• Владимир Шкуратов
 


Речь премьер-министра Великобритании в Палате общин 14 сентября 2001 г. — самый горячий и верный союзнический отклик в Европе на американскую трагедию. Блэр безоговорочно солидаризируется с заокеанским партнером и готовит общественное мнение страны к предстоящим битвам, в которых британские войска будут сражаться плечом к плечу с американскими. Однако выступление главы британского правительства не вполне симметрично обращению хозяина Белого дома по стилистике и содержанию.
Блэр намечает британскую позицию в послеманхэттенском мире, она ближе остальных к американской, но все-таки она европейская. Разделяющее два атлантических берега расстояние притупляет остроту сентябрьского шока. Британский премьер-министр заостряет сопричастность манхэттенской трагедии аргументом совместно пролитой крови:
«Поскольку Всемирный торговый центр был домом многих больших финансовых фирм и поскольку многие из их служащих британцы, кто бы ни совершил эти акты терроризма, он убил, по крайней мере, сотню британских граждан, может быть, много больше. Убийство британцев в Нью-Йорке не отличается по природе от их убийства здесь, в сердце самой Британии. Поэтому мы в самом прямом смысле слова не просто заинтересованы, но обязаны привлечь к ответу виновных в этом» (Blair, 14/09/01). Вступление Британии в военную коалицию с Америкой юридически обосновано обязанностью Лондона наказать убийц своих граждан. Правовой аргумент эмоционально усилен отождествлением Нью-Йорка и английской столицы. Блэр как бы манхэттезирует Великобританию, делает США и Европу единой территорией, открытой для террора. К гражданам Объединенного Королевства Блэр апеллирует кровью их соотечественников. Но и не понесшие потерь страны должны понять, что у них одна судьба с Америкой. Им британский премьер рисует крайне опасное будущее: «Неделю тому назад предположивший, что террористы убьют тысячи невинных людей в деловом центре Нью-Йорка, был бы высмеян как алармист; теперь же это случилось. Мы знаем, что эти группы состоят из фанатиков, способных убивать без различия. Пределы в численности тех, кого они убьют, и в методах убийства не коррелируются каким-либо чувством морали. Пределы только практические и технические. Мы знаем, что они, если смогут, пойдут дальше и используют химические, биологические и даже ядерные средства массового уничтожения. Мы знаем также, что есть группы людей, возможно государства, которые продадут технологию и средства доставки такого оружия» (Blair, 14/09/01).

Однако «манхэттезировать» европейское мировидение не удается. Периферического зрителя-зрителя нельзя передвинуть в центр гиперсобытия риторическими оборотами. Различие медиапозиций — так же устойчиво, как географические, социальные, имущественные и другие различия. Политические пассажи Блэра апеллируют к социокультурному порождению глобализации, которое получило название общества риска (см. ниже), и одновременно к психологии стран, еще не подвергшихся ударам гипертерроризма. Но сопричастность жертвам террористического нападения на Америку не может быть буквальной. Наиболее близко установке, подразумеваемой Блэром — сочувствие. Однако это психологическое отношение не принадлежит внутреннему кругу манхэттенского медиасобытия. Оно, скорее, на границе включенного и невключенного наблюдения катастрофы. Главный показатель включенного наблюдения — существование внутри актуального эфирного времени катастрофы — для этой группы утрачен. Ее суждения делятся относительно некоторых документов событии, пусть и весьма свежих. В этом отношении сочувствие является вариантом медиакритики. Однако его документы особые, в них катастрофа представлена визуально. Эмпатирующий наблюдатель совершает путешествие назад, расплачиваясь эмоциями вины и содрогания за безопасность своей позиции. Он — особый критик, составляющий суждения о своем участливом неучастии.

