Главный русский спор: от западников и славянофилов до глобализма и Нового Средневековья

Единственный способ избавиться от драконов — это иметь своего собственного.
Евгений Шварц

Так случилось, что разговор о проблемах модернизации, о возможности изменения культуры и пути развития России тесно связан с вопросом о природе государства в России, о том, что в почвенной идеологии именуется «державностью» (об этом — см. главу 2, раздел «Державность, государственность»). Эта тема является относительно новой в споре западников и почвенников. С особой остротой она встала в послереволюционные годы, когда на смену сотни лет существовавшему привычному государственному устройству пришло новое образование — СССР. До этого «державность » и ее черты обсуждались, и были выдвинуты многие важные концепции этой державности, но все же тема оставалась на периферии спора почвенников и западников. Те и другие были уверены, что государственное устройство России — вещь неизменная, так что обсуждение сводилось к указанию на преимущества нашей монархии перед устройством государств Запада — или в указании на наши недостатки. После развала России произошло слишком много изменений, так что тема государственности по-прежнему оставалась в тени: пожалуй, наиболее существенным для эмигрантов той поры было новое объединение, когда СССР вновь собрал те земли, которые разбежались из-под российской короны в результате «права наций на самоопределение », провозглашенного революцией. СССР игнорировал это право со “ всей возможной жесткостью, так что и думать об этом забыли. Дискуссии о государстве начались в связи с «правами человека» в диссидентской литературе и стали широко известными только после развала предмета обсуждения. Опять же, несмотря на значительную долю националистической литературы в самиздате, в целом можно сказать, что центральной проблемой являлись все же «права человека», отношения государства и личности. Многие, очень многие деятели диссидентского движения искренне не задумывались над тем, что же будет с государством после свержения антинародного строя. Как-то в силу привычки — так же, как дореволюционным мыслителям — им казалось, что все будет по-прежнему, только лучше. С тех пор как распался СССР и появилась Российская Федерация, этот вопрос стал вызывать все большее внимание.

Модернизация, западное влияние принесли с собой совсем иное отношение между человеком и государством, чем то было привычно. Сфера государственности сузилась, тотальный контроль над человеком более не осуществляется, появились новые права и свободы. Однако увеличение свободы выбора — это совсем не только «благо» и уж точно не только «удовольствие», это необходимость совершать большее количество ответственных выборов и решений, это ощущение покинутости, это необходимость опираться на собственную активность. Дело не только в поисках работы, платных образовании и медицине. Ранее социальная адекватность многих личностей поддерживалась государством — а теперь это не так, и многие не вынесли ответственности за себя, поскольку социализация стала личным делом каждого. Проще говоря, во многих вопросах ситуация изменилась таким образом, что то, что раньше за человека делали «другие» (государственные организации, специально для того предназначенные), теперь должен делать сам человек — ему приходится больше работать и быть более активным. Кому-то это нравится, кто-то от этого в буквальном смысле сходит с ума, а кто-то негодует.

Поэтому возникают многочисленные вопросы: обязательно ли модернизация связана с изменением государственного устройства и нельзя ли сочетать ее с привычным строем государства? какое государство является исторически привычным для народов России? привела ли революция 1917 года к существенному изменению привычного государственного устройства или Советский Союз в этом отношении был вполне типичен для российской государственности и только теперь, начиная с 1990-х годов, государство существенно изменилось? нужна ли модернизация, если она приводит к разрушению исторически типичного государства? следует ли стремиться к новому, еще более тотальному контролю государства за гражданами или разрушение этого контроля было одним из важнейших завоеваний «новой России »?
Изменение государства во время последней модернизации привело к ряду вопросов, связанных с «государственным чувством». На протяжении сотен лет своей истории Россия была страной, быстро растущей территориально. Она проиграла очень небольшое количество войн и потеряла лишь несколько самых удаленных районов. Долгое время она оказывала очень большое влияние на действия других стран, с позицией российского правительства согласовывали свои действия самые разные страны мира. И вдруг — исторически мгновенно — Россия потеряла огромные по площади территории, в том числе близкие к центру страны, и оказалась отброшенной с мировой политической арены; говорят, что она перестала быть «сверхдержавой » и «империей ». Отсюда спрашивается — хорошо ли быть империей? правильно ли? является ли это обязательным, входит ли это в «путь России »? действительно ли народы России платили очень высокую цену за величие государства или цена эта была невысока или по крайней мере вполне приемлема? нужно ли добиваться создания нового великого государства, следует ли для этого воевать или Россия может развиваться мирным путем и для нее не слишком важны амбиции на международной арене?

