Главный русский спор: от западников и славянофилов до глобализма и Нового Средневековья

Идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности.
Владимир Соловьев

Традиционной темой в дискуссии между западниками и почвенниками является «национальный вопрос».

Возникает он следующим образом. При заимствовании некоторых черт западной культуры происходит утрата аспектов собственной культуры. Является ли такой процесс утратой национальности? Сколько можно заимствовать — и сколько можно утратить, — не потеряв национальной идентичности? Какие сферы культуры особенно важны для нации — а какие относительно безразличны?

Подобно тому, как во второй половине XX века по всей Земле происходило исчезновение колоний и колониальных режимов, так в конце XX века и посейчас нарастает процесс роста национального самосознания и стремления отдельных этносов к оформлению в государства: триумф идеи национального государства. Обычно почти не затрагивается вопрос о том, возможно ли осуществление этого лозунга? может ли быть до конца проведена концепция национального государства? В отношении России — является ли она государством русских? Если нет — как следует переформулировать вопрос о влиянии модернизации на национальную культуру?

Далее — в связи с усилением «чувства этничности », чувства принадлежности к этносу (а также — в связи с ростом национального сознания) начинаются многоплановые конфликты со сложившейся системой — политической, культурной, лингвистической стратификацией. Возникает этнический экстремизм, причем об экстремизме говорит «большой этнос», который чувствует, что этого конфликта раньше не было, и раздражен возникновением «на пустом месте» каких-то претензий; «малый этнос» этот экстремизм называет «борьбой за свои неотъемлемые права».

В такой многонациональной и многоконфессиональной стране, как Россия, модернизация очень многообразно влияет на разные стороны «национального вопроса». Городское население обычно менее «этнически определенно», чем сельское, а модернизация увеличивает «вес» горожан и снимает остроту национальных проблем, размывая плотные национальные анклавы. С другой стороны, именно западная идея национального государства и идея демократических свобод (понимаемая как «право голосования»: если «мы все» так хотим — почему до сих пор этого нет?) приводят к обострению борьбы «за национальное самоопределение». В городах проживают «национальные интеллектуальные элиты», которые первыми воспринимают идею национального государства и распространяют ее в слоях более «традиционного» и более «национального» населения. В городах же происходит в первую очередь растворение высших этажей национальной культуры, а сознание национальной исключительности к ним не относится — и появляется новый, городской национализм. В результате возникает «западный » национализм, пользующийся плодами модернизации и ее последствиями, — и «восточный» национализм, проявляющий себя «традиционными» средствами. Различить их, конечно, трудно: восточный националист берет в руки оружие, сделанное по западной технологии, — и сразу оказывается на высоте мировых проблем.

Прежде всего, в дискуссии возникает вопрос о «новом национализме», о том, что представление о нации переопределено европейским развитием и изменилось, нация понимается теперь уже не традиционалистски. И в таком случае «старые нации» изменяются, становятся «новыми », современными нациями.

И. Клямкин

Россия может сохраниться и стать современной нацией, только став частью западной цивилизации, только при смене цивилизационной парадигмы (Клуб Дискурс: Социум, 2001).

Разумеется, столь важный для почвенничества вопрос вызывает остережения: не торопиться, перековывая нацию в «модерновую», тщательно разобраться, что, собственно, при этом должно происходить — и зачем оно нам нужно.

В. Чеснокова

Нация — это особый этап в развитии этноса, и для него характерно то, что он не может завершиться благодаря «бесхитростным» «непосредственным ощущениям», так сказать, «простых» людей, без включения рефлексии. На протяжении истории формирования западноевропейских наций мы видим, как этот план рефлексии включался в решающий момент и пытался сознательно ответить на вопросы: что мы за народ такой? чего мы хотим? как нам построить свою жизнь в будущем в соответствии с нашими ценностями? /.../

Нация объединяется на основе культуры, которая сложилась и выработалась у различных, близких друг другу этнических образований, издавна живущих вместе, так сказать, «бок о бок». Вот для того чтобы выявить и показать это общее, это культурное родство этих до сих пор в значительной мере обособленных этнических групп, и необходима большая работа национальной рефлексии, формирующей национальное самосознание данной общности. И чем дальше этот процесс идет, а тем более, чем позднее он начался, тем больший элемент рефлексии и рациональности необходим для обоснования, подкрепления и утверждения этого непосредственного чувства «общей причастности» (Клуб Дискурс: Социум, 2001).

