• А. А. Галкин, П. Ю. Рахшмир
 

Консерватизм в прошлом и настоящем


Старая форма — новое содержание
 


1848—1849 годы стали важным рубежом в эволюции консерватизма, одним из тех переломных моментов, когда меняется явление в целом. В начальный период становления консерватизма решающую роль играли феодально-аристократические элементы; они во многом определяли его содержание и облик. После революций 1848—1849 гг. он интенсивно наполняется буржуазным содержанием; в горниле консерватизма продолжается синтез феодально-аристократических и буржуазных элементов, но теперь уже при всевозрастающей роли последних. Консерватизм как политический метод и определенная идеология формируется уже в основном на почве буржуазного общества, причем в период его прогрессивного развития.

Мощным импульсом эволюции консерватизма явилась реакция на революции 1848—1849 гг., которая существенным образом отличалась от феодально-аристократической реакции на Французскую революцию. Теперь характер реакции был намного шире; в сущности, это была реакция, исходившая от разнообразных антиреволюционных сил и течений, так называемой «партии порядка», от всех напуганных первой открытой вооруженной классовой битвой между пролетариатом и буржуазией в июне 1848 г. в Париже. «Все классы и партии во время июньских дней, — писал К. Маркс, — сплотились в партию порядка против класса пролетариев» 112. К этой антиреволюционной партии примкнули и роялисты, поборники консерватизма разного толка. Они тоже выступили «как представители буржуазного миропорядка, а не как рыцари странствующих принцесс, как буржуазный класс в противоположность другим классам, а не как роялисты в противоположность республиканцам»113. Старые критерии при определении общественных позиций перестали срабатывать. Это верно подметил А. И. Герцен в письме от июня 1849 г.: «В XVIII столетии достаточно было быть республиканцем, чтобы быть революционером, теперь можно очень легко быть республиканцем и отчаянным консерватором»114.

Воспользовавшись приступом социального страха у буржуазии, феодально-аристократические элементы перешли в контрнаступление, стремясь ликвидировать завоевания, которых добилась революционные и национально-освободительные силы. Новоявленным пророком европейской реакции стал испанский дипломат и политический мыслитель X. Доносо Кортес (1809—незадолго до революции 1848 г. удостоенный титула маркиза де Вальдегамас.) Громкую, хотя и недолговечную, славу принесла ему триада его речей: «О диктатуре» (4 января 1849 г.), «Об общем положении в Европе» (30 января 1850 г.) и «О положении в Испании» (30 декабря 1850 г.). Наибольший резонанс вызвали две первые речи. В консервативном лагере их сравнивали по значению с «Размышлениями о революции во Франции» Берка. Меттерних, Николай I, папа Пий IX, Фридрих Вильгельм IV, Луи Наполеон, вскоре ставший императором Наполеоном III, — все обратили внимание на красноречивого испанца, с одобрением восприняли многие его мысли.

Идейное наследие Доносо Кортеса весьма многообразно и не поддается однозначной оценке. За всю сравнительно короткую жизнь он проделал сложный путь, его взгляды претерпели существенную метаморфозу. Реакции, как и революции, порой свойственно выходить за обусловленные конкретным временем пределы. Так произошло и с речами Доносо Кортеса. Он острее, чем многие его современники, воспринял революции 1848—1849 гг., увидел в них преддверие еще более глубоких потрясений и предложил такие методы борьбы с революционной угрозой, которые предвосхитили экстремистский консерватизм будущего и правый радикализм. Поэтому воззрения Доносо Кортеса, взятые в целом, представляют собой редкий сплав консерватизма прошлого, современного ему и будущего, практически всю гамму консервативной идеологии. Правда, нужно учитывать, что в своей политической практике испанский дипломат был гораздо умереннее, чем в речах и мыслях.