Напомним кратко то настроение «державности », с которым мы познакомились в соответствующем разделе книги.

М. Назаров

Православные почвенники предлагают ориентироваться на сам идеал православной «симфонии» и Третьего Рима (ища этому воплощение согласно имеющимся условиям), а не на исторические искажения идеала, которые должны быть осознаны и отвергнуты как таковые. Такова наша «идеализация» дореволюционной России: она строгая и требовательная (а не самодовольно потакающая всем грехам и замазывающая их — какова обычно идеализация либеральной демократии у наших западников) (Клуб Дискурс: Социум, 2001).

Вл. Соловьев. 1888. Россия и вселенская церковь

Наши предки в XV веке имели очень определенную идею о том будущем, на пользу которого они работали; то была всероссийская империя. И мы, для которых эта верховная цель их усилий стала совершившимся фактом, можем ли мы быть менее осведомлены, чем они, относительно нашего собственного будущего, можем ли мы предполагать, что оно совершится помимо нас, помимо нашей мысли и нашего участия?

Надо сказать, что не только почвенники, но и записные западники были весьма озабочены судьбами русской государственности и падением патриотических чувств русского народа, развивающимся безразличием к судьбе государства.

С. Л. Франк. 1956. Умственный склад, личность и воззрения П.Б. Струве

Сознательный патриотизм предполагает /.../ осознание ценности самого национального бытия, как такового, и тем самым его организации в лице государственности. Но в силу некоторых особенностей русской истории 18-го и 19-го века эта мысль и забота о самом национальном бытии, о его сохранности и процветании, оказалась достоянием одних только правящих кругов; широкие слои общества и народа настолько привыкли ощущать неколебимую прочность и мощь национального бытия, что совсем отучились думать о нем; это сказывалось в особенности в полном пренебрежении к вопросам внешней политики /.../ Уже в 1831 году, по поводу отношения русского общества к польскому восстанию, Пушкин жаловался на господствующий в России политический индифферентизм. Тем более этот индифферентизм овладел русским обществом начиная с 60-х годов, когда все внимание было обращено на внутренние реформы и когда в состав общества вошли недворянские слои, далекие от навыков государственной власти /.../ Все мы выросли и жили в атмосфере равнодушия к проблеме национального бытия: идеи национализма и патриотизма, лозунги о защите государства от внешних и внутренних врагов казались только лицемерным прикрытием реакционных мероприятий и вожделений власти, и над ними было принято только смеяться. Славянофильство, культивировавшее национальное сознание, вскоре сошло со сцены или начало вырождаться; все оппозиционное общественное мнение стало «западническим», а западничество — если не принципиально, то фактически — постепенно сливалось с индифферентизмом к проблеме государственно-национального бытия России.

Совершенно неверно было бы утверждать, что славянофилы всегда ратовали за «державность», а западники «разлагали государственность». Скорее здесь ситуация как с проблемой общины: были западники, чрезвычайно заинтересованно относившиеся к общинности и державности, и были периоды, когда большинство западников придерживалось иных позиций. Так, мощнейшая в России школа государственного права была западнической, к ней принадлежали Б.Н. Чичерин, его ученик П.И. Новгородцев, «государственниками » были Кавелин, Струве, Франк.

Из описания идеала державности вытекает вопрос о цене, которую следует заплатить за сохранение этого идеала. Что бы ни было выставлено идеалом — Русская империя Романовых или СССР, — все равно необходимо выяснить: стоило ли то, что было построено, жертв, потраченных на его поддержание?

А. Зубов

Можно ли считать успешными реформы Петра при той цене, которую он заплатил, к примеру, за строительство Петербурга, — я имею в виду гибель десятков, а то и сотен тысяч людей, связанную с возведением «средь топи блат» этого миража на О Неве? Оправданна или не оправданна такая цена Петербурга? Можно ли считать успешными Сталинские реформы, за которые народ России заплатил Q десятками миллионов человеческих жизней? Есть ли у реформ предельная цена? Не обесценены и, даже более того, не вредоносны ли для русского общества были все эти Магнитки и Беломорбалты, если построены они на слезах, крови и костях? Это — вопрос не чисто моральный, хотя для меня моральное измерение всегда очень важно. Это, если угодно, и вопрос сугубо демографический, ибо речь идет об уничтожении миллионов людей. Причем при Сталине, как известно, уничтожались не худшие, а лучшие, самые ценные для общества люди — лучшие крестьяне, выдающиеся инженеры, интеллектуалы, мыслители, философы, активные, энергичные, профессиональные рабочие, а также государственные деятели — ответственные и нравственные, которые не могли смириться с этими действиями советской власти.