Здесь указано на общую культуру в сдержанных и рациональных тонах. Но вопрос о культуре нации многие почвенники ставят гораздо острее.

М. Назаров

Все начинается именно с разного религиозного мировоззрения. Любовь к родной «почве» (т. е. географическая, бытовая, кровноплеменная привязанность) имеет в нашей теме не самое важное значение, ибо такая любовь может быть очень разной у людей разных мировоззрений (скажем, у язычников и православных). Поэтому слово «почвенники» мне кажется неточным, и я должен сделать оговорку: я буду в него вкладывать понятие национально-православного мировоззрения, неразрывно связанного с церковным учением, т. е. понятие традиционной тысячелетней русской духовной «почвы» (Клуб Дискурс: Социум, 2001).

Итак, на «естественные » основы национальной жизни — как вполне почвенные (родовые), так и культурные, привнесенные (православие) накладываются разнонаправленные современные процессы. В кипящем котле этой проблематики создается то, что принято называть «современной нацией». Эта нация уже немыслима без национальных идеологов, без СМИ, без политических претензий и особых, возникающих лишь на этой стадии, противоречий. В процессе осмысления этой «новой нации» выясняются всевозможные обратные связи и непредвиденные обстоятельства — скажем, возможность имитации «национальных интересов» и противоречия между концепцией «современной нации» и модернизацией.

В. Лапкин

На фоне сегодняшних весьма сдержанных оценок успешности продвижения России по пути формирования современной нации-государства, обсуждение темы «национального интереса», как правило, сводится к противостоянию двух подходов. Одни, апеллируя к базовым положениям политической теории, в соответствии с которыми российское общество и государство предстают еще очень далекими от требований современности, резонно констатируют, что о национальных интересах в данном случае речь не идет, как говорится, «по определению». Другие, напротив, смешивают национальные и государственные интересы, руководствуясь сугубо «практическим» резоном: если есть государство, выступающее субъектом современных внешнеполитических отношений, то, независимо от его внутреннего устройства, оно, опять-таки «по определению», должно иметь свои национальные интересы (которые, впрочем, следовало бы все-таки называть проще и точнее — государственными); а уж каково их происхождение — это якобы разговор особый.

Практика, как ни странно, подтверждает правоту и того, и другого подходов. Сегодня в России — при отсутствии институциональных структур ценностно консолидированной социальной интеграции, а также развитых и достаточно укорененных практик последовательного согласования позиций и интересов государственной власти и различно ориентированных сегментов гражданского общества — ни в общественном мнении, ни в суждениях экспертов, ни тем более в тактике и стратегии действующих российских политиков практически невозможно обнаружить то, что могло бы стать основой формирования собственно «национального интереса». Дискуссии идут, а реальных субъектов национальных интересов России не просматривается.

Тем временем «национальный интерес» все более «огосударствляется». Государство, последовательно формируя систему отношений с обществом напрямую, минуя всякого рода институциональных посредников, присваивает себе приоритетное право выражать интересы нации в целом. Иными словами, концепт «национального интереса» вновь превращается в дополнительный инструмент контроля исполнительной властной вертикали над обществом и, вместе с тем, в средство симуляции современной природы российской государственности на внешнеполитической арене. А раз так, то приходится говорить скорее об имитации национальных интересов на основе манипуляций общественными настроениями. /.../

Где-то к середине первой части дискуссии произносятся, наконец, ключевые слова «империя», «судьба», «национальный интерес». Однако для дискутирующих незамеченным осталось то обстоятельство, что парадигма национального интереса предстает альтернативой как вестернизации (т. е. О западничеству, предполагающему в качестве единственной приемлемой альтернативы для России смену цивилизационной парадигмы с тем, чтобы Q стать частью западной цивилизации), так и ретро-имперской форме этнонационализма (концептуализирующего национальное как присущее этнически однородному имперскому ядру).

