Искусство экономной смерти. (Сотворение видеомира)

«... ВСЕМИРНАЯ ПЕРФУЗИЯ ТЕРРОРИЗМА, КОТОРЫЙ КАК ТЕНЬ, ОТБРАСЫВАЕМАЯ ВСЕЙ СИСТЕМОЙ ГОСПОДСТВА, ПОЧТИ ПОВСЮДУ ПРОБУЖДАЕТСЯ КАК ДВОЙНОЙ АГЕНТ» (Ж. БОДРИЙЯР ОБ 44 СЕНТЯБРЯ 2004 Г,)


Помимо солидарности и сочувствия, в европейских откликах на 11 сентября хватает и противоположных эмоций. Я не буду останавливаться на совсем уж одиозном и запрограммированном антиамериканизме. Более интересны в спектре негативных реакций отклики с интеллектуально-научным запасом, особенно медиакритика, которая тотально критикует медиакультуру. Для них подлинная культурность несовместима с тем, что насаждает Америка, поэтому интеллектуализм высокого пошиба бывает весьма радикален в своих оценках и выводах. Такова позиция знаменитого французского постмодерниста Ж. Бодрийяра.

Его мнение тем более кстати, что он составил себе имя учением о цивилизации информационных образов-артефактов. Бодрийяр именует их симулякрами. Симулякры — это копии без оригинала. В Античности Платон учил об идеях, вечных образцах всего сущего на Земле. Всякая вещь есть копия идеи. Конечно, копия подражает небесному образцу в силу своих возможностей и природы, более или менее верно. Одно дело — мистическое узрение надмирного эталона, математический вывод, философское определение сущности, а другое — молва, поделка ремесленника, узоры на стенах или отражения на воде. Разнообразие земного мира объединено его подвластностью миру небесных идей, или, говоря современным научным языком, его референциальностью. Пребывают сами по себе, без небесного оригинала, разве что безделицы и нелепицы, вроде выдуманных существ из сказок. Симулякры Бодрийяра как раз и есть такие фикции без рода и племени, т.е. без референции. Сам ученый относится к ним не лучше Платона. Однако, в отличие от античного предтечи, ему приходится жить в культуре видимостей. Ничего более не остается, как вскрывать ее пустоту и фальшь, принимая за норму натуральные изделия и знаки, которые что-то обозначают. Бодрийяр пишет о системах культурных артефактов в западном обществе и одновременно, как положено западному интеллектуалу высокого ранга — свою страничку для саги «Der Untergang des Abendlandes». Линию духовно-политической инволюции Запада Бодрийяр представляет как три-четыре исторических такта. В книге «Символический обмен и смерть» мы читаем: «Со времен эпохи Возрождения, параллельно изменениям закона ценности, последовательно сменились три порядка симулякров:

- подделка составляет господствующий тип «классической» эпохи, от Возрождения до промышленной революции;

- производство составляет господствующий тип промышленной эпохи;

- симуляция составляет господствующий тип нынешней фазы, регулируемой кодом.

Симулякр первого порядка действует на основе естественного закона ценности, симулякр второго порядка — на основе рыночного закона стоимости, симулякр третьего порядка— на основе структурного закона ценности» (Бодрийяр, 2000, с. 113). Позднее Бодрийяр добавит еще четвертый вид симулякров, для которых у него не одно обозначение, а набор медицинских слов: эпидемия, раковая опухоль, вирус, метастазы. Фазу хаотического (неконтролируемого) размножения первоэлементов культурного производства он назовет фрактальной фазой ценности.

Мне кажется, что культурную инфекцию последних полутора десятилетий, высмотренную французским автором, лучше сравнивать не с биологическим, а с компьютерным вирусом. Микроэлектронная революция конца XX— начала XXI в. вызвала мощнейший вал контрафакции. Крадут адреса, пароли, программы, лейблы, бренды. Размножается нечто и отдаленно не присутствующее в природе. Симулякр четвертого поколения есть псевдокод. Катастрофически умножается не только число фальшивок, но и степень обмана. Симулякр первого порядка выдает себя за натуральный материал, каковым не является. Производство наделяет натуральный материал (потребительную стоимость) формой рыночной стоимости и артикулирует предметный мир в циклах товарного оборота. Симулякры-коды покидают мир референтов и смыкаются в самодостаточную систему престижного потребления, массовой коммуникации. Симулякры четвертого поколения не относятся ни к физической, ни к социальной реальности, их даже затруднительно причислить к какой-либо системе.

