Русский консерватизм XIX столетия. Идеология и практика

В XVIII-XIX веках общее направление правительственной политики во многом определялось отношением к просвещению, которое понималось широко, - как категория познавательная, мировоззренческая и нравственная². При Петре I, Елизавете Петровне, Екатерине II, Александре I верховная власть всячески содействовала расширению масштабов и повышению уровня образования в стране. В последнее десятилетие царствования Александра I произошел поворот: прежнее покровительственное отношение правящих кругов к просвещению сменилось сугубо настороженным.

И в дальнейшем просвещение не переставало привлекать пристальное внимание правительства. Перед новым императором просвещение предстало в виде не столько обнадеживающем, сколько внушающим опасения. Следствие по делу участников тайных обществ, принадлежавших к числу образованнейших кругов России, укрепило царя в этом мнении.

На опасность европейского просвещения указывали и консервативно настроенные дворяне. Уже в первых откликах из этой среды на восстание 14 декабря раздались призывы к изменению системы воспитания и образования в стране³.

Самодержец всецело разделял такие настроения. В царском Манифесте от 13 июля 1826 г. по поводу приговора участникам тайных обществ молодежь предостерегалась от опасности, грозящей ей от «своевольства мыслей» и «пагубной роскоши полупознаний». По указанию самодержца власти принялись срочно перестраивать всю систему образования в стране. В мае 1826 г. (еще до окончания следствия по делу декабристов) Николай I распорядился пересмотреть уставы всех учебных заведений. В том же году некоторым литераторам и другим лицам было поручено представить свои соображения о «воспитании юношества» (кое-кто сделал то же по собственной инициативе); поручение прямо связывалось с обнаружившимися в декабре 1825 г. «пагубными последствиями ложной системы воспитания». Известны записки по этому поводу А.С.Пушкина, Ф.В.Булгарина, графа И.О.Витта, А.А.Перовского. Пушкин, осмелившийся выступить в защиту просвещения, получил от царя нагоняй. Передавая ему «высочайшую признательность» за исполненное поручение, Бенкендорф вместе с тем писал: «Его величество при сем заметить изволил, что принятое вами правило, будто бы просвещение и гений служат исключительным основанием совершенству, есть правило опасное для общего спокойствия, завлекшее вас самих на край пропасти и повергшее в оную толикое число молодых людей. Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному. На сих-то началах должно быть основано благонаправленное воспитание»⁴. В этом любопытном наставлении рельефно выразилось отношение нового венценосца к просвещению, с самого начала подозрительное и неприязненное. В предназначавшейся III-му отделению записке 1827 г. Булгарин передавал распространенное среди россиян убеждение в том, что «Государь ... не весьма любит литературу русскую и что на просвещение меньше всего обращает внимание... Общее мнение, будто не хотят, чтобы Россия подвигалась вперед в просвещении: так говорят на ушко люди, даже приверженные Государю»⁵. Более категорично выразился на сей счет историк С.М.Соловьев, сказавший, что «Николай I инстинктивно ненавидел просвещение, как поднимающее голову людям, дающее им возможность думать и судить, тогда как он был воплощенное: "не рассуждать !"⁶. Другие, напротив, восхваляли императора за покровительство просвещению⁷. Да и сам Булгарин, вопреки сказанному им самим, в открытом письме к А.А.Закревскому (1829 г.) утверждал, что «наше мудрое правительство печется о просвещении, ... дает уму простор»⁸. Определенные основания имелись и у тех и у других. Дело в том, что Николай I был предубежден против гуманитарного образования. Особое недоверие у него вызывала философия, которую он, по авторитетному свидетельству обер-прокурора Синода графа Н.А.Протасова, называл «нечестивой, безбожной, мятежной наукой». «Государь не терпит самого имени философия», - утверждал Протасов⁹. В то же время Николай I поощрял развитие практически полезного профессионально-технического, медицинского, военного образования.

Во многом подкрепила такое отношение поданная ему в апреле 1826 г. записка А.А.Перовского «О народном просвещении в России»¹⁰. Автор ее - известный в свое время писатель (литературный псевдоним: Антоний Погорельский) и видный чиновник, сын графа Разумовского, человек высокообразованный, доктор философии и словесных наук. В записке выдвигалась программа перестройки всего дела образования в империи, направленная к консервации существующих в России порядков. Рекомендовалось привести учебные заведения в соответствие с ними, ибо «те же самые правила, которые могут возвысить одно государство, служат к потрясению другого, на иных основах утвержденного». Предпочтение отдавалось положительным и точным наукам: «Мы имеем нужду в медиках, химиках, технологах, - писал Перовский, - но весьма сомнительно, чтобы появление в отечестве русских Кантов и Фихте принесло какую-нибудь пользу». Отвлеченные науки автор относил к «роскоши ума человеческого», вредной для русского народа, «еще юного». А потому преподавание таких наук предлагалось ограничить, не допуская «лже-мудрствования». В существующем порядке управления учебными округами Перовского не устраивала университетская автономия, руководящая роль университетов по отношению к остальным общеобразовательным учебным заведениям. Присвоение вместе с ученой степенью дворянского достоинства казалось ему излишним. Порицалась отмена телесных наказаний в учебных заведениях, питающая, по его мнению, «дух непокорности» и приучающая молодых людей к самонадеянности, вплоть до помышлений о государственных преобразованиях.

Записка влиятельного Перовского оказалась вполне созвучной мнениям самодержца. Многое из предлагаемого в ней было реализовано. Вся система просвещения в стране подверглась преобразованию в охранительном духе. Изучение философии, естественного права, политических наук, теоретической части естествознания стало целенаправленно сокращаться, а затем и вытесняться не только из гимназий, но даже из университетов. Любое теоретизирование навлекало теперь на профессоров подозрения. Преподаванию постарались придать утилитарно-прикладной характер, сводя его к передаче конкретных, практически нужных знаний и не давая простора работе мысли. В средних учебных заведениях вошли в обычай телесные наказания.

Тяжело отразились на просвещении события 1830-го года. Июльская революция во Франции вызвала в России некоторое общественное оживление. По словам В.С.Печерина, после разразившейся там революционной грозы, на родине «воздух освежел, все проснулись... Начали говорить новым, дотоле неслыханным языком: о свободе, о правах человека и пр. и пр. Да чего тут еще не говорили!»¹¹. Власти ответили усилением политического надзора и репрессиями. Характерна запись в дневнике М.П.Погодина осенью 1830 г., сделанная под впечатлением распространившихся слухов: «Видно, хотят взять вожжи покрепче. Ах, какая неприятная перспектива. Уехать в деревню. Того и гляди, что ни за что, ни про что сошлют учителем в уездное училище»¹². Жестокие наказания постигли в 1831 г. участников студенческого кружка Я.И.Костенецкого, привлеченных по делу так называемого «Сунгуровского общества», в 1832 г. исключен из Московского университета В.Белинский, в 1834 г. арестованы и высланы из Москвы Н.Огарев и А.Герцен. В течение четырех лет были запрещены три лучших русских журнала: «Европеец» И.В.Киреевского (1832), «Московский телеграф» Н.А.Полевого (1834), «Телескоп» Н.И.Надеждина (1836). Не ограничившись этим, Николай I распорядился приостановить появление новых периодических изданий. Сообщая министру народного просвещения князю К.А.Ливену о запрещении «Европейца», Бенкендорф добавлял: «Вместе с тем Его Величеству угодно, дабы на будущее время не были дозволены никакие новые журналы, без особого Высочайшего разрешения»¹³.

Но репрессий было недостаточно. Власти остро ощутили потребность укрепить свою идеологическую базу. Нужна была идея, способная привлечь на сторону правительства общество, сплотить его консервативные элементы, нейтрализовать инакомыслящих. Сменивший на посту министра народного просвещения престарелого А.С.Шишкова прибалтийский немец барон К.А.Ливен явно для этого не годился.

Тем временем в правительственных кругах появился государственный деятель, сумевший выдвинуть и сформулировать доктрину, ставшую идеологической платформой нового царствования. Речь идет об С.С.Уварове и его знаменитой триаде «православие, самодержавие, народность».