Сочувствие означает следующую ступень нормализации гиперсобытия, но вместе с тем — ее отдельный вариант, альтернативный и мифологии демонизма, и рационализму военно-политического размежевания. Идея в том, чтобы объединить расколотое человечество чувствами сопереживания и ценностями гуманизма. Идея прекрасная, но... Прекраснодушие не так громко, как мобилизационные речевки и заклинания экзорсистов. Однако не буду спешить с приговором. Эмоции альтруизма глубоки, закреплены в человеческой психике, имеют прочное и почетное место в культуре; в манхэттенском медиацикле они тоже не эпизодичны.

Еще не остыли развалины — родственники и просто гуманные люди спешат наведаться к жертвам, поставить свечи, положить цветы. В манхэттенском случае это затруднено — громадный холм огорожен забором и оцеплен полицией. Раскопки, подобные археологическому изучению погибшего города, будут длиться очень долго. Эмоции полнятся на сайтах и в уличных граффити, в книгах записи и у стен американских посольств и представительств. Есть и специфические проявления скорби — люди хотят увидеть место трагедии, соприкоснуться со страданием жертв хотя бы ретроспективно, в записи, на расстоянии. Для прощания с ушедшими культура создала поминальные ритуалы. Масс-медиа переформатируют человеческие действия в кадры трансляции. Медийные репортажи про общение с ушедшими далеко не всех устраивают. Возникают попытки их продублировать и переформулировать. Рядом с легитимным коммуникатором, репортером, появляются фигуры частных, общественных, полуобщественных коммуникаторов. Их можно считать агентами рационализации — но не с позиции больших (канонических) идеологий или государственной политики, а общечеловеческих чувств и ценностей. Их отношение к институциональным приемам структурирования хаоса скрыто, а затем и прямо полемизирует с официозным. Они выдвигают на первый план личное отношение к жертвам. Отсюда сострадание и комплекс вины, попытки заново пережить и перечувствовать случившееся, мысленно вернуться в него. Эмпатийную чувствительность к себе подобным гуманизм получил от эволюции. Осознанность, обобщенность, эстетическую оформленность, художественные приемы восстановления утраченного — от культуры.

В нашем случае образно-художественное возвращение утраты дополнено медийной возможностью повторного взгляда, ревизуализацией прошедшего. Массовая коммуникация помогает сопереживать, но на расстоянии, и не актуально, а в отсроченном времени. Следовательно, дистантная коммуникация — не только благо, она воспринимается и как зло разделения людей. Она усугубляет неалиби выживших, их вину за неприсутствие hic et nunc. На фоне обезличенной и поверхностной трансляции гуманизм усиливает эгоцентризм самопереживания. Центром зрения становится сам гуманист, но это его не радует. В своих переживаниях он ощущает тоску цивилизации по утрате живых контактов. Раскаяние — одно из первых объективаций неучастия, алиби неалиби. Неучастию нет оправдания, но неучастие объективно.

Дистантное человеколюбие кается оттого, что оно дистантное, но объясняет, что иначе невозможно: расстояние. Когда география еще и с культурно-историческим смыслом, то появляется такой вариант обоснования, как европейский гуманизм.

Классический гуманист не столько страдает, сколько сострадает. Он делает это эстетично и морально уравновешено. Его эмоции очищены от брутальности голого зрелища фильтрами книжной культуры, порождением которой он и является. Цивилизованный западный человек нашего времени сочувствует и помогает хорошо, но без надрыва. Он давно привык смотреть из мира материальных и правовых гарантий на мир, где таковых еще нет. Его филантропия работает на расстоянии, сквозь фильтры географии, истории, литературы, социального положения, политкорректности, здравого расчета, хороших манер, которые ведь тоже разделяют. Взвалить на себя все страдания человечества, как завещали герои Достоевского, этот гуманизм давно не стремится — установка более чем уместная в эпоху, когда страдания как на ладони, т.е. на экране. Уравновешенному сочувствию хорошо подошло бы ныражение «дистантный гуманизм». И читатели романов про обездоленных, и участники благотворительных марафонов, и активисты многочисленных филантропических организаций — дистантные гуманисты. Даже если они и оказывают помощь непосредственно, то без слияния с жертвой в страданиях. И помощь их, по большей части, эффективна.