Исходная точка бодрийярова отсчета— традиционный мир за пределами современного общества. На него можно ссылаться, как на полюс подлинности, а отдаление от него рассматривать с нарастающим градусом критицизма. Мир становится все менее естественным и все более искусственным — эту аксиому Бодрийяр освежил, амальгамировав две классические социально-гуманитарные доктрины — политическую экономию К. Маркса и структурную лингвистику де Соссюра. Из полученного сплава (с добавлением в него элементов психоанализа, этнологии, информатики, молекулярной биологии и других ингредиентов) Бодрийяр выковывает метаязык для объяснения всего искусственного в противовес всему естественному. Охвачены, собственно, простая натуральная жизнедеятельность (под псевдонимом символического обмена), машинная индустрия товаров (под псевдонимом производства), информационные технологии (под псевдонимом симуляции) и еще только намечающийся порядок технологической обработки молекулярных, атомных и субатомных первооснов природы (под псевдонимом фрактальности). Указанные градации даны весьма эскизно и метафорически, как смыслообразы, а не как структурные модели. Опорой бодрийяровой историософии является очень своеобразный руссоизм. Он делает нормой социальности ритуал дара. В таком случае люди символически воспроизводят цикл живых тел природы. Они движутся в непрерывном столкновении вызовов и ответов, даров и отдариваний, не прокалькулированных принципом эквивалентности, но инструментованных тонкой игрой желания и обольщения. Игра имеет предел, превратности символического отношения в конце концов делают одного игрока необратимым даром для другого — его жертвой. Однако этот закон никак не отменяет движения жизни. Наоборот, он ставит социальность в рамки естественного цикла воспроизводства. А вот отсрочка смертного дара открывает дорогу власти искусственного, т.е. собственно власти. «Так аскет, умерщвляющий свою плоть, бросает вызов Богу— сумеет ли тот воздать ему равное возмездие? Бог делает все что может, чтобы воздать ему «сторицей», в форме престижа, духовной власти, даже мирового господства. Но тайная мечта аскета — дойти до такой степени умерщвления плоти, чтобы сам Бог не смог принять такой вызов и оплатить свой долг. Тогда он одержит победу над самим Богом и сам станет Богом. Поэтому аскет всегда близок к ереси и святотатству и за это осуждаем церковью, которая тем и занята, что предохраняет Бога от такого символического поединка, от такого гибельного вызова, когда от Бога требуется умереть, принести себя в жертву, чтобы принять вызов аскета. Задачей церкви всегда было и будет избегать таких катастрофических столкновений (катастрофических прежде всего для нее самой), заменяя их реальным обменом покаяний и вознаграждений, системой эквивалентностей между Богом и людьми, в которых сама она будет выполнять роль импресарио.

Так же и в наших отношениях с системой власти. Все институции, все социальные, экономические, политические, психологические опосредования призваны никому не давать случая для такого необратимого дара, который, подобно абсолютному умерщвлению плоти аскетом, позволяет взять верх над любой властью, сколь бы могущественной не была ее инстанция. Надо, чтобы такой возможности прямого символического столкновения никогда не возникало. Надо, чтобы все было предметом сделки. И в этом источник пашей глубокой тоски» (Бодрийяр, 2000, с. 100-101).
Читателю будет интересно узнать, что приведенное рассуждение дается у Бодрийяра в связи со случаями террора и заложничества. Захваты людей в тактических целях и сделки ради освобождения жертв вызывают у знаменитого постмодерниста уныние. Вот случаи со смертельным исходом — другое дело; они дают надежду: «Поэтому в захвате заложников и других подобных актах возрождается нечто завораживающее: для системы это одновременно и чудовищное зеркало ее собственного репрессивного насилия, и образец недоступного ей насилия символического, того единственного насилия, которое она не может осуществить, ее собственной смерти» (там же).