Сергей Семенович Уваров - один из наиболее крупных деятелей николаевского царствования - личность сложная и противоречивая¹⁴. Его роль в судьбах отечественного просвещения неоднозначна. Он - один из основателей литературного общества «Арзамас», противостоявшего архаичной шишковской «Беседе любителей русского слова»; вместе с ним участниками «Арзамаса» были В.А.Жуковский, П.А.Вяземский, А.И.Тургенев, А.С.Пушкин, декабрист М.Ф.Орлов. Будучи президентом Академии наук и попечителем Петербургского учебного округа, Уваров приложил немало усилий для создания в столице университета¹⁵. При открытии там в 1819 г. восточного отделения он произнес, по ядовитому замечанию Н.И.Греча, «ультралиберальную речь, за которую впоследствии сам себя посадил бы в крепость»¹⁶. Решительно разойдясь во мнениях с преобладавшей при министре А.Н.Голицыне группировкой в Главном правлении училищ (М.М.Магницкий, Д.П.Рунич, А.С.Стурдза и им подобные), Уваров покинул пост попечителя. И тот же Уваров в николаевское царствование стал, пожалуй, самым ярким выразителем консервативной идеологии.

Весной 1832 г. Николай I назначил Уварова товарищем (заместителем) министра народного просвещения. В записке на имя императора, датированной мартом этого года, Уваров выразил свое мнение по поводу стоящей перед министерством задачи: «Именно в сфере народного образования надлежит нам прежде всего возродить веру в монархические и народные начала»¹⁷. По его замыслу, Министерство народного просвещения должно было составить душу правительственного аппарата. Одним из первых значительных действий Уварова на этом посту стала ревизия Московского учебного округа. В докладе императору по ее итогам он и сформулировал свой знаменитый тезис об «истинно русских охранительных началах Православия, Самодержавия и Народности, составляющих последний якорь нашего спасения и вернейший залог силы и величия Отечества»¹⁸. Выдвигая подобную теорию, Уваров, несомненно, руководствовался голым политическим расчетом. Сам он отнюдь не исповедовал провозглашенные им принципы; по едкому замечанию С.М.Соловьева, дело обстояло как раз наоборот¹⁹.

Первый камень знаменитой триады заложил Н.М.Карамзин, развив свою концепцию самодержавия как Палладиума России. После смерти Александра I Карамзин постарался внушить его преемнику на престоле свой взгляд на состояние России, развитый ранее в записках «О древней и новой России» и «Мнение русского гражданина» о Польше²⁰. Показательно, что Николай I проявил интерес к мыслям историка; сделанная для него копия первой из названных записок датирована январем 1826 г. (см.гл.I). Идея самодержавия составила с тех пор центральное ядро официальной идеологии. Теперь же она дополнилась чертами, придавшими ей специфическую окраску. Новое состояло в акцентировании вероисповедного и национального своеобразия России^*.

Уваров не случайно выдвинул православие на первое место среди провозглашенных им спасительных начал. Православная церковь являлась одной из сильнейших опор традиционализма и консерватизма в России. «Нет власти аще не от Бога», - эти слова св.апостола Павла определяли поведение верующих. Церковь учила смирению, покорности воле Божьей и установленным свыше властям, самоотверженности, отказу от себялюбия и эгоистических порывов. Важно было сохранить и укрепить авторитет церкви в народе. Очевидна антипросветительская направленность уваровской доктрины. Религиозный индифферентизм и скептицизм, проникавший в образованную часть русского общества по мере распространения в ней идей просветительной философии, грозил подточить самодержавие, разрушив в глазах населения ореол его святости и божественного происхождения, низводя помазанника Божия к уровню обычного человека. Возвеличение просветителями человеческого разума предполагало право людей самим устраивать свою судьбу и заменять «неразумные» государственные порядки «разумными», что открывало дорогу политическому вольномыслию и безудержному прожектерству. В этих условиях усиление влияния православия в массе населения и особенно в молодом поколении приобретало важнейшее значение с точки зрения укрепления существующего строя. И раньше, при Александре I, правительство вполне осознавало государственное значение религии. Но большим влиянием почти до конца царствования пользовался религиозный космополитизм, признание наряду с «греко-российским вероисповеданием» католичества и разных ветвей протестантизма. При Николае I безусловное преимущество по сравнению с ними было отдано православию.

Как нельзя более кстати пришлась приверженцам самодержавия и русская национальная идея (выраженная в принципе «народности»), пропагандировавшая глубокое отличие России от Запада, признание особого национального характера и ценностных ориентаций русских, коренным образом отличающих их от народов Западной Европы. Борьба против «европейских» (просветительских и преемственно с ними связанных либеральных и революционных) идей была воспринята как условие сохранения существующего строя и, тем самым, главная задача правительства.

Неприятие иноземного воспитания и европейских идей явственно проявилось уже в царском Манифесте от 13 июля 1826 г. Но Николай I этим не ограничился. Посетив осенью того же года (во время коронационных торжеств) Московский университет, император выразил недвусмысленное желание видеть в его воспитанниках ««прямо русских»²¹, подчеркнув тем самым национальную направленность своей политики в области образования.

Таким образом, вдохновителем новой официальной идеологии был именно Николай I, и уверение Уварова в том, что он действовал в соответствии с указаниями государя - не лесть верноподданного, а констатация факта. Но именно Уваров сумел развить и обобщить разрозненные мнения, придать им завершенность, облечь в чеканную, выразительную, понятную всем формулировку, выразившую суть правительственного курса. Поэтому именно он - создатель теории официальной народности. Такое название получила новая идеологическая доктрина в литературе. Нельзя не признать, что расчет был глубоко продуман. Учитывались общественные настроения: усилившееся национальное самосознание, нашедшее выражение как в национализме «русских патриотов», о которых доносило III-е отделение, так и в обостренном чувстве национального достоинства у многих передовых людей России (включая Грибоедова и писателей декабристского круга). Сказалось также связанное с романтизмом и новыми течениями в науке возрастание интереса к идеям народности, национальной самобытности, имевшее место и на Западе, и в России²².

Николаю I национальная русская идея нужна была для противопоставления ее «вредным» идеям Запада: исторические традиции России представлялись неразрывно связанными с православием и самодержавием. Подход правительства был чисто политическим, чуждым националистических тенденций. По существу никакого пристрастия к русским император не испытывал. Более того, идеализация русского народа и его национального характера, нередко сочетавшаяся с выпадами против иностранцев на русской службе, вызывала у Николая Павловича настороженное отношение. Подобные чувства объяснялись, по-видимому, его отчасти немецким происхождением, родственными связями в германских государствах и Австрии, а также впитанной с ранних лет склонностью к окружавшим его служакам из немцев. Любые намеки на пристрастие российских самодержцев к немцам болезненно задевали Николая I. Показателен его разговор в 1849 г. с только что выпущенным из крепости славянофилом Ю.Самариным, куда тот был заключен за свои письма об Остзейском крае. Император заявил ему, что это сочинение могло произвести новое 14 декабря. «Я знаю, что у тебя не было этого намерения, -сказал царь автору. - Но ты пустил в народ опасную идею, толкуя, что русские цари со времени Петра Великого действовали только по внушению и под влиянием немцев. Если эта мысль пройдет в народ, она произведет ужасные бедствия»²³. Известно недоверчивое отношение правительства к славянофилам, превозносившим все русское.

Впрочем, главное в уваровской триаде было самодержавие, а вовсе не православие и народность. Последним двум компонентам отводилась задача упрочить его своим авторитетом и популярностью.

Через год после ревизии Уваров получил повышение, став министром народного просвещения. Мысли по поводу руководящих идей своего ведомства он развил в докладе царю, датированном ноябрем 1833 г.²⁴ Министр подчеркивал, что «посреди бури, волнующей Европу» одной из лучших надежд и главнейших потребностей времени является принятый им лозунг «Православие, Самодержавие, Народность». В связи с этим ставился вопрос: «Как учредить у нас народное воспитание, соответствующее нашему порядку вещей и не чуждое европейского духа? По какому правилу следует действовать в отношении к европейскому просвещению, к европейским идеям, без коих мы не можем уже обойтись, но которые без искусного обуздания их грозят нам неминуемой гибелью?» Прямого ответа на этот вопрос не давалось. Повторялись приятные самодержцу утверждения о том, что «Русский колосс упирается на самодержавии как на краеугольном камне», что Россия «живет и охраняется» его спасительным духом. Попутно упоминалось о верности вере предков как необходимом условии существования любого государства. Менее определенным было рассуждение о народности. Ее место в своей триединой формуле Уваров определял неразрывной связью народных понятий с троном и церковью. Вместе с тем автор доклада замечал, что народность «не состоит в том, чтобы идти назад или останавливаться; она не требует неподвижности в идеях»: физиономия народа должна сохраниться, но ее черты со временем меняются. Налицо - просвещенный консерватизм в несколько искусственной для автора оболочке народности.