Принято считать, что он продвигался к правоконсервативной позиции от либеральной. Доносо Кортес был видным деятелем партии «умеренных», входил в ближайшее окружение королевы Марии Кристины, а затем и ее дочери Изабеллы II, представлял свою партию в кортесах, где и произнес свои знаменитые речи. Следует отметить, что он решительно отстаивал интересы обеих королев от карлистских «ультра». Однако «умеренные» были все лее скорее либеральными консерваторами, чем либералами в чистом виде. И идейно, и политически «умеренный» Доносо Кортес сначала следовал за Гизо. Он вырос в буржуазной семье, титулом маркиза был вознагражден за заслуги перед испанской короной. Буржуазии он отводил видное место в рамках тройственного союза: вместе с монархией и церковью.

Его эволюция вправо оказалась растянутой на целое десятилетие; революционный взрыв 1848 г. окончательно «отбросил «умеренного» политика па крайние реакционные идейные позиции. Уже летом 1847 г. Доносо Кортес, предчувствуя приближение бури, убеждал «сильного человека» Испании генерала Нарваэса действовать решительно н авторитарно: «На пас надвигается катастрофа, неминуемая и ужасная: предвижу социальные потрясения; возникает проблема силы, и вы — тот, кому я отдаю все свое доверие»115.

Еще в конце 30-х годов XIX в. социализм казался Доносо Кортесу преходящим явлением, теперь он резко меняет мнение. Гораздо раньше, чем большинство консерваторов, он увидел главного врага не в либерализме, а в социализме, н не в утопическом социализме Оуэна, Сен-Симона, Фурье. Больше его страшат активные приверженцы Прудона и, как пишет американский историк, Дж. Грэхем, «косвенно система, изобретенная Марксом»116. Доносо Кортес предрекал угрозу со стороны коммунизма, который не будет отвергать государство, подобно анархистам-прудонистам.

Давно известные ему теократические традиционалистские идеи де Местра и де Бональда обретают теперь в его глазах актуальный смысл. Социальные и экономические реформы, предостерегает Доносо Кортес, уже не спасут от революции и социализма. Вообще, по его убеждению, нельзя ставить экономику выше политических и религиозных проблем. Единственное средство спасения европейской цивилизации — в религии и морали. Подобно де Местру, Доносо Кортес хотел усилить авторитет папы «принципом непогрешимости».

Но, чтобы утвердить порядок, одной религии недостаточно. Только церковь и армия, священник и солдат совместными усилиями могут спасти цивилизацию. По поводу этой основной идеи речи «О диктатуре» А. И. Герцен с сарказмом писал: «Маркиз Вальдегамас отважно поставил солдата возле попа, кардегардию рядом с алтарем, Евангелие, отпускающее грехи, рядом с военным артикулом, расстреливающим за проступки»117. «Но зачем же Доносо Кортес, — ставит Герцен, логично возникающий вопрос, — не заявил третьего брата, третьего ангела-хранителя падающих государств — палача? Не оттого ли, что палач больше и, отныне смешивается с солдатом благодаря роли, которою его заставляют играть?»118. Здесь Доносо Кортес обличается от де Местра, который откровенно отводил палачу почетное место в своей системе.

Находившейся в вынужденной эмиграции Меттерних восторженно цитировал Доносо Кортеса, заявив, что готов подписаться под его высказываниями.

Будучи испанским послом в Париже в 1851—1853 гг., Доносо Кортес подталкивал Луи Наполеона к государственному перевороту и даже оказал этому делу не только моральную, но и финансовую поддержку. Резко обрушился Доносо Кортес на противников бонапартизма из буржуазного лагеря, обвиняя их в неизлечимой слепоте, находя в таком поведении свидетельство неспособности буржуазии к правлению. Последовать примеру Луи Наполеона Доносо советовал и генералу Нарваэсу у себя дома, в Испании.

После 1848 г. испанский дипломат стал особенно высоко ценить главного борца против европейских революций, «первого европейца», князя Меттерниха. 29 апреля 1851 г. он специально ездил из Парижа в Брюссель, чтобы встретиться с бывшим канцлером. Оба остались весьма довольны друг другом.