Свой взгляд на «близнецов» Бодрийяр обратил сразу после того, как мегаломаниакальный дуэт украсил рваную линию Южного Манхэттена. Стоять близнецам оставалось еще двадцать пять лет, когда французский интеллектуал в книге «Символический обмен и смерть» (1976) обнаружил на них печать гибели. Обреченный бинебоскреб у Бодрийяра 1976 года — знак прекращения системы. Читаем: «Почему здание World Trade Center в Нью-Йорке — из двух башен? Все небоскребы на Манхэттене довольствовались тем, что противостояли друг другу в вертикальной конкуренции, образуя архитектурную панораму по образу и подобию капиталистической системы — картину пирамидальных джунглей, где сражаются между собой небоскребы. В знаменитом виде Нью-Йорка с моря проступал образ всей системы. За несколько лет этот образ полностью изменился. Эмблемой капиталистической системы стала не пирамида, а перфокарта. Небоскребы больше не похожи на обелиски, они смыкаются друг с другом без всякого вызова, словно колонки на статистической диаграмме. Эта новая архитектура воплощает собой новую систему — систему не конкуренции, а исчисления, где конкуренция уступает место корреляциям» (Бодрийяр, 2000, с. 145).

Для Бодрийяра «близнецы» — символ замкнутости системы и конец репрезентации в семиотическом смысле. Башни слепы, они ни на что не ссылаются и потому ничего собой не изображают. Конечно, можно было прочитать творение М. Ямасаки и по-другому, точнее, его увидеть. Одинокий четырехсотметровый гигант, которому не с кем соперничать и который замыкается в своей уникальности — это зрелище. Если смотреть так, то в лесу многоэтажных индивидуальностей близнецы ВТЦ были самыми высокомерными и удивительными, образом как таковым. Тем более, что и видеть единоподобные существа, близнецов, для человека всегда было удивительно. Но Бодрийяр равнодушен к визуалистике, его почва — письменная культура. Знак в семиотической системе должен работать на реальность, обозначать что-то «подлинное». Со своим постмодернистским талантом смешивать понятия и обращать термины в метафоры Бодрийяр делает двойной силуэт индексом телеономии, линейного ряда программирования. Телеономичен порядок воспроизведения генетической информации посредством сложной спирали ДНК, телеономична кодовая матрица кибернетического устройства, телеономична и власть, которая хочет воспроизводиться вечно по горизонтали в чередовании бинарных противопоставлений, якобы представляющих закономерный порядок ее воспроизводственного механизма. Ползущая вперед наращиванием бинарных противопоставлений перфолента должна быть бесконечной. Телеономия хочет заменить телеологию, т.е. цикл человеческих целеполаганий, строго научным порядком, гарантирующим вечное воспроизводство. Телеология же никакой вечности не предполагает. Наоборот, она требует от власти превратиться в жертву в противоборстве высокосимволизированных фигур власти и обольщения, напоминающих фрейдовскую пару Эроса и Танатоса. Я не буду углубляться далее в речения одного из самых многозначительных и темных гуру постмодернизма, в ряде случаев напоминающих смесь Гераклита и Кафки. Не укрощенная вертикальным измерением бесконечно ползущая горизонталь действительно ужасна как символ механической репродукции чего бы то ни было: человеческих отношений без игры и мистики, товаров без натуральности, власти без альтернативы и т.д.