Государство существует именно для защиты человека, для обеспечения его нормального, благополучного, максимально возможного свободного бытия. Если это не достигнуто, если человек находится в состоянии опасности, скажем, от КГБ или ГПУ, если он вынужден нищенствовать ради непонятно каких целей и задач, которые выдвигает государство, тратящее деньги, выкраденные из кармана обывателя, на внешнюю агрессию, то эта высшая цель оказывается не достигнутой. То же самое можно сказать о внутренней свободе человека. Это уже, если угодно, некоторая религиозная цель. Где дух Господень — там свобода.

Обеспечение для человека возможности свободно действовать как личности, свободно себя реализовывать — это тоже важнейшая задача государства. Там, где государство строится на максимальной несвободе, как петровское или сталинское, оно неуспешно по определению, по самому основанию своему. А, скажем, реформы Александра II — о них уже надо говорить как о чем-то принципиально ином, потому что они расширяли сферу свободы. С другой стороны, они в немалой степени защищали человека. /.../

Общество, которое может породить систему социальной защиты из самого себя — это здоровое общество. Общество же, которое ждет, что кто-то сверху ему даст социальные гарантии и социальное обеспечение, а само из себя ничего породить не может, — это больное общество. /.../

Но может ли существовать общество, которое живет только за счет поощрения слабых? Напомню знаменитые слова Столыпина: наши законы для сильных и активных, а не для слабых и пьяниц. Государство, действительно, должно заботиться обо всех, но полагать, что само общество должно постоянно ограничивать себя ради худших, равняться по худшим, — это, в конечном счете, просто губительно (Клуб Дискурс: Социум, 2001).

Эта развернутая картина и есть тот идеал, который пришел на смену Империи. Вместо государства — самостоятельной ценности, государства, вызывающего восхищенную (или боязливую) дрожь своими свершениями, приходит государство-слуга, высшая цель которого — обеспечение благополучного существования граждан, причем граждан самых разных. Личность сама решает, какой ей быть, и государство не интересуется вопросом, направлены ли его усилия на защиту «чудо-богатырей» или меньшинств, «ценных специалистов» или наркоманов. Оно равно служит всем. Однако служит достаточно внешним образом: не опекает, не поддерживает, а лишь охраняет от внешнего насилия. Человек сам должен проявлять активность в устроении своей судьбы, если он поленился или проспал — никакая высшая инстанция не придет к нему на помощь. В числе свобод неотъемлемым образом существует и свобода пропасть — оказаться лишним и ненужным.

Происходят споры, какая концепция государства лучше — патерналистская, когда государству есть дело до каждого подданного, или правовое государство, описанное выше. Противоборство между этими концепциями происходит на многих уровнях, и один из наиболее важных — это вопрос о силе того или иного типа государства. Одно из обыкновенных обвинений, выдвигаемых сторонниками СССР (ранее — монархии) против идеала западнического государства, ныне победившего в России, — это обвинение в развале государства. Потеряны g территории, потеряно влияние в мире, потеряна власть внутри страны. Напомню, что такие обвинения и дискуссии шли, на пример, в послевоенной Великобритании, после распада Британской империи. Сторонники современной русской государственности указывают, что вина за эти потери лежит на негодном правлении вчерашней эпохи, атакующие настаивают на простом сравнении результатов: неважно, что к чему привело и с чем было связано, однако в 1960-х было вот такое положение вещей, и где оно сейчас?

Интересный поворот этому вопросу придал А. Уткин, высказавшийся о сравнительной силе русского государства в разные периоды его истории.

A. Уткин

Есть два типа сильного государства — государство диктатуры и государство закона. Западные демократии являются сильными государствами. Принято решение, и люди платят налоги, исполняют предписанное, даже будучи недовольными. Самое худшее, что они могут сделать в ответ на то, например, что налоги доходят до 50%, — вывезти свой капитал и уехать.