В том, видимо, и заключается драма российских «западников», что формирование российской нации не может быть западноориентированным, оно может быть ориентировано лишь на достижение собственных национальных интересов, буде найдется в обществе политическая воля и соответствующие ресурсы для консолидации и согласия. С позиции этого гипотетического российского национального интереса Запад предстанет партнером и союзником, стратегические интересы которого наиболее близки российским. Речь в этом случае, повторю, отнюдь не идет о смене цивилизационной парадигмы Россией. Скорее — еще об одной мутации этой парадигмы при согласованном с российскими трансформациями изменении принципов глобального миропорядка, в первую очередь — распространении основополагающего в современной политике принципа институциализации конфликта на сферу международных отношений.

Горбачевская «гласность» явила публике фантастическую картину идейного и ценностного разноголосья в кругах русскоязычных интеллектуалов. С тех пор ситуация, похоже, лишь усугубилась. Модели и образцы планируемого обустройства России разверстаны во времени от Руси Святослава до России Дугина, а в пространстве — от Америки до Китая. Картина столь удручающей множественности идеологических размежеваний в сознании постсоветских интеллектуалов — если на основании ее судить о культурных и ценностных расколах общества в целом, о реальном спектре общественно значимых вариантов самоидентификации постсоветского человека— фактически «закрывает» перед Россией на обозримую историческую перспективу какую-либо возможность продвижения по пути национальной консолидации и культурного консенсуса, по пути формирования национального самосознания и национального интереса, воплощающегося в институциональной структуре современной нации-государства (Клуб Дискурс: Социум, 2001).

Столь же логично, как почвенники остерегают от поспешных шагов в деле переделки национального сознания, западники остерегают от слияния государственных и национальных интересов, каковое слияние является одним из первых следствий концепции «новой нации».

A. Янов

Русский национализм, как и сербский, никогда не противостоял империи, всегда был имперским. И в этом качестве противостоял он — от имени империи — исключительно «романо-германской цивилизации» (Клуб Дискурс: Социум, 2001).

B. Межуев несколько иначе видит особенности национального самосознания России. Основной чертой, отличающей наш национализм от европейского, он считает не «имперскость» (как считают многие западники), а особую «духовность».

В. Межуев

Представление о России как совершенно особом культурно-историческом типе, во всем отличном от западного, есть продукт запоздалого русского национализма, возникшего в ответ на западный национализм. Владимир Соловьев считал его «вырождением славянофильства», не отрицавшего духовную близость России и Европы. Несходство России и Запада в рамках общеевропейской истории во многом объясняется их разным пониманием того урока, который Рим преподал миру, самой сути «римской идеи». Наследуя Риму в его попытке создания универсальной, объединяющей все народы цивилизации, они по-разному ответили на вопрос, что стало причиной неудачи этой попытки или «почему погиб Рим?». Вопрос этот волновал и Средние века, и Новое время. Даже творцы американской Конституции задавались тем же вопросом. И все они причину гибели Рима усматривали в его измене республиканским идеалам, что привело к уничтожению гражданских свобод и установлению режима личной власти. Противоядие против такого перерождения Европа искала на пути возрождения гражданского общества, демократии и правового государства, в чем, собственно, и усматривала универсальный принцип будущего мироустройства и общечеловеческого единения.