Но через двадцать пять лет после архитектурных зарисовок Бодрийяра пейзаж Южного Манхэттена снова представляет собой каменные джунгли тяжущихся индивидуальностей. Миг истории, смигнувший двойной четырехсотметровый гигант за час с небольшим, в 1976 г. можно было вообразить только как эпизод термоядерной войны между двумя сверхдержавами. Однако гибель совершенно неожиданно пришла с другой стороны.
На крах 11 сентября Бодрийяр откликнулся через полтора месяца статьей «Дух терроризма» в газете «Монд». «Дух терроризма» — повтор основных идей постмодернистского мэтра о власти симулякров, которая не хочет и не может умереть, потому что лишена партнера для символического обмена жизнью-смертью. Теперь партнер появился — мировой терроризм, и это оживляет надежды Бодрийяра. «Терроризм есть акт, который восстанавливает неотменимую сингулярность (singularity irreductiblc) в сердце системы генерализованного обмена. Все сингулярности (виды, индивиды, культуры), которые заплатили своей жизнью за установление мирового круговорота, направляемого единственным могуществом, отомщены сегодня посредством террористического трансферта ситуации» (Baudrillard, 2001,р. 3). Singularity irrcductiblc, о которой пишет Бодрийяр, это индивид, индивидуальность единицы физического, биологического, социального существования на Земле, на которые покушается всерастворяющий универсализм американской гегемонии. Этот универсализм хочет растворить культуры, этносы и, может быть, индивидо-личности в Pax Americana. Терроризм же восстанавливает принцип индивидности уже тем, что бросает вызов христианству от имени ислама. Однако война двух цивилизаций — конек Хантингтона, а не Бодрийяра. Религиозно-национальная принадлежность террористов для французского постмодерниста на втором плане. Так же и система тотальной симуляции — нечто большее, чем американский образ жизни. Молчаливые террористы-самоубийцы 11 сентября сделали тот ход, который автор «Символического обмена и смерти» предлагал за четверть века до этого для борьбы с глобальными симулякрами. В «Духе терроризма» он тезисно формулирует указанную тактику: «Никогда не атаковать систему в терминах соотношения сил. Это воображение (революционное) вменяет системе быть как таковой, чтобы без конца возрождать тех, кто ее атакует в битве на почве реальности, которая всегда ее реальность, но переместить битву в символическую сферу, где правилом является вызов, реверсия, вздувание цен. В таковую, где на смерть нельзя отвечать иначе, как равной или еще более высокой смертью. Провоцировать систему даром, на который она не может ответить иначе, как собственной смертью и своим крахом» (Baudrillard, 2001, р. 6). Бравые шахиды, без всяких условий взлетающие на воздух вместе с прихваченными ими жизнями, как будто приглашают Америку (т.е. мировую власть) сделать с собой то же в порядке символического обмена. Но смогут ли эти вестники натурального порядка вещей добиться взаимности у цивилизации, столь отдалившейся от органической жизни? У Бодрийяра — историка и теоретика цивилизации симулякров нет иллюзий, ведь он потратил много страниц, чтобы показать ее всеобъемлющую герметичность и непотопляемость. Он и в «Духе терроризма» уверен, что 11 сентября порождено самой системой и на пользу системы. Однако Бодрийяр — критик и революционер — в неуязвимости и вечности глобальной власти сомневается. Побороть ее в состоянии не какая-то культура, держава, блок или большая стратегическая коалиция, а микроб — точнее, вирус.

«Терроризм, как вирус, повсюду. Имеется всемирная перфузия терроризма, который — как тень, отбрасываемая всей системой господства, почти повсюду пробуждается как двойной агент» (ibid).

Террористический вирус, который продувается через кровь как физиологический раствор (таково значение операции перфузии) и при этом отбрасывает тень господствующей системы, пробуждаясь как двойной агент — это такой образ, перед которым и темные силы, спрятавшиеся за ширмой крокодиловых слез в опусах молодого И.В. Сталина, побледнеют от зависти. Великий и могучий французский язык, как и великий и могучий русский язык, способен потрясать стилистику, если за перо берется борец с мировым капиталом. Но есть различия по систематике. Политзоолог Сталин пишет об акулах, крокодилах и других видимых сингулярностях. Они могут на человека нападать, но иногда становятся его добычей. Однако является ли сингулярностью вирус? Позволю себе такую остроту: человек страдает от гриппа, но страдает ли грипп от человека?

Бодрийяр пишет: «Тактическая модель террористов состоит в том, чтобы провоцировать избыток реальности и добиваться обвала системы от этого избытка реальности. Шутка ситуации обнаруживается в то время, как насилие, мобилизованное властью, оборачивается против нее, потому что террористические акты есть одновременно непомерно увеличенное зеркало ее собственного насилия и модель символического насилия, запрещенного для нее, единственного насилия, которое она не может осуществить: собственной смерти. Вот почему все видимое могущество ничего не может против самой незначительной, но символической смерти» (ibid, р. 6). Конечно, все земное могущество зарегулированного мира не может предотвратить жертвенного дара шахидов (в том числе и заодно прихваченных ими жизней, что никак не волнует Бодрийяра). Однако «не может» имеет и другой, более важный смысл. Маленькая смерть, неподконтрольная земной власти, способна разрастись до размеров, опасных системе, до большой смерти, в которой эта система увидит свою смерть, казалось бы навсегда вытесненную ею за пределы сущего. Такая логика требует разъяснения. Для того чтобы участвовать в столь привлекательном для Бодрийяра символическом обмене, обольщать и желать друг друга, партнеры должны быть соразмерными биосоциальными телами и личностями. Грипп же не может ни страдать от больного, ни обольщать его, ни обольщаться им, потому что грипп —это нуклеиновые кислоты, изменяющие репликацию собственных РНК и ДНК клетки. Правда, у Бодрийяра вирус возьмет да и обернется тенью, а то и превратится в персонажа шпионской литературы — двойного агента. Но это уже фигуры не физические, а метафорические, существующие в анаморфной стилистике постмодернистских писаний.