/.../ В России — не так. Здесь решение, принятое царем, генсеком, кем угодно, — никогда не дойдет в таком виде в какой-нибудь маленький городишко. Поэтому я абсолютно не согласен с тем, что Россия была на протяжении всего советского периода тоталитарным государством. Россия — это огромный стог сена в том смысле, что она отличается весьма малой управляемостью. Приписывание ей органической склонности к тоталитаризму искажает реальность — подлинную склонность к неуправляемости и анархии. Тоталитарный — это всеобщий, всеобъемлющий, всепроникающий. Нацизм был тоталитарной системой с сильным государством диктаторского типа, хотя и кратковременным. В России же в XX веке преобладало слабое государство (Клуб Дискурс: Социум, 2001).

B. К. Кантор. 2001. Русский европеец

Самодержавное государство боялось личностного начала не только в образованном обществе, но и в народе. И здесь оно совпадало с народным, еще безличностным сознанием. /.../ Несмотря на кажущуюся внешнюю мощь российского государства, бравшего на себя все проблемы устроения жизни своей страны, оно, по сути, было слабо, а потому опасалось любого независимого проявления человеческой деятельности — в духовной ли области, в экономической или политической...

Тем самым выдвигается противопоставление демократического государства западного типа — слабо ограничивающего граждан, но богатого и умеющего добиваться выполнения тех решений, которое оно считает нужным, и патерналистского государства восточного типа, претендующего на абсолютную власть, но на деле управляющего не слишком многим и не проникающего в глубину социума («стога сена»). С этих позиций сетования на ослабление России в результате переворота 1990-х годов могут обрести определенную надежду: мы пытаемся усвоить традиции «сильных государств», и тем самым «Великая Россия» снова оказывается тем идеалом, на воплощение которого можно надеяться.

Разумеется, этим еще не сказано, возможно ли построение такого государства в России. Очень многие почвенные мыслители утверждали, что тип государственности, сложившийся в России — будь то Русская монархия, будь то СССР, — есть естественный для этой земли способ государственного устройства и любой другой способ, не согласующийся с привычками народа, потерпит здесь крах.

П. Н. Милюков. [1993]. Очерки по истории русской культуры

Самый рост деспотизма государства в процессе исторического строительства являлся /.../ столько же причиной, сколько и следствием слабости социального расслоения русского общества.

Свое начало мысль эта ведет еще от Карамзина.

Н. М. Карамзин. 1811. Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях

Гражданские учреждения должны быть соображаемы с характером народа: что хорошо в Англии, то будет дурно в иной земле.

М.М. Сперанский.1810

Странно было бы желать, чтобы народы в образе жизни, привычках их, степени просвещения и промышленности различные, покорялись с равною удобностью единому образу правления.

Вл. Соловьев дал описание русской государственности с очень разных сторон. Он ярко выразил взгляд на русский народ как на народ антигосударственным.

Вл. Соловьев. 1894. Национальный вопрос в России

Русский народный взгляд не признает государственность саму по себе за высшую и окончательную цель национальной жизни. Понимая всю важность государственного порядка, сильной власти и т. д., русский народ никогда не положит свою душу в эти политические идеи. Для него государство лишь необходимое средство, дающее народу жить по своему, ограждающее его от насилия чужих исторических стихий и обеспечивающее ему известную степень материального благосостояния.

Это достаточно специфическое свойство русского народа, существенно изменяющее взгляд на русскую государственность, которую народ, согласно этому взгляду, терпит, а не поддерживает. Другое дело, что Соловьев не ограничивался указанием на антигосударственность русских, он говорил и о той конкретной политике, которую, по его мнению, должно вести российское государство.

Вл. Соловьев. 1896. Мир Востока и Запада

Широкая всепримиряющая политика — имперская и христианская — есть единственная национальная политика России, потому что только она соответствует лучшим отличительным сторонам русского народного характера. /.../ Их образ /Петра и Екатерины II. — А.Б., Г.А./ и их исторические дела говорят России: будь верна себе, своей национальной особенности и в силу ее будь универсальна.

В этой связи крайне интересны мысли Г. Федотова. Он глубоко исследует те тенденции, которые проявились во время революции и гражданской войны, и получает весьма оригинальную формулу русской государственности. Федотов ставит вопрос: каким будет государство будущего?

Г. П. Федотов. 1928. Carmen saeculare

Будущее I...I принадлежит не революционной душе социализма, которая связывает его с традициями 1793 года, а той, другой его душе, которая в лице основоположника Сен-Симона глядится в средневековое, католическое прошлое. В столкновении консервативных и революционных сил нашего времени прежде всего гибнет третья — либерализм, — а оба уцелевших противника во взаимной борьбе, как Дантовские люди-змеи, меняя свои тела, переходят друг в друга (Ад XXV) в переливчатой игре черных и красных цветов.

