Главный русский спор: от западников и славянофилов до глобализма и Нового Средневековья

История России — это борьба невежества с несправедливостью.
Михаил Жванецкий

Разумеется, всегда можно сформулировать ответ на такой вопрос: спор был о судьбе России, ее пути, ее выборе... Однако это слишком общая постановка вопроса. Было бы очень интересно узнать, что беспокоит не «мировоззрение в целом», а конкретных его приверженцев. Почему наших современников стали волновать темы полузабытого спора, почему они пришли к обсуждению этих тем? Этот живой интерес, проистекающий не из «философской постановки» проблемы, а из жизненных задач, и будет для нас «основным» в таком споре.
Раз мы ищем в какой-то степени частный интерес, то мы, конечно, должны ожидать множество ответов, а не общую формулировку.

И.Клямкин

На просторах /.../ родины /.../ обнаружились сугубо земные проблемы, которые для Запада давно не проблемы, но которые Россия, как мне представляется, с помощью своих собственных сил и ресурсов решить не в состоянии, что создает для нее угрозу маргинализации (Клуб Дискурс: Социум, 2001).

Для западника ответ звучит: маргинализация. Логика следующая. Россия отстает, выпадает из русла современного развития. С государством не все в порядке, и мы видим на Западе страны, которые справились с тем, что у нас так болит. Разве не естественно обратиться к опыту этих стран за решением? И тут оказывается, что их решения для нас не пригодны или, по крайней мере, затруднительны в применении. Это — не почвеннический, это — западнический вопрос: в чем причина отличий России от Запада? Почему их решения у нас не проходят?

И. Клямкин

Поистине эпохальная проблема, вставшая сегодня перед Россией, в том-то, по-моему, и заключается, что ее идентичность даже в отвлеченном умозрении очень трудно совместить с потребностями модернизации, включающей формирование «современной нации-государства» (Клуб Дискурс: Социум, 2001).

Несколько иначе ставит вопрос В. Межуев: его больше волнует проблема соединения цивилизации с культурой.

В. Межуев

Не только русская, но и европейская культура были антибуржуазными по своей сути. Когда и где культура прославляла страсть к деньгам как высшую цель человеческой жизни? Вместе с тем деньги — важнейший инструмент рыночной экономики и базирующейся на ней цивилизации.
Можно ли примирить цивилизацию с культурой, заставить ее вращаться вокруг интересов и целей культуры? Этот вопрос для меня главный в споре западников и почвенников. В его решении я на стороне западников, но только левых западников. Последние, не отвергая достижений западной цивилизации, делают главную ставку на культуру, пытаясь освободить ее от власти чисто рыночных отношений. Запад, как я его понимаю, — значительно более сложная реальность, чем только реальность рыночной экономики и гражданского общества. Он включает в себя и движение к свободе человека от власти денег и рыночных отношений, его постепенное приближение к состоянию, в котором люди равны в своем праве на духовное развитие и творческую самореализацию своей личности, где главной ценностью становится все же не денежный, а культурный капитал. Но разве наше почвенничество в лице своих лучших представителей не хотело того же самого? Разве не мечтало оно о том времени, когда люди будут свободны от личной корысти и эгоистического расчета, объединившись друг с другом ради подвига любви и служения ближнему? Разве духовность и нравственность человека не являются общей ценностью европейской и русской культуры при всем отставании России от Запада в сфере экономических и политических отношений? Пытаясь преодолеть это отставание, зачем же уравнивать себя только с буржуазным Западом, забывая о том, что роднит между собой все христианские культуры?