Итоги своего десятилетнего управления министерством Уваров подвел в особом докладе, в котором излагал усилия возглавляемого им ведомства противостоять «разрушительным началам» и чуждым иноземным влияниям, укрепив отечество «на твердых основаниях» православия, самодержавия, народности, подчинив «развитие умов потребностям государства»²⁵.

С обострением обстановки в стране и за границей охранительные черты в правительственной трактовке народности усиливались. Раскрытие на Украине тайного Кирилло-Мефодиевского общества, члены которого мечтали о создании всеславянской республики, помимо арестов, сразу же повлекло за собой меры идеологического характера. Славянская идея была заподозрена, и ее постарались отделить от собственно русской: единство в вере тем самым отодвигалось на второй план. 30 мая 1847 г. С.С.Уваров по распоряжению царя направил попечителям учебных округов секретный циркуляр, в котором пояснил, как следует трактовать отныне понятие народности. В новейшей официальной трактовке оно приобретало характер национальной исключительности. Преподавателям предлагалось, не увлекаясь идеей славянского единства, сосредоточиться на популяризации «Русского начала, Русского духа... Русского просвещения»²⁶.

Забегая несколько вперед, нужно сказать, что в 1848 г. верхам стала казаться опасной и русская национальная идея (во всяком случае так были восприняты ее адептами правительственные меры)²⁷. Видимо, почуяв новые веяния в правящих сферах, осмелился высказаться по этому поводу и Булгарин в «Северной пчеле» (1848, 3 янв., №2). Отвергая мечты об общей славянской народности как безумие, издатель газеты подверг насмешкам и исключительное пристрастие к «развалинам старинного русского быта», веру в то, что «Русский дух иначе не может существовать, как в бороде и зипуне» (явный намек на славянофилов). Подобным взглядам Булгарин противопоставлял ориентацию на современную российскую действительность. «Из чего же должна быть составлена Русская современная просвещенная народность?» - ставил он вопрос, на который отвечал так: «Из нашего нынешнего государственного устройства, определенного нашим законодательством, дарованным Русскими государями; из Русской природы... которая заставляет нас жить иначе, нежели живут западные и южные народы и следовательно порождает другие идеи и другие обычаи; из сокровищ нашего богатого, звучного, прекрасного языка, из нашей Истории и преданий». Официозный характер высказанной здесь позиции Булгарина настолько прозрачен, что не нуждается в комментариях.

Но вернемся к истокам - началу 30-х годов. Смысл своей политической системы Уваров объяснил так: «Мое дело не только блюсти за просвещением, но и блюсти за духом поколения. Если мне удастся отодвинуть Россию на пятьдесят лет от того, что готовят ей теории, то я исполню мой долг и умру спокойно»²⁸. Николай I сумел оценить преимущества, которые сулила идеологическая доктрина Уварова для укрепления существующего режима, помогая властям подчинить себе трудноуловимое и непокорное общественное мнение. Однако при всем консерватизме и карьеризме Уварова его позиция не вполне совпадала с позицией самодержца: первый понимал важность широкого гуманитарного образования, ценил европейскую науку, второй относился к тому и другому с недоверием и подозрением. Такое расхождение явилось в конце концов причиной отставки министра в 1849 г. Но пока до этого было еще далеко, и Уваров находился на вершине своего могущества.

В разработке теории официальной народности значительна роль молодого писателя, журналиста, ученого М.П.Погодина. Эволюция взглядов Погодина, приведшая его к пропаганде идей православия, самодержавия, народности, была закономерна и во многом объяснялась его биографией. В среде, из которой он вышел (отец Погодина был крепостным), юноша заимствовал глубокую религиозность. Кровная связь с народом сделала русскую национальную идею особенно ему близкой. Достигнутое благодаря неустанному труду положение, открывавшиеся перспективы побуждали выбившегося в люди разночинца ценить строй, сделавший это возможным.

Защитив весной 1825 г. магистерскую диссертацию, Погодин начал преподавать всеобщую, а через три года и русскую историю в Московском университете. С 1833 г. он - ординарный профессор.

Погрузившись в изучение русских летописей, Погодин убедился в глубоком отличии хода отечественной истории от западноевропейской. Эту мысль проводил он во вводной лекции по русской истории, прочитанной в присутствии С.С.Уварова 8 сентября 1832 г. Доказывая, что «всякое настоящее, всякое будущее есть плод прошедшего», профессор подводил слушателей к заключению о несходстве исторических судеб России и Запада. Одобрение высокого посетителя должно было заслужить и объяснение Погодиным причин отсутствия в России законов и учреждений, подобных западноевропейским: «...Всякое постановление должно непременно иметь свое семя и свой корень... пересаживать чужие растения, как бы они ни были пышны и блистательны, не всегда бывает возможно или полезно». Отсюда следовал вывод: «Российская история может сделаться охранительницею и блюстительницею общественного спокойствия, самою верною и надежною». Слова эти не могли оставить равнодушным сановного ревизора.

Вся лекция была проникнута идеей провиденциализма. Исторические события изображались как «поучительное зрелище народных действий, устремленных к одной цели человеческого рода, цели, указанной ему благим Провидением». Отечественная история представала наглядным примером руководящей роли Божественного промысла. «Ни одна история не заключает в себе столько чудесного ... как Российская», - подчеркивал Погодин, заключая, что Россию ведет «перст Божий ... к какой-то высокой цели». Отечеству предрекалось блистательное будущее. Особое значение придавалось этническому единству населения империи, говорящего одним языком, исповедующего одну веру и потому имеющего один образ мыслей. При этом отмечалось, что российское духовенство - в отличие от западного - не претендует на самостоятельность и подчиняется государям. Русскому дворянству, получившему свои привилегии благодаря службе, отдавалось преимущество перед западным. Существующие в России порядки профессор хвалил и за то, что «простолюдину открыт путь к высшим государственным должностям, и университетский диплом заменяет собою все привилегии и грамоты, чего нет в государствах, наиболее славящихся своим просвещением». Тем самым, полагал он, обеспечивается доступность прав, являющихся яблоком раздора между сословиями в других странах. Красноречиво повествовал Погодин о величии России - «этого колосса, стоящего на двух полушариях». «Кто осмелится оспоривать ее первенство, кто помешает ей решать судьбу Европы и судьбу всего человечества, если только она сего пожелает? - вопрошал он. - ... кто помешает РУССКОМУ ЦАРЮ решать судьбу Европы, судьбу всего человечества?».

Уваров мог быть доволен выслушанной лекцией. Формулируя доктрину православия, самодержавия, народности, он, конечно, немало почерпнул из нее. Вернувшись в Петербург, сановный ревизор докладывал царю о желательности пробудить в молодежи охоту заняться отечественной историей - как для более близкого знакомства с русской народностью, так и для предотвращения в дальнейшем «бурных порывов к чужеземному», вызываемых увлечениями опасными «европейскими идеями». Уверившись в благонамеренности московских профессоров, Уваров ходатайствовал перед царем об издании университетом «Ученых записок», рассчитывая получить в них противовес неблагонадежным в его глазах «Московскому телеграфу» и «Телескопу». С 1833 г. «Ученые записки» начали выходить, положив начало традиции, дожившей до наших дней. Первая книжка нового журнала открывалась публикацией текста лекции Погодина, озаглавленной: «Взгляд на русскую историю». А ее автор вскоре занял вновь образованную кафедру российской истории.

Идеи официальной народности Погодин пропагандировал и в дальнейшем - как в лекциях, так и на страницах печати. Однако, придерживаясь консервативных взглядов на государственное устройство России, ученый в то же время был убежденным сторонником отмены крепостного права, и свою приверженность самодержавию основывал прежде всего на просветительной миссии, которую с ним связывал. В книге французского путешественника маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году», вызвавшей яростное раздражение заядлых охранителей, обвинивших автора в намеренном очернительстве и клевете, Погодин увидел «много жестокой правды о России», добавив, что «за изображение действий деспотизма ... готов поклониться ему в ноги»²⁹. Историк преклонялся перед Петром I как великим преобразователем отечества. Реакционную политику последних лет царствования Николая I он не одобрял. В середине 50-х годов позиции Погодина и либерально настроенных сторонников реформ сомкнулись³⁰.