В теории дистантного страдания Л. Болтански (см.: Boltanski, 1999) зрителю предлагаются разные стратегии смотрения с инициирующими фигурами жертвы, преследователя, благодетеля. Я тоже выделяю жертву, преследователя и спасателя в качестве фигур медиацепочки (см. Введение). Отличие моей схемы от построения Болтански в том, что моя описывает процесс медиакоммуникации в ее визуально-картинном срезе, западноевропейский же исследователь опирается на книжно-сюжетную рубрикацию. Теория дистантного страдания, следуя за книжной чувственностью, воспитывает телезрителя-гуманиста. Неучастного, но сострадательного. Общество спектакля признано уже не как зло, а как данность. Эту данность следует окультуривать. Население в своей массе может только смотреть. Однако визуальность стилистически вариативна. Взгляд, сконцентрированный на страданиях жертвы, следует эстетике возвышенного. Если в его фокусе преследователь, то преобладает осуждение. Благодетель (benefactor) вызывает положительные чувства (sentiment) (см.: Boltanski, 1999). За ключевыми обозначениями «топики страдания» легко возникают реминисценции классицизма, романтизма, сентиментализма. Смещение с одной фигуры на другую меняет поэтику зрелища. Какая из трех предпочтительнее — нетрудно догадаться: зрителю, т.е. человеку, лишенному прерогативы действия, подобает сострадать, а СМИ и власти должны направлять массовые эмоции политикой сострадания.

Теория дистантного страдания намечает двоякую задачу: очеловечивать информацию живыми переживаниями и парировать деструктивные образы агрессии, жестокости и хаоса. Адресат информации находится в защищенной позиции, и он достаточно развит, чтобы пользоваться стилистикой сентиментализма. Излишне говорить, что это скорее европейский, чем американский зритель, выращенный на комиксах и голливудской демонологии.

11 сентября евроисследовательница Л. Хуляраки устраивает восьмиминутный сеанс радиосвязи с Нью-Йорком из студии датского радио в Копенгагене. Сеанс сопровождается видеокадрами. Вооруженная теорией дистантного страдания Л. Болтански, датская исследовательница с греческой фамилией предпринимает телепрогулку к пылающим «близнецам». Главные события уже свершились, но манхэттенское пожарище еще не потухло. Задачи исследовательницы и человеческие, и теоретические. «Моя цель — проиллюстрировать, как телевизионные образы и язык работают для того, чтобы соединить разные места, как они создают значения близости и как, так действуя, они включают наблюдателя в некоторые этические дискурсы. Для такой цели я специфически сфокусируюсь на вопросе, как телевидение опосредует (mediates) событие, артикулируя различные «пространства-времена», измерение «здесь-там» и «до-после» события. Мое утверждение в том, что эти артикуляции обеспечивают ключевые проникновения в способы, которыми передача (the mediation) события морализует наблюдателя, т.е. как оно оформляет этическое отношение между наблюдателем и спектаклем и так культивирует специфические политические диспозиции к действию» (Chouliaraki, 2004, р. 185-186).
Проводник исследовательницы-гуманистки — датский консул в Нью-Йорке. Он говорит оттуда с Копенгагеном по телефону. Восьмиминутная телефонная речь дважды прерывается телекадрами улиц Манхэттена. По завершении этого сюжета датскому телезрителю показывали двухминутный обзор событий в следующей последовательности: горящая северная башня, самолетный таран южной башни, заявление Дж. Буша из Джорджии (12.39 по вашингтонскому времени), падение башен (10.07 и 10.27), горящий Пентагон. Кадры сопровождаются текстом с обозначением места, времени событий, числа пассажиров в захваченных самолетах — без комментариев. Затем идет панорама охваченного пожаром Манхэттена. На фоне нью-йоркского зарева датский комментатор за кадром рассуждает о причинах, возможных реакциях и международных последствиях событий в Америке. Так как в указанный выпуск попало краткое заявление Буша из Джорджии и не попало его обращение к нации, сделанное двенадцатого ранним утром (по европейскому времени), то можно предположить, что давался этот выпуск в Дании вечером 11 сентября. Более точных указаний на время выпуска Л. Хуляраки не дает. Нет и анализа откликов аудитории. Вместо этого рассматривается структура трансляции.

