Искусство экономной смерти. (Сотворение видеомира)

Бодрийяр — только один из многих недовольных Америкой. Комментарии к 11 сентября знаменуют поворот в западной мысли: эпохальные процессы теперь связываются с политикой США по отношению к террору, с реакцией правительства и страны на самолетные атаки. Замыкает цепочку европейской медиакритики позиция с упором на моральную рефлексию манхэттенского шока. Не обладающие протеическим слогом автора «Символического обмена и смерти», «Америки», «Прозрачности зла» переводят пожелания суицида в обличения американской вины. «Изменился или не изменился мир после 11 сентября 2001 г.?» — спрашивает англо-канадский профессор. И с сожалением отвечает: «Мир не изменился в его сущности» (Edwards, 2004, р. 158). «Немедленно после атак Америка имела больше моральной власти, чем обычно; и печально, что большая часть ее была вскоре утрачена. Последующее развитие кажется эрозией солидарности, рожденной из трагедии, которая могла бы стать базисом значимых аргументов и действий по поводу событий 11 сентября, их происхождения и их последствий» (ibid, р. 178).
Расхождение между американским преодолением коллективной национальной травмы и европейской политикой жалости очевидны. Америка не имеет столько времени, да и навыков, для рефлексии, как отдаленные от эпицентра взрыва европейские интеллектуалы. К тому же и стереотипы преодолевающего поведения у них разные: в одном случае «все понять — все простить», в другом — «держать удар». Америка отказалась от самоизменения и самокритики. Она стала еще более «американистой». И Realpolitik американского государства — прежний, имперский, и потребительское общество на месте. «Мы видим здесь национальный гений в использовании всего — даже наиболее неподходящего — для прописывания (nonpareil) американского пути. Конечно, это может быть вдохновляющей и гибкой реакцией, решимостью выстоять в несчастье, отказать противнику в любом намеке на деморализацию и т.д. Классической иллюстрацией была стойкость людей, безусловно, проявленная: всякий подумает о самоотверженных действиях пожарных, полицейских и других. Между тем, поднимем взор на более публичные— или коммерческие— уровни, и воодушевление начинает рассеиваться. За пределами свободной от рекламы недели или непосредственно следовавшими за 11 сентября событиями — коммерческая жертва, о которой нам регулярно напоминали — пошел бизнес, обычный для Си-Эн-Эн и других медиа-игроков: с KaflpaMnGround Zero, рутинно перебиваемыми рекламой пиццы и бесконечного нижнего белья» (ibid, р. 158). На руинах «близнецов» кипит коммерция. Маркетинг патриотизма — в полном разгаре.

Американская трагедия переводится на жаргон «купи-продай». Вот силуэты «близнецов» на брелоках и бейсболках, лицо Бен Ладена — на туалетной бумаге. «Спектральный бизнесмен» Эдвард Файн, предлагающий часовое интервью «оттуда» за несколько сотен долларов. Бойкая реклама: «Срази терроризм, кушай наш айс-крим» («Fight terrorism. Eat ice cream»). Быстро разошедшиеся разрешения на отстрел террориста: «Специальный выпуск США. Разрешение № 91101. Охота на террориста разрешается. Без ограничения в количестве. Товарный ярлык не требуется». Тут бы вспомнить о менее — древнем жанре, смешивающем высокое и низкое, но университетского профессора перевод трагедии в балаганные выкрики шокирует.

Американский же народ хоть и технически продвинутый, но исторически молодой. Он любит балаганные развлечения и приколы даже там, где другой народ от них бы удержался. А что коммерсанты берут в оборот горе и смерь не только в Америке, то вспомним хотя бы целителя Грабового, предлагавшего несчастным матерям Беслана воскрешение их детей.