Ближайшим союзником Погодина в идейной борьбе 40-х годов стал его друг С.П.Шевырев, поэт и литературный критик. Оба они раньше входили в литературный кружок С.Е.Раича, сотрудничали в «Московском вестнике». Сближал их и общий интерес к истории: Шевырев принадлежал к московским «архивным юношам». В 1829 г. он уехал в Италию в качестве домашнего учителя сына княгини З.А.Волконской. Размышляя над историческими судьбами родины, сравнивая их с прошлым и настоящим стран Запада, Шевырев все более проникался национальнопатриотическими настроениями³¹. В стихотворениях, написанных им за границей, уже сквозит предчувствие особого предназначения России. В 1832 г. поэт вернулся в Москву и был представлен Уварову. О его назначении в Московский университет хлопотали Погодин, Давыдов, многого ожидал от его преподавательской деятельности А.С.Пушкин.

С 1834 г. Шевырев начал читать в университете курс лекций по истории мировой поэзии. А через несколько лет приступил к курсу русской литературы, преимущественно древней. Его научная деятельность оказалась плодотворной³². В 1837 г. он - профессор, через 10 лет - академик.

С юных лет проявлявший серьезный интерес к немецкой философии (прежде всего к Шеллингу), Шевырев со временем стал особенно ценить исторический подход в изучении наук. «В России, мне кажется, должно бы предпочитать методу историческую и самую философию, если возможно, заключить в историю»³³, - записал он в дневнике летом 1830 г. «... Знание наше тогда будет полно, когда Философия поверится Историею и обратно История согласится с Философиею... Взаимная их дружба будет торжеством всех стремлений ума человеческого ... Все уже сказали себе: Наука должна иметь душою Философию, телом Историю»³⁴, - утверждал он позже. Историческое направление связывалось в его понимании прежде всего с изучением своей страны.

Существенной чертой деятельности Шевырева явилась ее яркая идеологическая направленность. В своих научных трудах, журнальных статьях, публичных лекциях ученый настойчиво развивал мысли о самобытности России и ее великой миссии в мире. Западноевропейская образованность, утверждал он, из-за своей одностороности и «разврата мысли» зашла в тупик. России же, сумевшей сохранить в чистоте христианскую идею, предстоит в будущем объединить человеческие стихии (немецкую умозрительную, французскую общественную и проч.) с Божественным началом, принеся тем самым спасение человечеству. Консервативная утопия Шевырева, как видно, была обращена не только в прошлое, но и в будущее. Ее можно рассматривать как одно из наиболее ярких проявлений теорий официальной народности. Основополагающей в ней был принцип не самодержавия, как у Уварова, а идея православия, определявшая, согласно Шевыреву, всемирное, всечеловеческое предназначение русского народа. Идее царя в трактовке Шевырева отводилось место хотя и важное, но менее значимое³⁵.

Погодин и Шевырев явились наиболее крупными теоретиками и пропагандистами «официальной народности» и ближайшими помощниками Уварова в этом деле. Вместе со своими единомышленниками они представляли наиболее характерную для николаевского времени разновидность российских консерваторов, отличавшуюся «православно-русским направлением» (выражение П.А.Вяземского). Среди предшественников их можно сопоставить в этом отношении с А.С.Шишковым и шишковистами. Однако это были люди уже иной эпохи, не разделявшие крайностей автора «Рассуждения о любви к отечеству», а по своим личным связям и симпатиям явно тяготевшие к кругу Жуковского - Пушкина. Прежде чем оказаться в стане охранителей, оба пережили заметную идейную эволюцию. Единомышленники в главном, они представляли собой весьма различные индивидуальности. Вышедший из низов Погодин, с его простонародной внешностью, приземленными суждениями, «рублеными фразами», заметно отличался от своего приятеля - чистокровного дворянина и богатого помещика Шевырева, утонченного любителя изящного. Оба по-своему были преданы науке и просвещению, но проявляли заметную односторонность и пристрастность во взглядах. Особой запальчивостью в отстаивании охранительных устремлений и нападках на Запад отличался эмоциональный Шевырев.

Общественная роль их неоднозначна. Своей профессорской и публицистической деятельностью они содействовали распространению знаний, повышению культурного уровня русского общества, росту в нем национального самосознания. Но в силу своей консервативной общественно-политической позиции Шевырев и Погодин оказались на стороне устаревшего режима и во вражде с теми, кто пропагандировал «европейские» идеи, т.е. либеральные, демократические, просветительские. По мере роста влияния этих идей в России авторитет официальной идеологии, которую они представляли, неуклонно шел на убыль.

Наряду с Погодиным и Шевыревым сходные с ними взгляды проводили в своих лекциях и печатных трудах некоторые другие профессора-гуманитарии. Прежде всего это относится к преподавателям отечественной истории - таким как Н.Г.Устрялов в Петербурге (автор многих учебных пособий), Н.А.Иванов в Казани (вместе с Ф.В.Булгариным выпустивший в 1837 г. «ручную книгу для русских всех сословий» под названием «Россия в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях»), П.П.Гулак-Артемовский в Харькове.

Определенную поддержку теоретики официальной народности встретили со стороны немецкого христианского философа фон Баадера, возлагавшего большие надежды на посредничество России и русской православной церкви между Западом и Востоком. В своем письме министру

С.С.Уварову - «Миссия русской церкви в условиях упадка западного христианства» - Баадер писал об опасном, по его мнению, процессе дехристианизации науки и гражданского общества на Западе. Новую философию автор письма обвинял в том, что ее представители (начиная с Декарта и Спинозы) впали в «фундаментальное заблуждение», вступив на путь «разрушительного принципа картезианского сомнения, которое по сути ничем не лучше скептицизма». Баадер отмечал воздействие «способа мышления народов (т.е. их философии)» на политику, утверждая, что «наука без молитвы» «влечет за собой правление без молитвы - эту погибель для правительства и подданных». Философ надеялся, что русская наука поможет православной церкви выполнить ее посредническую миссию, и Россия послужит Западу моделью, доказав, что «подлинная наука не может существовать без веры, а подлинная вера не может жить без науки»³⁶. Во время своего пребывания в Мюнхене зимой 1839-1840 гг. Шевырев часто беседовал с Баадером, близким ему по взглядам на миссию православия. Содержание этих бесед он позднее изложил в «Москвитянине» (1841, №6). Баадер, со своей стороны, проявлял интерес к Шевыреву. Полученное от него письмо немецкий философ напечатал в приложении к своей книге о восточной и западной церкви³⁷.

Принципы официальной народности правительство проводило последовательно и целеустремленно. Занималось этим прежде всего ведомство Уварова. Основным проводником насаждаемых сверху идей стал созданный им «Журнал Министерства народного просвещения», выходивший с 1834 г. Отсюда - особое значение этого органа печати для изучения идеологического курса правительства. В открывавшем журнал циркулярном предложении министра начальникам учебных округов общей обязанностью признавалось содействие народному образованию «в соединенном духе православия, самодержавия и народности» (выделено мною. - Р.Э.). Профессоров призывали стать «достойным орудием правительства». От студентов новый глава министерства ждал «успехов, благонравия, скромности и покорности к начальникам».

Кроме официального отдела в журнале имелся неофициальный, где публиковались статьи по разным отраслям знаний, по педагогике, сведения о состоянии университетов, гимназий, других учебных заведений в России и на Западе, обзоры содержания отечественных и зарубежных периодических изданий. В журнале сотрудничали видные ученые, профессора, высокообразованные журналисты. Таким путем Уваров рассчитывал направить воспитание молодого поколения и тем самым воздействовать на формирование общественного мнения. Жесткие цензурные ограничения по отношению к частным изданиям должны были помочь в достижении этой цели.