Первая часть блока — репортаж датского консула по телефону из Нью-Йорка с видеоиллюстрациями. Консул выступает корреспондентом, но ведущая дает ему не вполне корреспондентскую установку: «Генеральный консул, Вы не только политическое лицо, Вы также человеческое существо. Каково это — чувствовать себя свидетелем такой ужасной катастрофы?» (ibid, р. 191). Обычно от корреспондента требуют не переживаний, а информации; с его помощью из студии пытаются определять и корректировать координаты видеокартины. Его спрашивают, где он находится, что и как видит. В датском случае сразу вводятся морально-оценочный момент и общечеловеческая позиция, т.е. установка дистантного гуманизма. Корреспондент (зритель-коммуникатор в моей терминологии) вовлекается в интерпретацию, от него требуется немедленная рефлексия. Политическая рационализация сначала отсекается. Вместо этого свидетель должен синтезировать внешние впечатления и внутреннее сопереживание как гуманитарий, опираться на культурную чувственность. Установка подается в русле теории дистантного страдания Болтански: наблюдателю мало вести репортаж о страданиях, он еще должен «обращаться к самому себе, идти внутрь себя и позволять себе слышать то, что его сердце говорит ему» (Boltanski, 1999).

Перед нами еще и литературный прием. На сцену американской трагедии вводится комментатор-резонер, позиция, хорошо известная европейской культуре. В древнегреческом театре сложные места действия объяснял хор, в литературе классицизма — специальный положительный персонаж, в сентиментализме за ответами обращались к своему сердцу. Датский консул, кажется, не очень хорошо справляется с резонерской задачей. Он слишком потрясен и выражается как дезорганизованный свидетель: драматично, невозможно преувеличить, потрясающе, неописуемо. В моей терминологии, он — во внутреннем кругу события. Из студии ему указывают на внешний крут, перемещают на позицию медиакритика, корректируют заданием оценить последствия с точки зрения человечества. «Здесь наблюдатель и страдалец (sufferer) соединены в общей судьбе, иллюстрированной переходом консула от описательного «они» (страдальцы) через персональное «Я» к всеобъединяющему «мы». Будущее мира описано мрачным сценарием («мы вошли в новую фазу», «мы не знаем, как это будет эскалироваться», «обеспокоенность, глубокая тревога, это ужасное, ужасное, ужасное событие с глубокими политическим последствиями для всех нас!»)» (Boltanski, 1999, р. 192). Сетования нью-йоркского консула не сбивают устроителей моста, и они с удовлетворением констатируют: «То, что мы здесь имеем решающего для темы чувства, так это скачок от единичности наблюдателя к размышлению об универсальных ценностях» (ibid).

Оставляю за датской коллегой право усмотреть в крике «ужасное, ужасное, ужасное» размышление об универсальных ценностях, однако берусь утверждать, что человек, спасающийся из горящего здания и даже выбравшийся из него, едва ли думает в это время о будущем планеты. Ему не до того. Теория А. Маслоу достаточно хорошо известна гуманитариям, она гласит, что жизненно важные потребности выполняются в порядке их неотложности. Сначала воздух — затем пища; сначала пища — затем секс; сначала безопасность — затем личное самоопределение и т.д.

