им убежище. Я глубоко благодарен членам конгресса, которые присоединились ко мне в решительном осуждении этих атак. И от имени американского народа я благодарю многих мировых лидеров, которые выступили с заявлениями о соболезновании и помощи. Америка и наши друзья и союзники едины со всеми теми, кто хочет мира и безопасности в мире, и мы стоим вместе, чтобы выиграть войну против терроризма» (Bush, 11/09/01).

Буш не говорит аудитории ничего такого, чего бы она уже не знала — он укрепляет ее картиной американской стойкости в минуты тяжелого испытания. Политическая психотерапия Буша — это фразеология либерального фундаментализма. Она строится на противопоставлении американского «мы» — «им», т.е. тем, кто совершил нападение на Америку. Прошло пол суток с момента удара, и говорить о противнике приходится в самых общих словах. В обращении к нации Буш не указывает, кто именно устроил нападение на США.

Но вряд ли дело только в дефиците оперативной информации и дипломатических соображениях. Речь Буша прорисовывает ось «они-мы» с упором на американское «мы». Утверждение, что «они» — начальный элемент социетальной пары (см.: Поршнев, 1972), верно только в самом общем виде. Конечно, не будь террористической атаки 11 сентября, причина для экстренного воззвания к народу отсутствовала бы. Однако «они» и «мы» асимметричны по качеству. «Они» служат визуально размытым фоном, на котором прорисовываются «мы». Хорошо сфокусировать антагониста не удается даже в политической оптике. Он уходит с горизонтали четкого взора в метафорические завихрения. «Мы» прорисовываются гораздо более тщательно. Речь президента внутриамериканская. Благодарность дружеским странам выражена в конце, дежурной скороговоркой. «Их» Буш тоже не жалует вниманием. Адресат и единственная цель президентского красноречия — народаудитория, которую предстоит привести в чувство. «Они» внутри аудитории не предполагаются. Если какие-то «они» американского президента смотрят и слушают, то это факт физический и к аудитории не относится.
Коммуникативная рамка для бушевского обращения исходна. Первые слова «Добрый вечер» режут слух. Одно из двух: или американский президент неважный стилист, или он предпочитает штампы общения. Штампы — отметка «мы», обращение «добрый вечер» — объединяют, несмотря на то, что вечер очень плохой. Общность Буша есть аудитория. «Мы» вводится по логике риторического обращения к ней. Второй фразой сообщается, что их общий уклад жизни под угрозой. Указывается причина: «намеренные и смертоносные террористические акты». Террор — задний план, передний — опасность потерять общий американский образ жизни. В третьей фразе упоминаются жертвы — в самолетах или в своих офисах: канцелярские работники, деловые люди, военные и федеральные служащие, мамы и папы, друзья и соседи. Это — самая страдательная часть американского общества, подвергшегося нападению. Противопоставление жертва-агрессор варьирует. Цель риторической элоквенции — вывести на этом противопоставлении фигуру стойкого, сплоченного американского народа.
Второе выступление Буша, 12 сентября, — уже после стратегического решения; оно более директивно и конкретно. Самое главное в нем — это сообщение о начале войны. В послании 12 сентября президент говорит преимущественно о враге.

«Я только что закончил встречу с моей группой национальной безопасности, и мы получили последние разведданные. Продуманные и смертоносные атаки, предпринятые вчера против нашей страны, были больше чем актами террора. Они были актами войны. Это потребует от нашей страны объединиться в непоколебимой определенности и решимости. Свобода и демократия под ударом. Американскому народу надо знать, что мы столкнулись с самым необычным противником, с которым когда-либо сталкивались. Этот противник прячется в тени и не имеет уважения к человеческой жизни. Это — противник, который охотится на невинных и ничего не подозревающих людей, а затем бежит в укрытие. Но невозможно бегать в укрытие все время. Это противник, который пытается прятаться. Но невозможно прятаться все время. Это противник, который думает, что его убежища надежны. Но невозможно, чтобы они были надежны все время. Этого противника атакует не только наш народ, но и все свободолюбивые народы повсюду в мире. Соединенные Штаты Америки будут использовать все наши ресурсы, чтобы победить этого противника. Мы будем объединять весь мир. Мы будем настойчивыми, мы будем сконцентрированными, мы будем непоколебимыми в нашей решимости. Битва потребует времени и упорства. Но не заблуждайтесь: мы победим» (Bush, 12/09/01).

«Мы» определены в трафаретных фразах упорства и стойкости. Противник же еще более инфернализирован, превращен в сумеречное существо. Это — разновидность хищника и насекомого, шныряющего в потемках. О противнике во втором президентском послании сказано, что он different — необычный, иной, другой. Подозрение в его не вполне человеческой природе усиливается. Вопервых, он — существо сумеречное, во-вторых, не питает расположенности к нормальному образу жизни.

В унисон Бушу ось противостояния прорисовывал премьер-министр Великобритании Т. Блэр. Европейская политкультура и британская корректность предписывали ему выражаться более обтекаемо, чем заокеанскому коллеге. К тому же его политическая задача другая, чем у Буша. Британский премьер спешит наметить контуры объединенного фронта в поддержку заокеанского союзника. Выступление Блэра в палате общин 14 сентября 2001 г. построено на оппозиции «цивилизация-варварство». Деяния террористов он характеризует с брезгливой гримасой культурного, воспитанного человека, как отвратительные и грязные (напомню, что Буш выразился очень конкретно: преднамеренные и смертоносные). Отталкиваясь, как и Буш, от террористического вызова, Блэр сразу же расширяет его адресат: «Эти атаки не просто атаки против людей и зданий, даже не только против Соединенных Штатов Америки, это были атаки на базовые демократические ценности, в которые мы все верим так страстно, и на весь цивилизованный мир» (Blair, 14/09/01). Линия «мы-они» у Блэра более «горизонтальна», чем у Буша. Британский лидер может позволить себе больший градус рациональности, чем его заокеанский коллега, остающийся под давлением символической риторики.

<< Назад   Вперёд>>