В программной статье (1834, №1) насаждение в стране «истинного просвещения» всецело связывалось с деятельностью монархов - Петра I, Екатерины II, Александра I. Исходная позиция журнала - просвещение, руководимое правительством и основанное на сословных началах. Период подражания Европе объявлялся отжившим. Царствующий император назван хранителем русской веры и народности, «Отцом России». «Отцом-монархом» Николай I именовался и в речи попечителя учебного округа Е.Ф. фон Брадке на торжественном открытии Университета святого Владимира в Киеве (1834, №8). Попечитель указывал на пагубный пример Западной Европы, где философия и другие науки «часто служили для преподавания безверия и гибельного вольнодумства». Образование учащейся молодежи в новом университете должно было, напротив, совершаться «на твердых основаниях веры». Такое предназначение символизировало и присвоение ему имени святого князя Владимира. Профессорам предлагалось внушать своим слушателям, что истинная свобода состоит в порабощении страстей, точном исполнении законов и христианских заповедей, а также в повиновении властям.

Предельно выразительно сформулировал идею самодержавия ученый секретарь Главного педагогического института А.Ободовский, речь которого также была опубликована в журнале Министерства (1836, №3). Выступая на торжественном собрании института по случаю первого выпуска студентов, он заявил: «Царь есть земное Провидение, самим Богом для охранения и благополучия государства ниспосланное».

В публикациях по политическим наукам самодержавие трактовалось как главный оплот России. В статье В.Андроссова «О пределах, в коих должны быть изучаемы и преподаваемы права политическое и народное» (1834, № 12) политическая нравственность граждан определялась их соответствием той системе гражданственности, в какой им предстояло действовать. Оплот права автор видел в вечных истинах религии, независимых от человеческих уставов и учреждений. Религия, по его словам, облекает право в святыню закона, а закон освящает державную власть. Просветительская концепция общественного договора отвергалась. Общественное устройство признавалось делом Провидения, а не рук человеческих. Политическое устройство народа - «святыня неприкосновенная, недосягаемая ни для чьих частных преобразований». Любые нововведения - исключительная прерогатива державной власти, подчиняющейся только Божественным уставам. В подтверждение приводились тексты Священного писания. Преподавателям рекомендовалось укреплять учащихся «в высоком мнении о своем отечестве, правительстве, народности».

При всей своей тенденциозности позиция журнала не была однозначной. Предназначенный всемерно сдерживать несовместимые с официальной идеологией тенденции, он вместе с тем имел целью содействовать распространению знаний и повышать уровень образования в стране. Несмотря на охранительную в целом направленность, в журнале то тут то там пробивалась просветительская струя - прежде всего в форме защиты науки и научного просвещения. Так, благотворное значение научного знания и образованности для благосостояния народов раскрывал академик Карл Бэр в статье «Взгляд на развитие наук» (1836, №5). Однако науку, которая подрывала бы священные основания веры, Бэр готов был признать гибельным для человечества даром.

Наиболее целесообразное соотношение консервативных и преобразовательных тенденций в жизни страны стремился установить профессор-правовед И.И.Ивановский в статье «О началах постепенного усовершенствования государств» (1837, №1). Только при спасительном равновесии между тем и другим общество может нормально развиваться, утверждал автор. Наследственная привязанность к вере, монарху и народным учреждениям - одно из условий благоденствия государства. Но для успешного функционирования общества столь же важна потребность в движении, деятельности, преобразованиях, которая тем сильнее, чем дальше продвинулось общество на пути просвещения. Законными и прочными признавались лишь реформы, проводимые сверху, ибо только правительство может «согласить противоположные интересы и виды различных классов и сословий». Общественному мнению это не под силу, поскольку оно разноречиво и разнородно, считал Ивановский.

В журнале восхвалялось «истинное» просвещение, основанное на религиозно-нравственном воспитании и «правильном умственном образовании»³⁸. Нравственные понятия провозглашались неотделимыми от религиозных³⁹.

В соответствии с принятой опорой на традиции, особое внимание уделялось истории. Уваров и раньше - задолго до того, как стал министром, - был убежден, что преподавание истории «есть дело государственное»⁴⁰. В первой же книжке журнала была опубликована лекция М.П.Погодина «О всеобщей истории». Провиденциальный взгляд молодого профессора на ход исторического процесса вполне соответствовал общей позиции журнала, активным сотрудником которого он стал. Знаменитого Гизо Погодин упрекал за отсутствие в его трудах указания на христианство как корень европейской цивилизации и всей новой истории. Критиковал он французского историка и за то, что тот обошел славянские страны.

Теперь уже историю - вместо философии - называли «наукою наук» (1836, №6, отд.П, 409). Как «основание всех наук человеческих» и «самый философический довод религии» представала история в переводной статье Лоранси «О важности и успехах исторических знаний в их связи с христианством» (1836, №11). Автор находил в ней защиту религии «против нападений науки и философии». Истинной философией истории он признавал христианство. Еще более рельефно позиция журнала отразилась в неподписанной (по-видимому, редакционной) статье «О связи философии с историею» (1837, № 9). Главнейшим элементом философии -«науки о Боге, мире и человеке» - признавалась этика, которая и превращает философию в «мудрость жизни». По законам этики должны действовать три великие учреждения для воспитания человека - семья, государство и церковь. Но философия - «дело человеческое», «светская мудрость», а потому способна вводить людей в заблуждение; всегдашней ее коварной спутницей является «лжемудрие», говорилось в статье. История же, собирая «великую жатву опыта», способна предохранить человечество от заблуждений философов.

Философия, в отличие от истории, оказалось гонимой. У консервативно настроенных современников (включая императора) она вызывала неприязненное отношение и сильные подозрения в неблагонамеренности. Ученые-философы оказались в трудном положении. Стремясь защитить свою науку, университетские профессора философии всячески постарались отмежеваться от просветителей XVIII в. и их последователей. А.Фишер в статье «О новейшем естественном праве» (1836, № 1) критиковал современных авторов, отрешивших естественное право от религии и нравственности. Решающую роль в таком повороте сыграли, по его мнению, французские атеисты и материалисты, назвавшие «недостойными просвещенного века предрассудками и религию и бескорыстную нравственность - эти неколебимые опоры общественной жизни». Не соглашаясь с теми, кто утверждал, что теория естественного права породила революцию 1789 г., Фишер вместе с тем считал, что физиократы, Вольтер, Руссо, Гельвеций, энциклопедисты сыграли гибельную роль в «великой драме».

Во вступительной лекции к курсу теоретической философии (1845, № 1) тот же автор специально остановился на отношении философии к Божественному Откровению, утверждая, что разум не может служить «положительным мерилом истин Откровения», ибо далеко не все истины доступны человеческому уму. Фишер приходил к выводу, что Разум и Откровение равно суть дары Божии, дополняющие друг друга. Автор стремился доказать, что хотя «философствующий разум часто впадал в грубые заблуждения и вступал во враждебную противоположность с христианством ... в самом существе разума нет ничего враждебного вере». Философские исследования благодетельны, пока они ведутся в согласии с Откровением. Истина едина и источник ее - в Боге.

Весьма острого вопроса коснулся Фишер в статье «О сущности философии и отношении ее к положительному авторитету», то есть к власти (1845, № 3). Вековечному неравенству между людьми, как и требующему повиновения авторитету, автор приписывал божественное происхождение. Авторитет дан людям свыше для их собственного блага, утверждал он. А потому те, кто считают установленный Богом порядок вещей несправедливым и неразумным, а тем более выступают за его изменение, проявляют «богопротивную дерзость». Побуждая людей к повиновению и смирению, авторитет тем самым дает им опору и воздвигает преграду «разрушительным, враждебным действиям эгоизма». Профессор философии восставал против «надменной школьной и книжной мудрости, которая, не зная действительного мира, создает новые системы и идеалы государственного устройства и, не заботясь о существующем и о невозможности упразднить его без вопиющей несправедливости, проповедует необходимость ввести новый, более согласный с разумом порядок вещей». Неопытным юношам, мечтающим о преобразовании мира, профессор советовал начать его исправление с самих себя. Философия, по его убеждению, должна примирять с действительностью путем внутреннего совершенствования каждого человека.