Сплоховала и американская пресса. Большая ее часть присоединилась к так называемому патриотическому пакту. Непритязательным задором, боевитостью она вполне в тон массовым эмоциям. «Говорящие головы никогда не пропускают удар — всегда на сцене, всегда упрощая, всегда инфантилизируя дискурс...» (ibid, р. 159). Тот, у кого побольше вкуса и самокритики, кто отклоняется от стилистики боевого листка, рискует стать белыми воронами среди коллег. Выбившуюся из общего хора обозревательницу С. Зоннтаг патриотическая пресса изображает в одной лодке с Бен Ладеном и С. Хусейном. Но даже и эти редкие диссиденты американской прессы не дотягивают до уровня европейской критики, их «установки, на самом деле, совсем не были критическими» (ibid, р. 178).
Что касается американской Realpolitik, то она далека от своих моральных деклараций и даже не замечает, что строится на взаимоисключающих (с точки зрения логики) тезисах. «На одном выдохе политики говорили нам, что Америка уже никогда не будет прежней; на другом они утверждали совершенно обратное. Привычное прошлое должно быть восстановлено, исходя из «усвоенных уроков» — жестокое прозрение, конечно, но, в конечном итоге, будет только укреплять старые ценности; а более конкретно — больше разумения, больше осторожности и обновленного внимания к вечным ценностям» (Edwards, 2004, р. 161). Что же происходит: движение вперед или укрепление консерватизма? И не послужил бы раздробленный опыт 11 сентября, как опасается С. Жижек, усилению «господствующей идеологии «возврата к основам» (Zizek, 2002, р. 13).

Этого глубинного американского традиционализма религиозно-либеральной закваски автор находит сколько угодно и в риторике Буша, и в развороте американской военно-политической машины, и в патриотическом пакте американской прессы. Для автора это — сплошная деградация и каталог всех зол: «Проводя исследование, трудно не испугаться. Некоторые из наиболее тревожащих моментов таковы: продолжающаяся тенденция видеть вещи в облегченном виде; манихейское распространение морали; нечувствительность — то ли от невежества, то ли от высокомерия — к выражению разумных опасений; джингоистская риторика; несимпатичное сочетание воинственной позы и слезливой сентиментальности; накачивание общества всякой мелкой и недостойной знаменитостью под крики о достоинстве; драпировка флагом таких подмостков, где патриотизм слишком близок к коммерческому и корпоративному промоушену; бесшовное включение войны в волокно потребительского общества» (Edwards, 2004, р. 177). Бесшовная милитаризация потребительства это — попроще, чем перфузия терроризма. Если Бодрийяру казалось, что истерия патриотизма и бдительности метастазирует американское общество насквозь, то для канадского профессора— это прискорбное выражение делячества и вульгарности Америки. И пропущенных возможностей вглядеться в себя.

«Наиболее значимы в этой истории, однако, пропущенные возможности для прямого самоизучения. Такая интроспекция, кажется, просто не имела места для большинства народа; что наиболее обескураживает, так это свирепая реакция против тех, кто имел предложить или рекомендовать ее как необходимое упражнение.

Неудача широко понимаемой академической общественности (constituency) найти место для умеренной дискуссии в визгливых словопрениях дня беспокоит, поскольку из этого надо заключить, что, несмотря на тяжелую руку ACTA, эта общественность не выполнила своих обязательств» (ibid, р. 178).

Похоже, что, махнув рукой на протестантского и либерального фундаменталиста Буша-младшего, автор советует американским высоколобым заняться разработкой американской вины. Этот рецепт прочищения мозгов от имперской скверны всегда совмещает критику национальной истории, моральное покаяние и самоизучение «Я». Он удался в послевоенной ФРГ под наблюдением оккупационной администрации, а затем подготовленных ею федеральных властей. Отчасти в Японии и Италии при сходных обстоятельствах. Удалось это потому, что два-три поколения немцев жили по закону о денацификации, предписывавшему, как относиться к национальному прошлому в школьном классе и вузовской аудитории, в прессе и государственной политике. В других западноевропейских странах (например, Франции) тоже получилось, так как ее образование и культура были в значительной степени в руках левонастроенных людей. Россия же такой исторический поворот не одолела. После военных конфузов 1854-1856, 1904-1905,1994-1996 гг., малозначительных по материально-людским потерям, но крайне болезненных для власти и культурной элиты, призывов к национальной самокритике, покаянию, рефлексии раздавалось предостаточно. Но они всегда переходили в марши следующего похода; пауза использовалась не для покаяния, а для подготовки реванша. Это же касается и катастрофы русской армии 1917-1918 гг., и отхода из Афганистана в 1989 г., хотя указанные случаи оставляли много меньше времени для ламентаций.