Своей культурой Россия решала ту же задачу, что и европейская,— освобождение человека от всех сдерживающих и ограничивающих его сил. Практически такое решение было затруднено нашей недостаточной цивилизованностью, отсутствием необходимых материальных предпосылок. Но и создавая их, не обязательно отказываться от самой задачи, пренебрегать смыслом культуры во имя благ цивилизации. Мне кажется, это и есть та единственная почва, на которой могут сойтись наши западники и почвенники. Первые, желая экономически и политически цивилизовать Россию, не должны забывать о ее духовных и культурных приоритетах, вторые, радея о сохранении ее культурного лица, должны способствовать ее вхождению в мир современной цивилизации, без которого это лицо рискует превратиться всего лишь в музейную реликвию. И все вместе должны объединять свои усилия в решении, может быть, главной проблемы современности — снятия напряженности между цивилизацией и культурой, или, другими словами, между обществом и личностью, свободной индивидуальностью, преодоления того состояния, когда одно исключает другое. Американский публицист русского происхождения Борис Парамонов сказал как-то, что ему милее Голливуд со Степашиным (Степашин был тогда министром внутренних дел), чем Мандельштам с Ягодой. Демократия и свободный рынок важнее, иными словами, великого искусства и культуры. Вот это — не русский ответ. Рынок и демократия — всем хороши, но только когда они служат не только частнособственническим интересам, но искусству и культуре, т. е. духовным и всеобщим началам жизни. Согласившись с этим, наши западники и почвенники, возможно, обретут и согласие друг с другом (Клуб Дискурс: Социум, 2001).

С точки зрения «левого западника», западники и почвенники могут объединиться на почве демократии, достатка и высокой культуры. Проблема ясна, но заключительное положение (насчет «русского ответа») вызывает некоторые сомнения. Противопоставляются явления разной природы: демократия и рынок — культуре. Общество всегда включает и то, и другое, и правовую, и экономическую, и культурную составляющие. Исходный тезис Парамонова более четок: американизированная культура с современной правовой жизнью (Голливуд со Степашиным) противопоставляются великой культуре и деспотии (Мандельштам с Ягодой). При «переводе» тезиса Парамонова произошла ошибка: ведь «Голливуд» вряд ли прямо отождествим с «демократией». Если пытаться перевести Парамонова более точно на язык В. Межуева, получится предпочтение «Мандельштама» (духовности, культуры) + «Степашина » (который, раз уж пришлось, олицетворяет демократию) + рынка (который мы, в рамках принятой стилистики, должны будем обозначить «Березовским»). Это и будет, по-видимому, фокусом согласия западников и почвенников, которого ожидает В. Межуев. Остается добавить, что «Степашин» и «Березовский» у нас уже есть, дело, как всегда, за «Мандельштамом», которого следует срочно выделить из среды интеллектуальной элиты. Тогда «тройка» будет в полном составе, и спорщики примирятся. Никоим образом не предпочитая гремучую смесь Мандельштама с Ягодой, можно все же усомниться — действительно ли общественное согласие будет достигнуто при выполнении этой триединой формулы. Что, почвенники уверенно соглашаются, что в культуре высшим достижением и эмблемой России будет «Мандельштам»? И западники уверены, что, подарив почвенникам эту высокую культуру, они вправе ожидать согласия на «Степашина» с «Березовским»? Иную западническую позицию обрисовывает А. Зубов.

А. Зубов

Дело в том, что в XIX веке, когда шла дискуссия между западниками и славянофилами, западниками и почвенниками (слово «славянофил», конечно, было достаточно искусственное и случайное), вопрос в первую очередь состоял в том, является ли в России то, что не похоже на Запад, плохим, случайным, пережитком чего-то неправильного, как утверждали западники, или же эти особенности России являются естественным результатом развития иной, незападной, культуры. То есть культура Запада одна, а культура России — иная. Все это тогда оценивалось еще по принципу «лучше-хуже». Это было время романтики, время всеобщего увлечения Гегелем и Шеллингом, и тогда предполагалось, что есть некоторый один идеальный, правильный путь, а другие пути по сути своей не совсем верные, не ведущие к Идеалу. И если западники, тот же Чичерин, тот же Грановский, говорили о том, что русское неверно и плохо, а «идеальный» путь— путь развития западноевропейских обществ, то «почвенники»— братья Киреевские, Хомяков, Валуев, Самарин, братья Аксаковы — говорили о том, что неверно и неправильно как раз западное развитие, а, напротив, развитие общества русского наиболее соответствует Идеалу.