Индивидуальность терроризма, если рассматривать ее в пределах порядка симулякров — мнимая, безреферентная. Посредством данного симулякра замкнутая система создает своего Другого и таким образом преодолевает безальтернативность. Разумеется, мнимо. Ведь никакой игры жизни-смерти соразмерных противников и в помине нет. Но Бодрийяр, похоже, не потерял надежду на то, что гигант по-настоящему свалится с ног от хорошей вирусной инфекции. Т.е. такой, когда переизбыток симулякров обрушит систему, как обрушиваются серверы от лавины размноженных электронным вирусом запросов. Хотя Бодрийяр говорит не про компьютерные, а про биологические вирусы, но за его рекомендациями и размышлениями встает картина такого коллапса, который возникает от информационно-сетевой перегрузки.

Вовлекая систему в ответные действия, террористы тоже симулируют реальность. Система не втянется в символический обмен, благородное харакири для нее исключено. Она просто «перегревается». Поддаваясь на провокацию насилия и безмерно умножая его, она «зависает». Речь даже не о полицейских облавах и ограничениях гражданских прав. Телевизионная персеверация — бесконечно взрывающиеся на экране небоскребы — это и есть симулятивная система в действии, причем система взбудораженная, перегретая. Она спровоцирована «переизбытком реальности». А в провокаторах Бодрийяр видит (надеется иметь) не только террористов, но и каждого обывателя. Масштаб тактического замысла вырисовывается, когда философ заговаривает о «ментальном терроризме», который кроется у каждого в душе. Наблюдая экранные картинки террора, добропорядочный гражданин обнаруживает, что ему все подозрительны, что его тянет донести — и на соседей, и на сослуживцев. И главное, —о ужас! — сам он смотрит на картинки со скрытым удовольствием. Что-то подобное Европа уже проходила: охоты на ведьм, на контрреволюционеров, вредителей, диверсантов или же на евреев и коммунистов. Однако в Средние века и у тоталитарных режимов XX в. не было такой мощной системы порождения фикций, такого идеального средства стирания различий между реальностью и вымыслом, как электронная массовая коммуникация. Ее способность преувеличивать масштаб происшествий и слухов, накалять до истерии громадные аудитории такова, что, пожалуй, действительно можно надеяться на эпидемическое распространение вируса терроризма, реакцию на это власти и последствий всего этого — т.е. Апокалипсис, который Бодрийяр предрекает власти, но также и гражданам, которым приходится при этом жить.

Когда Бодрийяр говорит, что под обоюдным воздействием белой магии телевидения и черной магии терроризма различия реальности и вымысла, правды и лжи станут неразличимы, то он, может быть, думает, что люди придут к первобытному или средневековому состоянию ума. Рецидивы такого мировосприятия, действительно, отмечались в Америке в первые дни и недели после нападения. Избыточность реальности состояла в том, что первые дни и даже недели после 11 сентября на экране американской жизни были только самолетные тараны и рушащиеся «близнецы». Зловещий вирус, о котором пишет Бодрийяр, действительно преобразовался в образы кошмарного пандемониума, покоряющего Америку. Признаки коллективной психической травмы были налицо. Однако «симулированная реальность» не сожрала американскую меитальность и не обрушила через массовые психозы систему симулякров. Что до коллективных психозов, произведенных масс-медиа, то они вообще отсутствовали, даже в скромных масштабах 1938 г., когда радиопостановка о вторжении марсиан повлекла паническое бегство жителей американского города. Демоническое засилье оказалось дозированным, игровым. Совместно с рациональной политтерапией оно довольно быстро вернуло Америку в привычное состояние. В рассуждениях Бодрийяра под покровом извилистых фраз о символической смерти сквозит вопрос о способности Америки отказаться от своей глобальной гегемонии. По истечении нескольких лет после 11 сентября такие надежды оборачиваются горьким разочарованием. Америка не покончила с собой — ни в гиперболически-гротескном сценарии Бодрийяра, ни в более мягком. Она стала еще более «американистой» и, более того, учится дозировать симулякры для проведения гегемонии новым средствами.

<< Назад   Вперёд>>