Защите философии от нападок, которым она все более подвергалась, посвящена статья известного в свое время киевского профессора Ореста Новицкого «Об упреках, делаемых философии, в теоретическом и практическом отношении» (1838, № 2). Развивая взгляд на философию как на «науку наук», автор пытался опровергнуть мнение об ее опасности для религии и государства - «будто она, питая своемыслие, оскорбляет святыню религии безверием, а питая своеволие, разрушает установленный порядок гражданской жизни». Отстаивая свободу и самостоятельность философского мышления, профессор вместе с тем доказывал, что оно ничуть не противоречит вере и является одной из надежных опор общественного порядка. Автор выступал против французской просветительной философии, «решительно погрязшей в самом грубом материализме ... поставлявшей низкий, чувственный эгоизм основным началом человеческой жизни и таким образом исказившей нравственность в самом ее корне». Русской философии автор прочил блестящее будущее. Чтобы стать национальной, она должна, по его словам, основываться на благочестии, патриотизме и преданности своему царю. Ее краеугольным камнем должно явиться не умозрение (как у немцев), не опыт (как у французов), а вера. Тем самым философия получит высшее завершение, преодолев односторонность прежних направлений.

С середины 40-х годов со страниц журнала исчезают статьи по философии. Все больший акцент делается на религиозно-нравственном воспитании. Публикуются статьи типа «Православие - источник спасения Отечества» (1849, № 1). При этом православие старательно подверстывается к самодержавию. Усиленно пропагандируется тезис «всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога». Автор ссылается на послание апостола Павла, согласно которому «противящийся власти противится Божьему постановлению, а противящиеся подвергнутся осуждению». В одной из опубликованных в журнале переводных статей утверждалось, что «дурное знание или знание заносчивое ... в тысячу раз опаснее, нежели полное неведение»⁴¹.

За самостоятельность духовной жизни россиян выступал в статье «О народности в литературе» П.А.Плетнев (1834. № 1). Автор критиковал проповедников космополитизма, «кичливую ученость Запада», поддавшегося «искушениям лжеучености», приветствовал пробуждение у соотечественников чувства народности.

На зарубежном материале пропагандировались идеи, созвучные общей позиции журнала. Вышедшую на французском языке книгу «История философии древней и новейшей, для юношества» обозреватель новой литературы А.Краевский хвалил за то, что в ней изображалось «гибельное влияние секты Вольтера на учения нравственные, общественные, даже на узы семейные»⁴². Автора книги «О французской литературе в XIX ст.» К.Демаре он одобрял за суровый приговор Вольтеру и революции⁴³. В статьях того же Краевского (1834, №№ 2 и 3) превозносились труды профессора философии аббата Ботена, провозгласившего «единственным началом науки Евангелие или Слово Божие» и выступавшего с позиций философии «истинно христианской», призывая слушателей «к Вере путем Науки». Совершенно иначе журнал оценивал нашумевшую во Франции и в России книгу одного из родоначальников христианского социализма - католического проповедника, публициста и философа Ф.Ламеннэ «Слова верующего». Чтобы доказать ее несостоятельность, автор обзора ссылался на доводы духовных лиц, порицавших «опасные софизмы» Ламеннэ.

Современное направление университетского образования во Франции порицалось как утратившее в значительной мере христианский характер. В обозрении иностранных журналов отмечалось, что кафедры «заняты большей частью противниками христианства», и ученая молодежь находит в факультетах атеизм, деизм, пантеизм и любые другие учения, кроме христианского. «Удивляться ли после этого баррикадам и самоубийствам?» - вопрошал автор. Приветствовалось появление во Франции нового периодического издания «Католический университет», где «все науки будут означаемы с точки зрения религиозной» (1836, № 10, с. 181). С сочувствием говорилось о проникнутых христианской идеей сочинениях «первейших умов Германии» Герреса и Сталя (Шталя). В труде последнего, по словам обозревателя, «заглушается деизм и атеизм науки. Освобождением от выдумок естественного права засыпается бездна политических революций».

Переведенная с английского языка обширная статья «Французская литература XVIII века» (1840, № 9) знакомила с вышедшим во Франции трехтомным трудом знаменитого ученого и государственного деятеля А.Ф.Вильмена. Предмет освещался в статье с консервативных позиций. С неодобрением отмечалось влияние на литературу XVIII в. «ложной философии», «склонности к политическим преобразованиям». Делалась попытка развенчать Вольтера с его «мятежным умом», «богопротивными произведениями», с его теориями, способствовавшими низвержению существующего образа правления. Мысли о народной свободе и ограничении монархической власти признавались нелепыми, материалистические понятия Гольбаха, Гельвеция и их последователей - «омерзительными».

Пропаганда принципов официальной народности в печати предназначалась читающей публике и прежде всего преподавателям учебных заведений, на которых возлагалась обязанность воспитывать в этом духе учащуюся молодежь, вызывавшую наибольшие опасения властей.

Укрепляя свои идеологические позиции, правительство не ограничилось этим. Была продумана и предпринята целая система мер, рассчитанных также на более широкие слои населения. Важнейшим из них стало утверждение в 1832 г. нового проекта храма Христа Спасителя в Москве (на этот раз - «в старинном русском вкусе»). Вслед за тем внимание самодержца устремилось к созданию государственного гимна (ранее для этой цели использовалась «Молитва русских» В.А.Жуковского на мелодию английского гимна «Боже, храни короля»). В 1833 г. царь через А.Х.Бенкендорфа поручил одаренному композитору, офицеру А.Ф.Львову сочинить новую музыку. Композитору хотелось, чтобы это был «гимн величественный, сильный, чувствительный, для всякого понятный, имеющий отпечаток национальности, годный для церкви, годный для войска, годный для народа от ученого до невежи». Слова гимна «Боже, царя храни» написал опять Жуковский. Пробное исполнение хором певчих в сопровождении двух военных оркестров состоялось в присутствии царской семьи. После одобрения музыки императором гимн был торжественно исполнен 11 декабря 1833 г. в Большом театре в Москве, а затем 25 декабря (в день изгнания из России наполеоновской армии) в Зимнем дворце в Петербурге. «... Мигом музыка гимна разнеслась по всем полкам, по всей России и, наконец, по всей Европе»⁴⁴.

Власти поощряли создание литературных произведений патриотического содержания - преимущественно на темы из русской истории. В особом ходу были сюжеты, связанные со Смутой XVII в. и избранием первого царя из династии Романовых. Их популярность объяснялась и очевидным политическим подтекстом: в годы, следовавшие за восстанием в Польше, они затрагивали тему русско-польских отношений, повествуя о польской интервенции в прошлом и ее отражении. Ф.В.Булгарин сочинил роман «Дмитрий Самозванец». Пользовавшийся громкой славой Нестор Кукольник (товарищ Гоголя по Нежинской гимназии высших наук) посвятил той эпохе две драмы, которые были поставлены в театрах -«Князь Скопин-Шуйский» и «Рука Всевышнего отечество спасла». Задумавшему сочинить русскую оперу М.И.Глинке Жуковский посоветовал в качестве сюжета подвиг Ивана Сусанина и сам собирался написать для нее либретто. (Из-за нехватки времени поэт смог выполнить свое намерение лишь отчасти, посоветовав композитору обратиться к другому литератору - барону Е.Ф.Розену). Некоторые стихи для либретто были написаны приятелем Глинки Кукольником. Посвященная императору Николаю Павловичу, опера получила название «Жизнь за царя». Ее первое представление состоялось в петербургском Большом театре в конце 1836 г.⁴⁵

Обращение к историческим традициям диктовало необходимость усилить внимание к Москве - первопрестольной столице, средоточию отечественного православия. Николай I сам выбрал место для возведения Храма Христа Спасителя - в самом центре города. Интенсивно обновлялся Кремль. Величие императорской власти должно было подчеркнуть строительство Большого императорского дворца, продолжавшееся с 1838 по 1849 г. Его завершение ознаменовалось «русским праздником», устроенным генерал-губернатором А.А.Закревским в своей официальной резиденции, а затем в Благородном собрании. Участники костюмированного бала облачились в старинные русские одеяния. Среди изображаемых персонажей были Иван Сусанин, Минин и Пожарский, юный Ломоносов. Исполняли русские народные песни, водили хоровод. Еще до этого, в 1836 г. Николай I распорядился установить в Кремле на специальных постаментах Царь-пушку и не менее гигантский Царь-колокол, ставшие на многие годы достопримечательностями Москвы - как своего рода символы военной и духовной мощи России.