В лице России, как я думаю, мы имеем дело не с особой цивилизацией, а с особым видением и пониманием того, чем является или должна быть европейская цивилизация. «Русская идея» (во всяком случае, как она трактовалась Достоевским и Владимиром Соловьевым) не отрицала «римскую», а являлась ее своеобразным продолжением и развитием. Мыслящая Россия никогда не относилась враждебно к европейской культуре, постоянно испытывала на себе ее влияние, училась у нее. Как и европейская гуманитарная культура, она также не приняла реальности современного (индустриального и массового) западного общества, усмотрев в нем разрыв Запада с собственными духовными ценностями и традициями. Сложившееся у русской интеллигенции двойственное отношение к Западу, сочетавшее признание его несомненных достижений в сфере науки, техники, образования, политической свободы с неприятием выродившейся в массовое общество цивилизации (культура и цивилизация Запада никогда не отождествлялись в ее сознании), определили смысл и ее собственного поиска путей цивилизационного развития России. Учась у Запада, беря у него все ценное, не просто повторять его, а двигаться дальше — к более справедливым и нравственно оправданным формам жизни — так можно определить суть этого поиска. Если судьба распорядилась позже других «войти в современную цивилизацию», то зачем повторять и то плохое в ее развитии, что уже вышло на поверхность? Отсюда постоянное стремление как бы опередить время, всегда и во всем быть «впереди планеты всей», раньше других прорваться в будущее. В эпоху национальных государств лучшие люди в России мечтают о всечеловеческом единстве, «духу капитализма» противопоставляют идеал служения «общему делу». Можно много говорить об идеализме и утопизме такого поиска, но именно он придал русской культуре ее своеобразие и духовное величие. И еще вопрос, что стало причиной нашего нынешнего кризиса — отставание от Запада или отказ от желания быть впереди него в поиске более справедливой жизни.

В сложном и противоречивом облике России нельзя не заметить определенного несоответствия между ее «душой» и «телом»— ее устремленностью к «высшей правде» и морали и ее еще недостаточной цивилизованностью — экономической, политической и просто бытовой. Подобное несоответствие вызывает порой у сторонних наблюдателей откровенную насмешку — что это за люди, рассуждающие о судьбах мира и человечества, но не способные пока наладить собственную жизнь, обеспечить себя элементарным достатком и комфортом?

В таком наблюдении много справедливого. Но и заботясь о «теле», цивилизуя его, нельзя пренебрегать собственной душой, отрекаться от того, что питало собой русскую культуру. Материальная заземленность наших западников оправдана в случае, если она не порывает с теми душевными свойствами и качествами русского характера, которые сформированы нашей историей и культурой, но верно и обратное: разговоры о «русской душе» и «русском духе»— пустой звук без наличия «здорового тела», т. е. экономически процветающего и политически свободного общества (Клуб Дискурс: Социум, 2001).

Особую концепцию «диалогической» нации выстраивает Г. Померанц. Эта его мысль тесно примыкает к представлению о «новой нации европейского образца», но современная нация, по Померанцу, прежде всего способна к диалогу, представляет собой разнообразие, способное вместить разнообразие окружающего мира. Для нации определяющей чертой оказывается не замкнутость и «простая самоидентичность», а открытость.

Г. Померанц

С моей точки зрения, национальность — это способность этноса создать культуру диалога. То есть для меня национальность — явление европейское. Этносы существуют всюду. Но замкнутый этнос — это не национальность. Слово «национальность» стало употребляться в новом смысле всего-навсего с конца XVIII века. Когда понадобилось о определить суверенный народ в отличие от суверенного короля. Не надо путать нацию с этносом. Нация возникает в Европе, и она с самого начала уже была участником диалога национальных культур. На этом строится европейский культурный мир. Поэтому, скажем, Россия, замкнутая в себе при Алексее Михайловиче, — еще не нация. Россия становится нацией, когда появляются Пушкин и прочие, которые находятся в активном диалоге с Европой. И всякая нация — это участник диалога. Когда иногда под предлогом поиска национального вырывают Россию из этого диалога и тянут ее обратно к замкнутому этносу, это неплодотворно. Это напоминает страх нашего православия перед диалогом. Оно боится, что не будет иметь, что сказать, и потеряется. А личность в диалоге не теряется (Клуб Дискурс: Социум, 2001).