Надо сказать, что постепенно, в процессе этой дискуссии, такая оценочная характеристика преодолевалась. В последней работе Киреевского 1856 года «О возможности и необходимости новых начал для философии» уже прямо говорилось о том, что никогда и в России не было никакого идеального типа, он никогда в ней не воплощался, и вообще, видимо, никогда его нигде не было, разве что в некоторых монашеских общинах Афона. Но эта-то оговорка и значит, что социально Идеал фактически не воплощался нигде. То есть Россия переставала быть Идеалом. У славянофилов это разочарование в России как в идеале происходило поступательно, от работы к работе. Сначала отвергалась послепетровская Россия как западная, потом реформы Алексея Михайловича, потом Стоглавый собор XVI века, и, наконец, вот эта позиция, что никогда социальный идеал не воплощался в человеческую действительность вполне: ни в России, ни в Византии, нигде. Однако и трезвомыслящие западники все более и более видели недостатки в том реальном Западе, современниками которого они были, да и в западном пути развития как таковом. Те и другие были люди действительно честные, глубоко и самостоятельно смотревшие на процессы, происходившие в изучаемых и сравниваемых ими обществах.

/.../ В этом, я думаю, и заключается главный вопрос. Именно в таком виде стоял он и обсуждался, начиная с дискуссии славянофилов и западников в XIX веке. Таким он остается и сейчас. Можно ли говорить, что если в сегодняшней России что-то не похоже на американское или английское, то это — и неправильно? А может, это совсем не неправильно, может, это продолжение каких-то внутренних цивилизационных процессов? Здесь надо быть очень осторожным (Клуб Дискурс: Социум, 2001).

Вопрос возвращается к формулировке двухвековой давности: единый Идеал, единство пути к нему — или множественность путей, возможно, даже множественность идеалов? Целиком в рамках той постановки вопроса, которую описывает
А. Зубов, звучит ответ Огарева.

Н.П. Огарев. 1860. Письмо к соотечественнику

Общая задача наша поставлена: сохраняя все то общечеловеческое образование, взятое с Запада, которое действительно привилось к нам и, следственно, должно идти с нами в рост, — удалить все то, что не привилось, что составило нарост ложных учреждений и ложных юридических понятий, и, следственно, освободить народное начало общественного права собственности и самоуправления так, чтоб оно могло развиваться без препятствий, на свободе.

Вопрос об Идеале традиционный, известен и спектр ответов на этот вопрос. Несомненно, в достаточно общем виде этот вопрос выглядит так и сейчас. Однако столь многое изменилось... Уже после Первой мировой войны стало ясно, что представлять себе историю человечества так, как в XIX веке, более невозможно. Это было ясно — но не всем; сменилось поколение, и Вторая мировая война еще четче объяснила это оставшимся в живых. Возможно, общий вопрос остался прежним, но наверняка изменились его более детальные формулировки. Впрочем, о них пойдет речь в следующих темах.

Точку зрения, высказанную на нашем форуме В. Межуевым, можно охарактеризовать таким образом. Отличие России от Запада должны удостоверять не русские почвенники, а западные русисты, причем делать это они должны не «специально», а вопреки своей основной цели. Для пояснения того, что имеется в виду, можно процитировать видного русиста.

Д. Биллингтон, 2001. Икона и топор

Отличительной характеристикой российской культуры с 1840-х до начала 1880-х годов была чрезвычайная озабоченность особого рода, которую русские называют «общественной мыслью». В западной культуре для этой разновидности мысли точного эквивалента нет. Она столь прихотлива и литературна, что не поддается дискуссии в терминах традиционной нравственной философии или новейшей социологии. Устремления ее не были в первую очередь политическими и выразимы скорее на языке психологии или религии.