В общественном же умонастроении Западной Европы сложился мощный слой пацифизма, антимилитаризма, антиколониализма, расово-политической толерантности, оказывающий устойчивое влияние на политику. Поддерживавшая его лево-либеральная и социалистическая интеллигенция могла отождествлять его с европейской линией идеологии и политики в противовес американской. Очевидно, что англо-канадский профессор представляет тех, кто хотел бы видеть результатом 11 сентября европейский поворот США и сокрушается, что так не произошло. Однако насколько это реально? Консолидация социально-политических сил в Америке происходит под выборы, по двум избирательным платформам, из которых республиканская считается более консервативной, а демократическая включает элементы того, что можно назвать европеизмом. Удельный вес этих элементов не дотягивает до полноценной европейской модели. Об этом можно судить по курсу демократа Р. Клинтона и избирательной платформе демократа Дж. Керри. В противовес Бушу с его историей преодоления алкоголизма религией, у Керри репутация секулярной личности. «Мировоззрение Буша религиозно, в то время как Керри — секулярно. Бушевский опыт второго рождения невозможен для Керри, как и вера Буша в то, что только христиане могут спастись. Президент достаточно выучился осторожности, чтобы не слишком много говорить о своих верованиях на публике. Даже несмотря на то, что они очень популярны на большей части страны, многие их положения надо опускать, потому что они не популярны в других частях Америки» (Elovitz, 2004, р. 124). Однако никакого намека на религиозный агностицизм и тем более на атеизм в его взглядах нет и в помине. Сенатор от штата Массачусетс шел на выборы с репутацией хорошего католика и продолжателя политической линии Джона Ф. Кеннеди. Он мог рассчитывать не только на интеллектуальные сегменты электората, но и на растущую за счет латиноамериканской миграции католическую общину США. На стороне Буша — Юг, Средний Запад и Центр — американская глубинка. На стороне Керри — штаты, где нет смертной казни, космополитические мегаполисы Нью-Йорка и Лос-Анджелеса, университетские кампусы с концентрацией академической constituency. Конечно, Керри нравился образованной Америке больше, чем Буш. Увы, самый очевидный вывод противников Буша из выборов 2004 г. состоит в том, что «американские избиратели испытывают подозрение к кандидатам, которые выражаются интеллектуально» (ibid, р. 134).

Какова же та прослойка, которая могла бы руководить поворотом Америки к более гуманному и рефлексивному способу мысли — по-европейски? Понятный русскому перевод «acadcmic constituency» — «образованное общество»; а если брать вмененную ей обязанность просвещения народа — «интеллигенция». Мы в России понимаем, что побуждать народ к рефлексии — занятие проблематичной успешности. Во-первых, предаваться рефлексии — это и не дело народа. Во-вторых, само сообщество просветителей складывается медленно и трудно, если вообще складывается, — до сих пор мы в России не знаем, что такое российская интеллигенция и куда она девалась. Много успешнее мировоззренческий поворот (с рефлексией или без нее) удается оккупационной администрации или же поколениям левых учителей и профессоров. Однако Америка в 2001 г. не была побежденной и оккупированной страной. Влияние левой идеи в ней ничтожно. Ожидать, что какой-либо американский президент, включая самого толерантного и высоколобого, после нападения на важнейшие центры страны организует массовое покаяние или более мягкую процедуру капитуляции самой могущественной державы мира — значит быть мечтателем и утопистом чистейшей воды. Гена европейского пацифизма в американском политическом генотипе нет, а условия для мутации отсутствуют.

Непредвзятый академический анализ послеманхэттенских дискурсов, который обещает профессор европейской платформы, сводится к наброскам конфигурации, в которой прописан и он сам со своим академическим ангажементом. Российская равноудаленность, а более того — российский опыт позволяют вспомнить ключевые термины: власть, народ, интеллигенция, просвещение, покаяние. Нельзя сказать, что они вполне готовы к услугам «академического анализа», да и примет ли он их? Европейское «intellcctuel», как известно, не равно русскому «интеллигент», американская academic constituency не есть русская интеллигенция. В раздраженных репликах западного интеллектуала американизм — это сцена народной массовой культуры электронного века. Поп и реп, фолк и рок, комиксы, голливудские байки про терминаторов, гангстеров, вампиров, оборотней, маньяков, грубые шоу, простая кухня, манеры без затей, уморительная наивность во всем, что не касается дел насущных, — все это не для человека с хорошим вкусом, но американскому народу нравится. Его к «настоящей культуре» от этого убожества надо поднимать и поднимать, как поднимали русского мужика от Бовы царевича и от милорда глупого к Гоголю и Пушкину. К слову сказать, смогла поднять только власть, которая действовала в своей стране с принудительностью оккупационной администрации. Америка — совсем другой случай. К высокой культуре там принудительно не приподнимают, власть на уровне культурного ширпотреба — и вполне этим довольна. Потому она достаточно народна по отношению к тому народу, который ее избирает, более того, она почвенна в этой стране с не очень толстым культурным слоем. В Европе — другое. Там еще возможно интеллигентски-просвещенческое противопоставление власти народу при автономной выделенности автора и посредника в этом размежевании— интеллигенции. Как это ни странно, манхэттенско-вашингтонское потрясение оказалось для социальных ученых с застарелым антиамериканизмом всего лишь поводом для проговаривания старых идей и обид. Оно их прямо не затронуло. Европа — не Америка, в ее восприятии 11 сентября трудно ожидать таких свежих и острых впечатлений. Культурная элита Европы неприязненна к бесцеремонному и вульгарному заокеанскому гиганту. Поэтому в 11 сентября она не увидела принципиально нового — к тому, как понимала и объясняла мир. Ее размышления оказались вторичными.

