Юрий Шевцов

Новая идеология: голодомор

Национализм или европейская интеграция: что победит?

   Послевоенная индустриализация в большей части Восточной Европы не сопровождалась столь глубокой коллективизацией и истощением деревни, как в России или Восточной Украине. Традиционная крестьянская культура не была так глубоко взломана коллективизацией, как это произошло в СССР в начале 1930-х годов. Доля сельского населения в Восточной Польше, западных областях Белоруссии, Украины, в Молдавии, в республиках Прибалтики к моменту распада СССР была весьма значительной, достигая в некоторых регионах половины населения. Города были насыщены в основном горожанами в первом-втором поколениях, сохраняющими тесные связи с деревней^[59].
   В ходе распада СССР и кризиса восточного блока рухнула крупная промышленность в городах и значение городов упало. Произошла значительная деиндустриализация, частичная, но кое-где очень заметная деаграризация. Горожане массово занимались дачами, работой в хозяйствах своих родственников в деревнях и т. д. Но главное – наименее пострадавшей от краха промышленности частью общества оказались крестьяне. Тот тип крестьян, который можно отнести к середнякам.
   Остатков техники, умений, организации, инфраструктуры деревни хватило для того, чтобы крестьяне в деревне не голодали и даже кормили часть своих родственников в городах. Однако создать крупнотоварное производство в 1990-х годах на базе фермерства было сложно: перемены шли слишком быстро, новый кулак появлялся медленно. Но середняк возник массово, и себя крестьяне кормили. Вместе с середняком произошла естественная реанимация представлений крестьянства этого типа о мире и реальности.
   Произошел своего рода возврат к доколлективизационной деревне, напоминающей деревню СССР 1920-х годов. Но еще более мощным был возврат психологический, ментальный, мировоззренческий к именно деревенским типам мышления и культуры. Для такой вернувшейся в конец 1920-х годов восточноевропейской деревни национализм традиционалистского, ксенофобского толка был естественной идеологией.
   В Восточной Европе этот национализм прижиться не успел. Его смела волна европейской интеграции. Но в 1990-х годах он был востребован, и в этом регионе деколлективизация деревни сопровождалась деградацией системы ценностей до уровня 1920-х годов.
   Вернувшаяся в доколлективизационную эпоху культура Восточной Европы воспринимала как реальность угрозу новой коллективизации, голода, возврата коммунистов к власти, депортаций, репрессий и прочих ужасов демонизированного СССР.
   Впрочем, антикоммунизм восточноевропейской деревни в середине 1990-х годов легко сменился симпатиями к неокоммунистам или близким им популистам. Но к этому времени в городах уже устоялись элиты, ориентированные в основном на Запад.
   Курс Восточной Европы на интеграцию в состав ЕС был гарантирован зависимостью от поддержки Запада, и национальные элиты нуждались в продолжении антикоммунистической консолидации своих народов на период адаптации к условиям вступления в ЕС и НАТО.
   Восточная Европа второй половины 1990-х годов – это пространство диктатуры радикального национализма, социальных бедствий и вытеснения крестьянина и горожанина из небольшого городка в Западную Европу на заработки. Город сокрушил восточноевропейскую деревню, вытеснив избыточное население в пригороды Парижа и Лондона.
   В этот сложный переходный период Восточная Европа пережила своего рода радикальную националистическую диктатуру, напоминающую диктатуры 1930-х годов. Могла меняться политическая окраска местных режимов: левые посткоммунисты сменяли правых консерваторов и наоборот, но общим оставалось главное: подавление постсоветских элит, особенно в силовых структурах, и крайне антикоммунистическая, антисоветская идеология.
   Основным обоснованием такой крайности идеологии во всех странах был свой вариант голодомора. По сути, в 1990-х годах украинский голодомор был превращен в универсальную антисоветскую идеологию для всех посткоммунистических стран. Так, в Литве было введено уголовное наказание за отрицание геноцида литовцев при советской власти.
   Именно этим путем идет после «оранжевой революции» и сама Украина. Вокруг голодомора было легко выстраивать общие ритуалы и пропагандистские слоганы периода ориентации на формирование союза во главе с националистической Польшей и Украиной.
   Восточная Европа, нашедшая стержень в своих маленьких голодоморах и в большом украинском голодоморе, – это примерно 50 миллионов украинцев, 40 миллионов поляков, 20 миллионов румын, по 10 миллионов прибалтов, болгар, венгров, чехов. Это свыше 150 миллионов человек в странах, которые либо уже вошли в состав Европейского союза, либо находятся на пути к этому.
   В европейский проект, в европейскую интеграцию вливаются громадные массы людей, которые сомневаются в моральности разгрома нацизма и правильности однозначного осуждения коллаборации, радикального национализма, антисемитизма, в правильности существующих после Нюрнберга оценок Второй мировой войны. В объединенную Европу вливается громадная масса чуждых ей по духу культур и идей.
   Занятая интеграционным процессом и опасениями коллапса на востоке, Европа не заметила грандиозной пронацистской мутации европейской культуры в бывших социалистических странах. В тени антикоммунизма в Европу пришла консолидация культур антиевропейского толка, и эти культуры ныне обладают механизмом и институтами для влияния на ЕС, на саму европейскую идентичность.
   Вскоре – возможно, уже после вероятной ратификации Лиссабонского договора – эти культуры получат механизм влияния на объединенную внешнюю политику ЕС. Идеология голодомора может трансформироваться из антикоммунистической в антироссийскую или антимусульманскую. Встает вопрос об угрозе потери всей европейской идентичностью своего универсального гуманистического характера.
   Любая форма ревизии идеологического характера войны с нацизмом, любая форма отказа от денацификации, проведенной после падения Берлина, – это удар по базису, на котором стоит европейская цивилизация. Вся современная европейская система права, историческое самосознание современных европейцев основаны на сюжете разгрома нацизма. Со временем, когда уйдут еще несколько поколений, этот сюжет потускнеет, как потускнела тема отказа от работорговли, актуальная для Европы XIX столетия. И тогда борьба с расизмом и европейская универсальность будут переформулированы в иных образах. Но пока именно антинацизм является сюжетной скрепой, на которой покоится современная европейская идентичность. Именно через антинацизм являются европейскими культуры восточноевропейских народов, самостоятельно отказавшихся от коммунистической идеологии, переставшей их удовлетворять^[60].
   Можно не принимать коммунизм, но надо помнить, что в государствах, где он ранее господствовал, он был преодолен самими народами, это означает, что внутри коммунистических обществ выросло новое понимание культуры и коммунизм этому помешать не смог – в отличие от обществ нацистских, которые пришлось сокрушать в самой тяжелой в истории человечества войне.
   Без коммунизма, глубоко изменившегося в ходе Второй мировой войны, нельзя было сокрушить нацизм. Современная Европа – это продукт совместного творчества коммунистов и антикоммунистов на антинацистской основе. Забыть об этом – значит забыть о реальности, обезоружить себя в свете реальных слабостей европейской цивилизации, через которые вирус расизма в новой форме может вновь проникнуть в современное европейское общество.