Это говорится об основном предмете данной книги — о споре западников и славянофилов, о том и другом направлениях вкупе; западники в лице Герцена, Белинского, Бакунина, Грановского не более внятны Биллингтону, чем Киреевские и Аксаковы. Позволю простое сравнение: едва ли можно найти подобное непонимание в русской литературе относительно Эмерсона, о котором бы говорилось, что этот автор не укладывается в русло «новейшей социологии» и потому относится «скорее, к психологии ».

Однако для того, чтобы этот факт культурной непереводимости занял правильное место, надо поставить его в контекст других непониманий. Проще всего было бы сказать о «таинственной русской душе», которую не понимает Биллингтон. Однако дело вовсе не в русских тайнах: с таким же отстраненно-ироничным непониманием относится он к Сен-Мартену, Шеллингу, Гегелю... Слишком умные, идеалистичные, мечтательные, непрактичные, непонятные — они не укладываются в то, что считается «реальной жизнью»; то есть почему-то считается, что обладающий «реальным взглядом на жизнь » прав, когда у него после анализа жизненных явлений и последующей сборки теории остаются лишние детали в виде Шеллинга и Гегеля. Это лишние люди; современный исследователь подправляет божественный замысел относительно мироздания — мир будет работать лучше, если в нем не будет этих непонятных людей. Так что, когда современный исследователь признается в некотором незначительном непонимании, — дело вовсе не в русской загадке.

Видимо, более точно факт, который изложен выше, следует описать таким образом: Россия восприняла культуру Европы и в этом смысле не является внеевропейской, противоевропейской, но современная «Европа» — забыла себя-прошлую, и уже современную культуру следует назвать внеевропейской. Поскольку современную складку культуры принято называть модернизацией, можно сказать, что Европа сама подлежит этому процессу, причем подлежит с некоторым ущербом для себя. Из подлежащей Европы доносятся некоторые протесты и несогласия... но кто ее, дуру, спрашивает! Модернизации подвергаются культуры всего мира. Русская культура, как и европейская, не до конца модернизована, не единоприродна тому, что выступает как модернизационная культура, в этом смысле она «почвенна», хотя эта почвенность означает, по сути, только некоторую остаточную культурность европейского толка.

Как мы видим, разговор переходит к противопоставлению цивилизации и культуры — а точнее, той культуры, которую несет с собой современная цивилизация, и прежней, отошедшей культуры, которая осталась в «анклавах» старой духовности. По-видимому, эта точка зрения склоняется к тому, чтобы заявить: современная западная цивилизация отодвинулась от порожденной ею культуры, эта культура — вчерашний день современности. И спор идет не между Востоком и Западом, а между пришедшей ранее с Запада культурой и сегодняшними культурными влияниями, также идущими с Запада, но противоречащими прежним установкам. Вчерашний Запад сохранился в России, и вопрос в том, отдавать ли этот вчерашний (по мнению его сторонников — вечный) Запад в угоду сегодняшнему. Между собой сражаются два Запада, и части обоих перемешаны на территории западнои восточноевропейских стран.

Рассматривая приведенные выше высказывания, мы видим, что все точки зрения непротиворечивы. В самом деле, можно сказать, что спор идет между цивилизацией и культурой — в описанном выше смысле. «Вчера» цивилизация шла вместе с культурой и помогала ее распространению, теперь же обернулась против культуры. Мощь цивилизации такова, что страны, остающиеся с культурой, становятся цивилизационными маргиналами — со всеми вытекающими последствиями для развития экономики, для «политического лица» страны и в конечном счете для развития все той же культуры.

Эта позиция подразумевает, что Запад теряет культуру, а в России она сохраняется — разумеется, этот тезис высказывается с оговорками, но в целом смысл ситуации видится так. Конечно же, такое описание современного мира встречает сильные возражения западников. Однако эти возражения мы приведем дальше (в разделе «Духовность» главы 2).

<< Назад   Вперёд>>