Этот взгляд Померанца приводит к интересному представлению, что нация в России появилась вместе с появлением Пушкина, вследствие деяний Петра. В этой концепции все разговоры об «этничности» и «империи» имеют всего один смысл: насколько они могут помешать (или помочь) развитию диалогической нации. Нация, стремящаяся прежде всего к развитию суверенного государства, с точки зрения Померанца, — еще не нация, не современная нация, это племя, столбящее охотничьи угодья. Нацией такое племя станет, когда его прежде всего будет волновать познание себя через диалог с соседями — и тогда все вопросы государственного строительства станут вопросами служебными и в какой-то мере техническими. Вывод для России здесь, вероятно, не очень утешительный: Пушкин у нас, конечно, был, но представить себе Россию неправославной довольно затруднительно, а православие, по мысли Померанца, боится диалога. Тем самым Россия — почти по Достоевскому — должна выбирать: остаться ей с православием или с диалогом? Выбор жестокий и, что неприятно, предрешенный. Если за «диалогом» стоят Пушкин и русская культура, а за православием — церковь и та же культура, то выбор между племенем и нацией есть гражданская война внутри культуры. Впрочем, она уже идет — спор западников и почвенников и является такой гражданской войной, которую ведут два понимания русской культуры.
Что в этой связи говорили другие западники и славянофилы? Прежде всего, всегда в рамках этого диалога сохранялось представление об особенностях русского национального характера, русской нации. Его не сбрасывали со счетов ни западники, ни славянофилы.

Ю.Ф. Самарин. 1847. Стефан Яворский и Феофан Прокопович

Всякая истина многостороння, и ни одному народу не дается ее осмотреть со всех сторон и во всех ее отношениях к другим истинам. Иная сторона или отношение иному народу недоступна по его умственным способностям или не привлекают его внимания по его душевным склонностям.

А. И. Герцен. 1850. Россия

Мне кажется, что в русской жизни есть нечто более высокое, чем община, и более сильное, чем власть; это «нечто» трудно выразить словами /.../ Я говорю о той внутренней, не вполне сознающей себя силе, которая так чудодейственно поддерживала русский народ под игом монгольских орд и немецкой бюрократии /.../ я говорю о той внутренней силе, при помощи которой русский крестьянин /.../ на императорский приказ образоваться, ответил через сто лет громадным явлением Пушкина. /.../ Эта сила, независимо от всех внешних событий и вопреки им, сохранила русский народ и поддержала его несокрушимую веру в себя. Для какой цели?.. Это-то нам и покажет время.

Уже в конце XIX века была осознана так называемая новая идея нации, и К. Леонтьев сделал необходимые выводы из этой концепции.

К.Н. Леонтьев. 1873. Византизм и славянство

Идея национальностей чисто племенных в том виде, в каком она является в XIX веке, есть идея в сущности вполне космополитическая, антигосударственная, противорелигиозная, имеющая в себе много разрушительной силы и ничего созидающего, п нацией культурой не обособляющая; ибо культура Э есть не что иное, как своеобразие; а своеобразие нынче почти везде гибнет преимущественно от политической свободы. Индивидуализм губит индивидуальность людей, областей, наций.

В самом деле, Новое время породило новую концепцию — национального государства. Затем, в конце XIX — начале XX века была разработана иная концепция, которая с виду являлась лишь логическим продолжением первой. На весь мир она прогремела тезисами Вудро Вильсона, данными по окончании Первой мировой войны, — тезисов о праве наций на самоопределение. Однако это право — независимо от формально-логических построений — было концепцией, которая уничтожала прежнюю концепцию государства. Система национальных государств могла некоторое время существовать, мир прожил с ней несколько сотен лет. Прожил, потому что идея эта была незавершенной, потому что из нее не были сделаны последние выводы. Но идея о праве наций на самоопределение является разлагающей все прежнее государственное устройство.