Принятый правительством Николая I политический курс требовал особого внимания к положению православной церкви. Согласно Основным государственным законам, «Православная Восточная Грекороссийская» вера признавалась первенствующей и господствующей в Российской империи⁴⁶. Уложение о наказаниях предусматривало преследование преступлений против веры. Отказ от православия и переход в другие вероисповедания, тем более - религиозная пропаганда в их пользу карались по закону. В царствование Николая I заметно увеличилось число монастырей и храмов, росло число религиозных изданий. Правительство пыталось улучшить недостаточное материальное обеспечение духовенства. Усилилось преследование старообрядцев. В 1839 г. к православной церкви были присоединены западноукраинские униаты.

Верховная власть в лице императора признавала одно-единственное вероисповедание, более того, - и внутри него не допускалось разноречий даже по частным вопросам⁴⁷. Человек несомненно верующий, Николай I, по-видимому, не отличался глубоким религиозным чувством. Присутствующий при его коронации современник вспоминал: «Откровенно скажу, что во все продолжение этой августейшей церемонии я не заметил на его лице не только никакого растроганного чувства, но даже и самого простого благоговения. Он делал все как-то смело, отчетисто, по темпу, как солдат по флигельману, и как будто не в соборе, а на плац-параде»⁴⁸.

Взаимоотношения светской и духовной властей император понимал в привычном ему духе военно-государственной иерархии. Убежденный сторонник бюрократических методов управления, он насаждал их и в церкви. Решающее слово в духовных делах принадлежало не духовной власти, а светской. «Верховным защитником и хранителем догматов господствующей Веры и блюстителем Правоверия» закон признавал императора⁴⁹. А его непосредственным представителем в духовном ведомстве был обер-прокурор Синода, назначавшийся царем из людей светских. Среди синодальных прокуроров николаевского царствования наиболее известен полковник, флигель-адъютант граф Н.А.Протасов, занимавший этот пост с 1836 г. Пользуясь доверием Николая I, Протасов сосредоточил в своих руках большую власть, и, по словам современника, «стук его гусарской сабли был страшен для членов Синода»⁵⁰. Подчиненный обер-прокурору канцелярский аппарат все больше разрастался, расширял свои функции, приобретал силу и значение. Среди православного духовенства Протасов не пользовался уважением. Его стиль руководства, проводимые им преобразования в области церковного управления и духовного образования не одобрялись, воспринимались как нечто навязанное. Подозревали, что получивший воспитание в иезуитском пансионе граф презирает православие и более расположен к католичеству, православным же объявляет себя «из земных видов».

Протасов намеревался преобразовать сельское духовенство, пребывавшее, по его мнению, «в невежестве и грубости нравов». В действительности задуманная им мера была направлена отнюдь не к преодолению «невежества». Напротив, существовавшие в духовных учебных заведениях программы предполагалось сократить и упростить, исходя из того же утилитарного подхода, который насаждался в светских учебных заведениях. Преследовалась цель усилить влияние духовенства в народе.

Дело велось втайне от Синода. Нуждаясь в помощи знающего человека, Протасов вызвал в Петербург ректора Вятской духовной семинарии Никодима (Казанцева). Ему было поручено составить проект устава духовных семинарий в требуемом духе, скрывая ото всех, чем он занимается. Протасов внушал Никодиму, что воспитанникам семинарии не нужна «излишняя» ученость: «Помните, семинария не академия... Из семинарий поступают священники по селам. Им надобно знать сельский быт и быть полезным крестьянину даже в его делах житейских. Итак, на что такая огромная Богословия сельскому священнику? К чему нужна ему философия - наука вольномыслия, вздоров, эгоизма, фанфаронства? На что ему тригонометрия, дифференциалы, интегралы? Пусть лучше затвердит хорошенько катехизис, церковный устав, нотное пение, и довольно!»⁵¹. Возражения не принимались: обер-прокурор ссылался на волю императора. Пришлось подчиниться. Однако проект нового устава духовных семинарий не получил хода, поскольку Синод «восстал против проектов графа». Но и Синоду пришлось пойти на уступки: в учебный процесс были внесены существенные изменения, ослабившие его общеобразовательное значение, делавшие его более специальным и догматичным. Философия (кроме логики и психологии) исключалась из учебных программ. Вводились новые предметы, и в числе их: сельское хозяйство, медицина, естественная история. Изменился и порядок преподавания. По отзывам людей осведомленных, перемены отрицательно сказались на семинарском образовании.

Требуя от священников понятного народу истолкования Священного писания, власти в то же время упорно возражали против перевода Библии на русский язык. Предпринимавшиеся некоторыми духовными лицами попытки такого рода расценивались как святотатство. Сказывалось предубеждение против деятельности не так давно закрытого Библейского общества, непримиримым противником которого был первоприсутствующий в Синоде петербургский митрополит Серафим (Глаголевский).

Громкую огласку получила история с переводом Библии на русский язык протоиерея Г.П.Павского⁵². Этот популярный среди студентов профессор Петербургской духовной академии и Петербургского университета одновременно преподавал Закон Божий наследнику престола, его братьям и сестрам. Несмотря на видное положение, ему пришлось испытать большие неприятности из-за своего перевода. Нападкам некоторых влиятельных духовных лиц еще раньше подверглись составленные Павским для своих именитых учеников «Начертание церковной истории» и «Христианское учение в краткой системе». Обвинения в неблагонамеренности заставили Павского в 1835 г. прекратить преподавание царским детям. Настоящую бурю вызвало литографирование студентами некоторых книг Ветхого завета, переведенных Павским с древнееврейского на русский язык. Его комментарии к переводу инспектор Московской духовной академии иеромонах Агафангел (Соловьев) признал «возмущающими чувство православного христианина»⁵³. С помощью нескольких «благонамеренных студентов» он написал критический разбор труда Павского, отправив его трем митрополитам, включая Филарета Московского и Филарета Киевского. Последний переслал анонимное послание Агафангела обер-прокурору Синода Н.А.Протасову. Тот дал делу ход. Царь приказал произвести «строгое дознание». Начались допросы причастных лиц. При расследовании дело это велось «так горячо, что к нему боялись подойти близко, - свидетельствует историк церкви. - Допросы Павского, бывшего 25 лет профессором, доктора богословия, законоучителя университета, наставника цесаревича производили ужасное впечатление»⁵⁴. Павскому грозило лишение сана. Однако после длительного и тягостного разбирательства Синод признал его невиновным.

Плохо пришлось не только Павскому. Дело закончилось фактическим отстранением московского и киевского митрополитов от участия в делах Синода: оба, «оскорбленные и униженные», отправились в свои епархии. Глава Синода митрополит Серафим высказался решительно против переложения Священного писания на русский язык.

В те же годы о напечатании своего перевода пророческих книг Ветхого завета на русский язык хлопотал известный алтайский миссионер о.Макарий (Глухарев). За это митрополит Серафим предлагал сослать его в Спасо-Евфимьев монастырь. «В печь этот перевод!» - будто бы воскликнул он в негодовании⁵⁵ .

Церковь играла большую роль в жизни страны. В задачи ее входило прежде всего нравственное воздействие на современников. В то же время правительство стремилось - и небезуспешно - использовать ее и как политический инструмент, консервативный по своей сути и призванный содействовать стабилизации положения в стране. В годы революционных бурь в соседних странах Западной Европы это было особенно важно. И церковь не осталась безучастной. Уча со смирением и кротостью встречать любые невзгоды, повиноваться законным властям, она тем самым предотвращала или смягчала возможные социальные взрывы, содействуя успокоению смятенных душ.