/.../ Наблюдая жестокую борьбу партий, разрушающих справа и слева все формы правового государства, гражданские войны, диктатуру вождей, легко придти к мысли, что новая государственная форма, долженствующая сменить парламентаризм, будет более или менее демократической деспотией. Деспотизм — обычный исход гражданских войн и естественный плод культуры сильной личности. /.../ Призрак новой, социальной монархии носится в воздухе. Но есть и противопоказания. /.../ Деспотизм — не патриархальный, а революционный, развивается в атмосфере социальной пустоты, в атомизированном и безнадежно нивелированном обществе. Новое общество — хотя демократическое — стремится к почкованию: к созданию крепких элементарных клеток. Эти клетки, взамен угасшего чувства личной свободы, должны ограничивать покушения государства — более того, подрывать самую форму государственного суверенитета, нам привычную. Государство как объединение союзов, как центр равновесия сложных духовных и материальных сил не может быть деспотией. Оно по типу своему напоминает скорее средневековое государство или коммуну, чем античную или французскую империю. Диктатура партий и вождей в этих условиях может быть переходом не к автократии, а к «советской» или «гильдейской» республике, организованной иерархически, управляемой избранным штабом специалистов техников и организаторов.

Здесь высказано очень много мыслей, скрывающихся под о непривычными сегодня словесными оболочками. На будущее можно запомнить «невозможное» для современников Федотова сочетание деспотии и демократии — не правда ли, сегодня это звучит вовсе не нелепо? Можно также обратить внимание на упорно всплывающую у Федотова аллюзию средневекового государства, причем указывает он не на «феодальную раздробленность» (почти единственное, что средний человек современности может вспомнить на этот счет), а на совсем иные черты.

В заключение надо сказать, как оценивал Федотов революцию. Данный факт относится к нашей теме потому, что именно при рассуждениях о природе русского государства 1917 год — рубежный для многих рассуждений. Для монархистов это год потери преемственности, падения России и возникновения на ее месте чего-то омерзительного и ненужного, и до сих пор их надежды на обновление России не сбылись. С 1990-х годов страна живет в новом для себя времени, и только для монархистов ничего существенного не изменилось, пока не восстановлена легитимная форма правления. С другой стороны, многие государственники склонны утверждать, что существенная природа Русской Власти в 1917 году не претерпела значительных изменений. Сменились некоторые внешние формы, многие принципы функционирования, но основные показатели остались прежними. Для таких мыслителей важным рубежом оказывается именно распад СССР и возникновение Российской Федерации. Наконец, были в XIX веке и отчасти существуют сейчас радикальные почвенники, для которых и Петербургская империя нанесена на русскую почву ветром с Запада. Для них существенным было бы возвращение к Москве — Третьему Риму, если не далее.
Что же думал Федотов, который согласен был в 1928 году размышлять об изменении власти в России на протяжении десятилетий, о перерождении большевистского режима?

Г. П. Федотов, 1932. Россия, Европа и мы

Я не хочу сейчас говорить о том, что разделяет Россию и Европу сущностно — изначально и навсегда. Нет, на том самом отрезке пути, на котором мы идем вместе, — послепетровском пути России — мы с Европой разошлись так далеко, что и голоса человеческого не слыхать из-за рубежа. Эта пропасть вырыта самим фактом коммунистической революции.

Итак, Россия после Петра, Россия, по мнению западников, наконец-то направившаяся в нужную сторону, к Западу, — эта Россия, по мысли Федотова, именно в это время, время вестернизаций, «сущностно» удалялась от Европы. Точка — или, если хотите, «пропасть» окончательного и «вечного » разрыва — 1917 год, коммунистическая революция. Федотов считал, что надежд на сущностное уподобление Западу нет, западным путем России не пройти и западного типа государства не построить. Возможно, он был не прав, однако на нашем форуме никто не сказал, что существующее сейчас в России государство — западное; можно сказать, что оно в значительной мере построено по образцам Запада, можно добавить, что многое в нем закамуфлировано «под Запад», можно выразить надежду, что оно дальше будет развиваться в сторону, указываемую типом западной демократии, — но утверждать, что процесс совершился и тип государства в России — западный, пока трудно

<< Назад   Вперёд>>