В самом деле, нет внешнего судьи, который мог бы сказать, что является нацией, а что — нет. Нация появляется, когда некоторая группа людей считает, что они — нация, когда люди осознают себя нацией. И у них тем самым возникает право на самоопределение — на создание самостоятельного государства. В мире правовых государств, в мире, со вниманием относящемся к праву, дело уже сделано — препятствия к реальному самоопределению остаются «техническими деталями », хотя бы они и представляли немало трудностей на реальном пути к отделению. Однако это новое понимание государства ведет не к замене прежней системы государств новой системой — оно ведет к полному разрушению самого принципа государственности. Нации, расселенные диффузно, нации-анклавы, нации, занимающие выгодные стратегически точки среди прежней территории государства, — все они могут стремиться к отделению и самоопределению, и стремление это вступает в мощнейшие противоречия с принципами суверенности — их собственного замысленного государства и того государства, в котором такая идея зародилась. Последовательное проведение идеи о национальных государствах невозможно. Первыми жертвами новой идеи пали империи — Австрийская, Русская. Затем пришел черед и иных государств, полагавших себя в безопасности, полагавшихся на свою монолитность. Причина этого спокойствия — в том, что люди просто не осознавали, что в их стране живет много народов. Имеются признания деятелей пореволюционной поры, которые, взглянув на развал Русской монархии, на возникновение СССР, с изумлением признавали, что все предшествующие десятилетия им и в голову не приходило, что о Русской империи нельзя говорить как о русской... Очевидности не заметны людям. Все предреволюционные писатели исходили из того, что Россия является национальным монолитом. Эта идея на деле являлась и является краеугольным камнем славянофильской и почвеннической программ.

Г. П. Федотов. 1935. Новый идол

Но если национальная идея не исчерпала себя в русской культуре, то в политической жизни настоящей и будущей России национализм представляет несомненную национальную опасность. Россия — государство народов. Большинство из них впервые пробудилось к национальной жизни, и их молодое самолюбие чрезвычайно щепетильно. Они и сейчас с трудом переносят свою зависимость от Москвы. Не в большевизме только дело. Власть более гуманная и демократическая, но ярко национальная — власть русская встретится с еще большими препятствиями на «окраинах». Победа национальных течений в Великороссии рискует просто взорвать Россию, которая не может жить в состоянии войны с 45% своего населения.

С разрушением — пока только в идее — концепции современного государства, разъеденного идеей национального самоопределения, перед любой почвенной идеологией встают огромные проблемы. Единство нации, культуры, страны, государства рушится. Этих проблем не замечали перед революцией, ужаснулись, увидев распад России на десятки государств, и пропели осанну большевикам — за собирание империи, за восстановление государства. Однако прошло 70 лет, когда проблема многонациональности России была вытеснена на периферию сознания, и теперь она вновь стоит во всей остроте.

Вот как высказывается, например, о национальной политике В. Межуев.

В. Межуев

Действительно, какая иная цель может быть у национальной политики, как не защита особенной национальной культуры, сохранение нации как уникальной культурно-исторической целостности? Думаю, не будет ошибкой признать, что для нации политика должна служить средством к достижению определенной культурной миссии. Для националиста государство получает свою идеальную задачу в служении интересам нации, а так как нация представляет в первую очередь культурную общность, то «интересы нации» в перспективе всегда соответствуют стремлению сохранить и укрепить ее культурную самобытность. Не ставящая перед собой никакой миссии или культурной задачи политика «национального интереса» либо просто утрачивает смысл, либо становится на службу «узкого эгоизма», притом эгоизма людей, объединенных в сообщество лишь в силу исторической случайности.

Изначальную противоречивость «национальной» парадигмы и позволяет снять парадигма «цивилизационная». Цивилизационная идентификация более укоренена в истории, и потому Хантингтон имеет основание надеяться, что люди будут сражаться за цивилизацию с большим рвением и азартом, чем за нацию, зачастую не имеющую культурных традиций и, следовательно, исторического смысла существования. Соответственно, и легитимность, базирующаяся на цивилизационном родстве, окажется несравненно более устойчивой (журнал «Знание-Сила», 1995, №6).