Жизнь Доносо Кортеса оборвалась в 1853 г., во времена реакции на революции 1848—1849 гг.; в отличие от Берка слава ненадолго пережила его. Наступила «либеральная эра» с быстрым экономическим ростом и развитием парламентаризма. Росло социальное и политическое могущество буржуазии, что, естественно, порождало у нее оптимистическое отношение к миру. Мрачные прогнозы испанца казались явно неуместными, о них вспомнят позднее, после первой мировой войны и Великой Октябрьской социалистической революции в России.

Начиная с 50-х годов XIX в. основная тенденция в эволюции консерватизма определялась буржуазно-аристократическим синтезом, катализатором которого были революции 1848—1849 гг. Этот синтез был диалектическим процессом, поскольку сближение на антиреволюционной, антисоциалистической основе не исключало борьбы за приоритет. Хотя борьба между землевладельческой аристократией и буржуазией отступает на второй план по сравнению с линией противоречий буржуазия — рабочий класс, тем не менее, она еще остается довольно напряженной. От результатов борьбы между господствующими классами во многом зависела форма политического устройства буржуазного общества, преобладание того или иного типа политики правящих верхов. С интенсивным ростом этого общества начинают обретать соответствующий его уровню развития облик основные типы буржуазной политики.
При полноте монархической власти, господстве класса феодалов политика фактически не дифференцировалась на четко оформленные типы. Идеальный государь, по Н. Макиавелли, «должен взять примером лисицу и льва, так как лев беззащитен против сетей, а лисица беззащитна против волков. Следовательно, надо быть лисицей, чтобы распознать западню, и львом, чтобы устрашать волков»119. В основе колебаний в сторону льва или в сторону лисицы часто лежали субъективные факторы: воля монарха, интересы той или иной придворной клики.

Только с распадом сословно-корпоративной общественной структуры типы политики начинают становиться на социальную основу. Их окончательное оформление связано с появлением политических партий, выражающих интересы классов и их фракций. Это стало возможным благодаря росту участия масс в политической жизни, становлению парламентских представительных институтов. Революции 1848—1849 гг. обусловили сдвиг в этом направлении, придав политической борьбе более четкие социальные формы. Как раз этот период характеризуется становлением политических партий. Одни из них в большей мере специализировались на тактике льва, другие — лисицы, хотя, конечно, в политической реальности львиная грива могла сочетаться с лисьим хвостом, так как в чистом, дистиллированном виде ни тот, ни другой тип политики не встречается. «На деле буржуазия во всех странах, — отмечал В. И. Ленин, — неизбежно вырабатывает две системы управления, два метода борьбы за свои интересы и отстаивания своего господства, причем эти два метода то сменяют друг друга, то переплетаются вместе в различных сочетаниях»120. Первый из них — метод насилия, грубого подавления — определяет существо консервативной политики, другой, делающий ставку на уступки, лавирование и реформы, составляет существо либеральной политики.

В рассматриваемый период эти два подхода в значительной степени отражали противоречия между землевладельческой аристократией и буржуазией. Возникшие в то время консервативно партии защищали интересы крупных землевладельцев, их социальной базой были преимущественно отощалые слои сельского населения, а также часть городских ремесленников и торговцев, не выдерживавших конкуренции с крупным капиталом.

Как уже говорилось, в Англии консервативная партия оформилась в начале 30-х годов в ходе борьбы против парламентской реформы. Правда, ведущий английский консервативный историк Р. Блейк склонен считать датой создания консервативной партии в современном смысле 1846 год, когда на смену Пилю пришли Стэшш и Дизраэли, осуществившие коронную перестройку партийной организации121. В более отсталой Пруссии консерваторы создали свою партию во время революции 1848 г. Процесс политической консолидации консервативных элементов с разной степенью интенсивности шел и в других странах.

Чтобы удержаться в седле, консерваторы должны были учитывать реальности эпохи, находить свои консервативные подходы к решению неотложных проблем социально-экономического и политического развития. Сопротивляясь движению истории, они были тем не менее вынуждены следовать в его потоке, при этом им удавалось нередко оставлять свой консервативный отпечаток на историческом развитии тех или иных стран и на эпохе в целом.