Жизнь датского дипломата, надо понимать, находится вне опасности. Однако и это ответственное официальное лицо охвачено горестным замешательством при виде того, что творится у него на глазах. Что подтверждает: датчанин в Нью-Йорке 11 сентября 2001 г. — это не то, что датчане в копенгагенской студии. Даже если те и прекрасно осведомлены в учении А. Маслоу и других психологических теориях, наделены здравым смыслом— они все равно находятся в другом кругу медиасобытия. Их реакции отсрочены, и они пытаются затормозить, опосредовать, сконструировать реакции своего корреспондента в Нью-Йорке. Однако едва ли эта задача полностью выполнима. Я писал выше почему: условия близкого смотрения иные, чем дальнего.

Нужны большая рафинированность и верность доктринальным посылкам, чтобы переводить реплики ошеломленного зрителя в тезисы универсального резонерства. Однако предмет дистантгуманистов — собственная, европейская аудитория, а не манхэттенский свидетель. Они не скрывают, что занимаются политикой.

«Мы заинтересованы, следовательно, в способе, которым медиум внедряет страдание в «политику сочувствия» (politics of pity)... Жалость здесь является не естественным чувством человеческой симпатии, но преимущественно исторически специфическим и политически сконституированным принципом для соподчинения наблюдателя и страдальца (sufferer) с надежным удалением первого из несчастных обстоятельств последнего. Как принцип для установления генерализованного отношения к «другому» сочувствие центрально для современных концепций (западной) социальности и незаменимо для формирования современных демократических общностей. В производстве значений страдания сочувствие действует дискурсивно. Идея политики сочувствия, далее, указывает именно на эту мобилизацию семиотических ресурсов, которые составляют страдание, и на включенность наблюдателя в нее...» (ibid, р. 190).

Упоминание семиотических ресурсов не случайно. Дистантные гуманисты воздвигают против визуального шока стену из книжной эстетики и морализирования. Они пытаются превратить отдаленное положение европейского наблюдателя в геополитическую позицию в мире и (не без основания) рассчитывают на содействие власти. «Расстояние есть фундаментальное измерение политики (власти), имеющей специфическую задачу объединения, которое пересиливает разъединение...» (Boltanski, 1999,р. 7). Объединение предполагается на некой замещающей сцене, где непосредственный ужас переводится в «как бы». Стоит ли уточнять, что в послеманхеттенской ситуации под такой площадкой подразумевается Европа? Желание занимать наиболее безопасное положение в проницаемом мире вполне правомерно. Оно осуществимо, пока безопасность существует de facto. Европейские дистантные гуманисты наведываются на пепелище Манхэттена за опытом внезапной катастрофы, чтобы восстанавливать и корректировать баланс чувствительности и здравомыслия в условиях визуальной открытости страдания. Сейчас в этих экскурсиях нетрудно уловить и более дальний прицел: Старому Свету тоже угрожают, не вполне своя трагедия легко станет вполне своей. Как принимать уравновешенные решения, когда безопасный центр превратится в рискованную периферию? Уроки 11 сентября окажутся весьма кстати.

В моем анализе политика жалости вписана в контекст гиперсобытия как один из вариантов нормализации медиавоздействия 11 сентября. К европейской позиции примыкает российский гуманизм. Однако он не столь дистантен, так как сполна насыщен собственными близкими страданиями. Для соприкосновения с ними ему не нужно отправляться за океан.

<< Назад   Вперёд>>  
Просмотров: 4782
Другие книги
             
Редакция рекомендует
               
 
топ

Пропаганда до 1918 года

short_news_img
short_news_img
short_news_img
short_news_img
топ

От Первой до Второй мировой

short_news_img
short_news_img
short_news_img
short_news_img
топ

Вторая мировая

short_news_img
short_news_img
short_news_img
топ

После Второй Мировой

short_news_img
short_news_img
short_news_img
short_news_img
топ

Современность

short_news_img
short_news_img
short_news_img