И вновь совмещение идеи национального государства и новых реалий глобального мира (право наций на самоопределение и т. д.) не является очевидным. Ни один из почвенников, участвовавших в нашем диалоге, не касался важнейшей для почвенничества проблемы: в какой мере приложимы к России почвеннические идеи. В России вторая по мощности религия — ислам. Есть и сильные анклавы иных религий. Почему оказывается возможным говорить о православии в такой стране? В России множество этносов, часто весьма многочисленных. С какой стати столько внимания уделяется чертам русского национального характера? О чьей державности говорят почвенники? О чьей национальной идее?

Эти вопросы не были заданы. Их не задавали почвенникам даже их противники-западники: неудобно. Это та вещь, о которой приличные люди не говорят. О вере не спорят, мы же не варвары. В споре, инициированном ФОМ, принимало очень небольшое число людей, которые всерьез исповедовали бы то, что можно назвать «русским фундаментализмом», хотя есть основания полагать, что таких людей достаточно много. Совсем не охвачен фундаментализм мусульман — хотя представляется весьма интересным узнать, как отнеслись бы исламские государственники и почвенники к позициям своих православных коллег по мировоззрению. Современная национальная идея касается не только почвенников. Западники наши тоже говорят о «западном стандарте национальности » — как о панацее, как о некотором рубеже, который необходимо занять, до которого надо дотянуться. Однако решения на этом рубеже нет — и «современная нация» является таким же врагом западнических построений,как и почвеннических.

П. Б. Струве. 1918. Исторический смысл русской революции

Жизненное дело нашего времени и грядущих поколений должно быть творимо под знаменем и во имя нации. Нация /.../ есть формально такое же понятие, как класс. Национальное сознание так же образует нацию, как сознание классовое — класс. Нация — это духовное единство, создаваемое и поддерживаемое общностью культуры, духовного содержания, завещанного прошлым, живого в настоящем и в нем творимого для будущего. /.../

Все задачи нашего будущего сходятся и объединяются в одной: воспитание индивидов и масс в национальном духе. Эта задача есть задача воспитательная /.../ Русская нация и ее культура есть стихийный продукт всей нашей жесткой и жестокой истории.

На развалинах России, пред лицом поруганного Кремля и разрушенных ярославских храмов мы скажем каждому русскому юноше: России безразлично, ""Я веришь ли ты в социализм, в республику или в общину, но ей важно, чтобы ты чтил величие ее прошлого и чаял и требовал величия для ее будущего /.../

На том пепелище, в которое изуверством социалистических вожаков и разгулом соблазненных ими масс превращена великая страна, возрождение жизненных сил даст только национальная идея в сочетании с национальной страстью.

Все эти проблемы были осознаны еще Леонтьевым, отчего его концепция и не является «классической» почвеннической концепцией. Он звал Россию на путь Византии, а не на позиции «русской государственности» — он видел спасение только на путях охранительной империи. Карта эта оказалась бита — но другой в запасе, похоже, нет, — нет и серьезного решения искать ответы на этот круг вопросов.

В 1980-х годах возлагались надежды на мультикультурализм, который принесет свободное и демократическое решение национальных проблем. Однако практика мультикультурных решений показала, что в результате возникают вещи странные и мультикультурной теорией не предвиденные: добровольная сегрегация (в США имеются сегрегационные квоты для нацменьшинств в престижных социальных группах; снять эти квоты не удается: меньшинства протестуют против снятия удобных квот даже после достижения «равенства »); отказ от социализации (т. е. от «растворения » в лидирующем этносе) и добровольная «геттизация » (жизнь этническими анклавами).

В России этот букет проблем дополняется отмечаемой многими «теоретичностью» национальной идеологии. То есть этнические проблемы существуют и должны бы дополняться этническим самосознанием и идеологией, но картина далеко не так проста. Часто оказывается, что национальные идеологи есть, а соответствующего народного движения нет. Такой парадокс иногда объясняется усталостью людей, переживших смутное время начала 1990-х, утратой иллюзий и идеалов. Однако о том же говорилось и 200 лет назад, когда казусы перестройки еще не могли ослабить народ.