---

^* Карамзин оперировал более широкими понятиями: вера, отечество, упомянув, впрочем, и о важном значении привязанности к народным (национальным) особенностям («Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях»).
¹ Пыпин А.Н. Исторические очерки. Характеристики литературных мнений от 20-х до 50-х годов. СПб., 1873 (гл. 2: Народность официальная); Шпет Г.Г. Очерк развития русской философии // Шпет Г.Г. Соч. М., 1989; Riasanovsky N. V. Nicholas I and official nationality in Russia. 1825-1855. Berkley; Los Angeles, 1959. то же: 1969. Н.И.Цимбаеву термин «официальная народность» кажется неподходящим для определения данной идеологии (см. его вступительную статью к сб.: Русское общество 30-х годов XIX в. Люди и идеи. Мемуары современников. М., 1989. С. 30-31). Думается, напротив, что этот вошедший в научную литературу термин весьма удачен, отличаясь меткостью и емкостью. Конечно, ему, подобно многим другим, не чужда некоторая условность, - однако не более, чем таким общепринятым выражениям, как «славянофилы» и «западники». Употребленный же Н.И.Цимбаевым термин «казенный патриотизм» отражает лишь одну сторону господствовавшей при Николае I идеологии и не учитывает ее специфику в целом.
² Чтобы убедиться в этом, достаточно заглянуть в «Словарь живого великорусского языка» В.И.Даля. См. также: Эймонтова Р.Г. Реформы и просвещение в России XIX в. // Реформы и реформаторы в России. Сб. статей. М., 1996. С. 79-81.
³ См.: Пиксанов Н.К. Указ. соч. С. 152, 154, 169-171.
⁴ См.: Пушкин А.С. Собр. соч. в 10-ти т. Т.7. М.: Л., 1951. С. 42-49, 663-664.
⁵ Записки Ф.В.Булгарина в III-е отделение. 2. Взгляд на общее мнение в России от вступления на престол императора Николая I до сего времени. Публ. А.И.Рейтблата // Новое лит. обозрение. 1993. № 2. С. 135.
⁶ Соловьев С.М. Избранные труды. Записки. М., 1983. С. 311.
⁷ См.: Погодин М.П. Взгляд на российскую историю. Лекция // Уч. записки Моск. ун-та. 1833. Ч. 1. № 1. С. 11-12, 22.
⁸ Булгарин Ф.В. Соч. М., 1990. С. 26-27.
⁹ Чтения в имп. Обществе истории и древностей российских. 1877. Кн. 2. С. 41, 2-й паг.
¹⁰ О народном просвещении в России. (Всеподданнейшая записка попечителя Харьковского университета Перовского) // Рус. старина. 1901. № 5. С. 363-367.
¹¹ Печерин B.C. Замогильные записки // Русское общество 30-х годов XIX в. Люди и идеи. Мемуары современников. М., 1989. С. 166.
¹² Цит. по: Барсуков Н.П. Жизнь и труды М.П.Погодина. СПб., 1890. Кн. 3. С. 100-101.
¹³ Цит. по: Фризман Л.Г. Иван Киреевский и его журнал «Европеец» // Европеец. Журнал И.В.Киреевского. 1832. М., 1989. С. 429.
¹⁴ См. о нем: Шевченко М.М. Сергей Семенович Уваров // Российские консерваторы. М., 1997. С. 95-136; Whittaker С.Н. The origins of modern Russian education: an intellectual biography of count S.Uvarov, 1786-1855. Dekalb (Illinois), 1984.
¹⁵ Григорьев В.В. Имп. С.-Петербургский университет в течение первых пятидесяти лет его существования. Ист. записка, сост. по поручению совета университета. СПб., 1870. С. 6-10.
¹⁶ Греч Н.И. Записки о моей жизни. М., 1990. С. 219.
¹⁷ Цит. по: Зорин А.Л. Идеология «православия-самодержавия-народности» и ее немецкие источники // В раздумьях о России (XIX в.). М., 1996. С. 126.
¹⁸ См.: Барсуков Н.П. Указ. соч. СПБ., 1891. Кн. 4. С. 83 (текст доклада Уварова приведен на с. 78-85).
¹⁹ См.: Соловьев СМ. Указ. соч. С. 267-268.
²⁰ Интересное свидетельство об этом см.: Погодин М.П. О Карамзине как человеке и гражданине. Речь... // Соч. М., 1872. Т. 3. С. 159-160.
²¹ Цит. по: Шевырев С.П. История имп. Московского университета. М., 1855. С. 605.
²² См.: Красный архив. 1929. Т.6. С. 144-145; 1930. Т. 1. (38). С. 144; Зорин А.Л. Указ. соч. С. 105-128.
²³ См.: Никитенко А.В. Дневник. В 3 т. М., 1955. Т. 1. С. 328-329.
²⁴ Доклады министра народного просвещения С.С.Уварова императору Николаю I. Публ. М.М.Шевченко. <1>. О некоторых общих началах, могущих служить руководством при управлении Министерством народного просвещения // Река времен. Книга истории и культуры. М., 1995. Кн. 1. С. 70-72.
²⁵ [Уваров С.С.] Десятилетие Министерства народного просвещения. 1833-1843. (Записка, представленная Государю Императору Николаю Павловичу министром народного просвещения графом Уваровым в 1843 г. ...). СПб., 1864.
²⁶ Цит. по: Барсуков Н.П. Указ. соч. СПб., 1895. Кн. 9. С. 235-237. Николай I в 1849 г. так выразил свое отношение к славянскому вопросу (в заметках на полях письменных показаний арестованного III отделением И.С.Аксакова): «... Под видом участия к мнимому угнетению славянских племен таится преступная мысль о восстании против законной власти соседних и отчасти союзных государств и об общем соединении, которого ожидают не от Божьего произволения, а от возмущения, гибельного для России!» (Аксаков И.С. Письма к родным. 1844-1849. М., 1988. С. 501-502).
²⁷ См.: Барсуков Н.П. Указ. соч. Кн. 9. С. 284, 301.
²⁸ Цит. по: Никитенко А.В. Дневник. Т.1. С. 174.
²⁹ Цит. по: Барсуков Н.П. Указ. соч. СПб., 1893. Кн. 7. С. 285.
³⁰ См.: Эймонтова Р.Г. Русские университеты на грани двух эпох. От России крепостной к России капиталистической. М, 1985. С. 172-173.
³¹ Песков A.M. У истоков философствования в России: русская идея С. П.Шевырева // Новое лит. обозрение. 1991. № 7.
³² Возникновение русской науки о литературе. М. 1975.
³³ Цит. по: Аронсон М. Поэзия С.П.Шевырева // Шевырев С.П. Стихотворения. Л.. 1939. С. IX. (Б-ка поэта).
³⁴ Шевырев С.П. История поэзии. Чтения... М, 1835. Т. 1. С. 3.
³⁵ Песков A.M. Указ. соч. С. 132-134.
³⁶ Цит. по: Бердяев Н.А. Русская идея // Вопр. философии. 1990. № 1. С. 104, 105. См. также С. 144.
³⁷ См.: Шевырев Степан Петрович. [Автобиография] // Биографический словарь профессоров и преподавателей имп. Московского университета. М., 1855. Ч. 2. С. 618.
³⁸ О просвещении во Франции. Из Герри // Журнал Министерства народного просвещения. 1836. № 7. С. 138.
³⁹ Причина безнравственности во Франции, изъясненная Виктором Гюго // Там же. 1834. №9. С. 550-553.
⁴⁰ [Уваров С.С.] О преподавании истории относительно к народному воспитанию. СПб., 1813. С.2.
⁴¹ Дювержье. О взаимном обучении // Журнал Министерства народного просвещения. 1846. № 5. С. 114.
⁴² Там же. 1834. №2. С. 272.
⁴³ Там же. С. 273.
⁴⁴ Записки композитора Алексея Федоровича Львова // Рус. архив. 1884. Вып. 4. С. 243-244.
⁴⁵ Глинка М.И. Записки. М., 1988. С. 64, 65, 68-73.
⁴⁶ Свод законов Российской империи. Т. 1. Ч. 1. СПб., 1832. С. XVI. Ст. 40.
⁴⁷ См.: Дмитриев С.С. Православная церковь и государство в предреформенной России // История СССР. 1966. № 4.
⁴⁸ Дмитриев М.А. Указ. соч. С. 247.
⁴⁹ Свод законов Российской империи. Т. 1.Ч. 1. С. XVI. Ст. 42.
⁵⁰ Сб. РИО. Т. 113. С. 157.
⁵¹ Никодим, епископ красноярский. О Филарете, митрополите московском, моя память // Чтения в имп. Обществе истории и древностей российских. М., 1877. Кн. 2. С. 57.
⁵² Павский Герасим Петрович // Русский биографический словарь. Том: Павел преподобный - Петр (Илейка). СПб., 1902. С. 103-108.
⁵³ Цит. по: Миловский М.В. Московская духовная академия в 1838-1842 гг. // Рус. архив. 1893. №9. С. 49.
⁵⁴ Чистович И.А. Руководящие деятели духовного просвещения в России в первой половине текущего столетия. СПб., 1894. С. 341.
⁵⁵ Чтения в имп. Обществе истории и древностей российских. М., 1877. Кн. 2. С. 57.

<< Назад   Вперёд>>