Остерегусь утверждать, что впечатления России первичны и непредвзяты. Наша страна после манхэттенских событий оказалась в орбите европейской Realpolitik, что исторически, политически, психологически понятно. Но что можно утверждать, так это способность проникнуться ужасом и страданиями жертв катастрофы, ее исходным кошмаром (момент, атрофированный в теориях западного постмодерна). России такой опыт эмоционально сродственен, она его стала проживать у себя до 11 сентября. Поэтому, в обход информационных фильтров, она знает, с чего это начинается: не с обобщений и соображений, а с хаоса разваливающегося мира. Именно национальный опыт позволяет увидеть новое в манхэттенском ряду явлений. Именно — постисторический крах и сверхбыстрое восстановление картины мира историческими средствами. Ловить политиков на паралогизмах и моральных неувязках чрезвычайно просто. Охранительные меры, идеология консолидации и обороны наблюдается во всех государствах, подвергшихся нападению. Столь же нормально отреагировывание угроз приемами национальных культур. В морализировании и опасениях мало проку; во всяком случае, от науки ожидают другого. В послеманхэттенском геополитическом цикле удивляет не консолидация подвергшейся нападению стороны (чего-то другого ожидать от нее было бы трудно), а текучесть и укороченность самих циклов. В этом отношении мы имеем историческую (постисторическую) новинку.

Вопрос «изменился или нет мир после 11 сентября 2001 г.», конечно, реален и важен. Для западных интеллектуалов он расшифровывается так: изменилась ли американская политика и — шире — американская культура, американская мораль, американский национальный склад за пару лет. Стоит ли разъяснять, что в указанных терминах вопрос вполне риторичен. Даже если отвлечься от припахивающих беллетристикой конспирологических версий 11 сентября, то следует признать, что у американской администрации не было причин менять политический курс на сто восемьдесят градусов. Скорее наоборот, его основной задачей было выправить отклонение государственного корабля от обычного движения. И оно это сделало. С этой точки зрения мир не изменился. Однако мир, конечно, изменился. Хотя бы потому, что в приемы глобальной политики вошли такие средства, которые использовались прежде разве что голливудскими режиссерами. Что касается удержания американского modus vivendi, то здесь руководство США выказало себя весьма консервативным, старомодным и ригористическим, а вот в отношении средств — новаторским и гибким. А средства эти в значительной степени извлекались из опыта 11 сентября.

На взгляд морализующей критики, весь цикл американской реабилитации выглядит ущербным и порочным: «Шок 11 сентября, постоянно усиливавшийся непрерывным повторением всех этих телевизионных образов смерти и разрушения, привел вполне естественно к чувству унижения; и это такая величина, которая, затем соединившись с большой политической и военной силой, ведет к довольно предсказуемым результатам. На базе этого унижения, этого чувства lese-majeste и строились все линии дальнейшего развития. Наиболее важная из них, относящаяся к чувству исключительности и глобальной центральности, с готовностью принятая столь многими американцами, ведет к ожиданию того, что мир должен понять громадное космическое значение американских жертв (в отличие, скажем, от жертв афганских или иракских)» (Edwards, 2004, р. 162). Правда, тот же самый автор не может отрицать: избавление от первичного шока прошло довольно быстро и было функционально успешным, хотя, конечно, средства — сплошной моветон. Но рефлексивное морализаторство, справедливо уличающее американский патриотизм в асимметричном счете жертв, пропускает то, что подметил циничный Бодрийяр. Шок 11 сентября — особый, он состоит в избытке (симулятивной) реальности. И жертвы здесь тоже симулятивные (хотя люди и гибнут на самом деле). Погибшие становятся средством в борьбе двух противников наряду с действующими «штыками». Кто лучше раскрутит медиавоздействие, тот и победит.

<< Назад   Вперёд>>