И. Аксаков. 1830. Речь на Пушкинских торжествах 1880 года

Есть такие счастливые на земле страны, где совершенно праздны, да и немыслимы, вопросы: народен или не народен такой-то поэт или писатель?! Где нет погони за «народностью», где народность есть именно та самая стихия, которой образованный, органически правильно сложившийся слой народа (то есть общество) естественно живет, движется и творит, — которая, другими словами, проявляет себя свободно и разнообразно в личной сознательной деятельности народных единиц: и в искусстве, и в науке, и в жизни!.. История судила России иной путь развития. /.../ Тяжко пришлось русским людям; но обращаться вспять было уже нельзя, — да и нежелательно. Оставалось идти вперед, овладеть сокровищами и орудиями европейского просвещения и трудным подвигом самосознания расторгнуть оковы народного духа, воссоединить разрозненные слои, одним словом, возвратить русской народной жизни свободу, цельность, правильность и плодотворность самобытного органического роста. Вот этой-то, выпавшей в удел русскому обществу исполинской задачей и объясняется то странное явление, которому почти нет подобного в других странах, именно: что сама народность в народе становится объектом сознания, внешней целью, искомым, что возможны у нас вопросы о народности художника, мыслителя и государственного деятеля...

Совсем иную идею нации, чем была высказана в «праве наций на самоопределение», разработали славянофильское (по преимуществу) и в некоторой степени западническое мировоззрения в России. Эта идея восходит к глубинным истинам христианства.

Вл. Соловьев. 1888. Русская идея

Идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности.
Органическая функция, которая возложена на ту или другую нацию в этой вселенской жизни, — вот ее истинная национальная идея, предвечно установленная в плане Бога.

Официальная опека, наложенная на национальный дух России, могла быть благодетельной, когда этот дух был еще в детском состоянии; в настоящее время она может только придушить его.

В концепции Соловьева сочетаются почвеннические и западнические ценности — и противостоит она не почвенничеству и западничеству по отдельности, а обоим вместе, сопротивляясь идее народа-ребенка. Однако эта концепция — не сказать, чтобы развитая во всех деталях, однако начатая — ныне не в ходу. Резюмируя трудности, проистекающие в современном мире из определенного, современного представления о национальности, Г. Померанц пытается найти выход.

Г. Померанц. 1994. Выбор XXI века

На Западе идея нации возникла в государствах, уже сложившихся в своих границах, со своим утвердившимся языком и культурой. Слово «нация» обозначало здесь переход от верности королю к суверенитету народа. Нация — это подданные короля, осознавшие себя сувереном. Вопроса о границах здесь не было (или почти не было). В Центральной Европе положение было другим. Идея нации стала здесь призывом к войне. /.../ В Восточной Европе идея нации натолкнулась на многоплеменные империи и взорвала их /.../. Обстановка неуверенности и страха провоцирует национальную озабоченность (такую захваченность национальными интересами, которая делает неспособными понимать чужие интересы). Нация становится Молохом, которому приносятся человеческие жертвы.

Г. Померанц. 1993. Корни будущего

Идеей или принципом российской политики должно стать достоинство личности, защита прав личности, защита от произвола администрации и буйства толпы. Только человек, уверенный в своем достоинстве, может стать добросовестным работником и создателем рациональной экономики. /.../ В многонациональном государстве нельзя ставить на вершину иерархии ценностей народ, этнос. Племенные страсти рвут единство в клочки.

Выход этот находится, по сути, в игнорировании решения вопроса о нации. Померанц видит выход в личных усилиях каждого человека, который должен вырасти духовно так, чтобы всплески национальных страстей не могли размыть фундамент его разума, и одновременно в поддержке государства, которое охраняет и оберегает эту растущую личность от натиска толп. Это, конечно, выход — но для человека и для государства, а не для нации и национальной идеи. Смирится ли эта идея с таким решением? Или завоюет людей и государства, чтобы ни те, ни другие не препятствовали ее «свободному развитию»?

<< Назад   Вперёд>>