В этом отношении выразительным примером может служить деятельность О. фон Бисмарка (1815—1898), с чьим именем связан процесс объединения Германии и основательной перестройки системы международных отношений в Европе. Бисмарку же принадлежит важная роль в эволюции прусско-германского консерватизма, хотя взаимоотношения его с консервативными партиями и группами складывались сложно. Он явно не укладывался в привычные представления о консерваторе. Дело, конечно, не только в его бурном темпераменте и неукротимом бойцовском характере, которые производили такое сильное впечатление на современников, что мощный, гвардейского роста юнкер, готовый немедленно пустить в ход оружие или просто кулаки, казался им сродни революционерам. Австрийский министр иностранных дел граф Рехберг считал, что Бисмарк — «человек, который может скинуть с себя сюртук и пойти на баррикады»122.

Политическую деятельность молодой Бисмарк начал в кругу, где той задавали братья Герлахи и Ф. Ю. Шталь. Своим решительным поведением во время революции 1848 г., когда он готов был вести своих крестьян на помощь королю против «бунтовщиков», своими откровенно реакционными речами померанский юнкер привлек внимание правящей верхушки, стал котироваться как кандидат на высокие государственные посты. Многие, правда, считали его донкихотствующим поборником старых феодальных порядков, он стал излюбленным объектом для либеральных карикатуристов, изображавших его в допотопных рыцарских доспехах. Однако на самом деле он более реалистично оценивал положение вещей, чем отягощенные грузом прошлого Герлахи и К°. Из событий 1848—1849 гг. Бисмарк и молодые консерваторы вроде Г. Вагенера и Г. Клейст-Рецова извлекли важный урок: для успеха консервативного дела нужна массовая поддержка.

В качестве социальной опоры консервативной политики Бисмарк рассматривал прежде всего социальные элементы с сильными пережитками сословных представлений: крестьян, ремесленников, торговцев. Бисмарк и близкие к нему консерваторы младшего поколения надеялись использовать антикапиталистические настроения этих слоев, убедить их в том, что землевладельцы являются их естественными союзниками против эксплуататоров-фабрикантов и банкиров. Идеи в духе «феодального социализма», бонапартистская практика Луи Наполеона нашли отражение в его речах 1848—1850 гг., в которых проводилась мысль о мобилизации сельских и городских мелких собственников против буржуазии. В планах Бисмарка мобилизовать массовые слои населения бонапартистский момент все более доминировал над архаичным «феодально-социалистическим». Поэтому позднее ему было проще перейти к бонапартистской политике и в более широком плане. Если консерваторы старого закала действовали преимущественно при дворе, в армии, среди бюрократии, то их молодые коллеги взяли на себя прессу, массовую работу: создание всякого рода ферейнов (союзов), организацию митингов, собраний, вербовку среди населения. Внешне это выглядело как разделение груда, па самом же деле между старыми и молодыми консерваторами были серьезные противоречия. Герлахи не сразу раскусили Бисмарка, а тот не торопился раскрывать карты, понимая, что это может повредить его карьере.

В области внешней политики Бисмарк руководствовался принципом «государственного интереса», который в данном конкретном случае имел точки соприкосновения с буржуазным национализмом того времени. Для эпохи 1789—1871 гг., как отмечал В. И. Ленин, были характерны могучие, захватившие миллионы буржуазно-прогрессивные, национально-освободительные движения; буржуазный национализм выполнял тогда прогрессивную миссию, расправляясь с феодальным и чужеземным гнетом123. Когда Бисмарк и поддерживавшие его силы взяли на себя миссию объединения Германии «железом и кровью», они тем самым перехватывали историческую инициативу, чтобы не допустить объединения страны на прогрессивной основе. В этом и заключался смысл так называемой бисмарковской «революции сверху».

В отличие от старых консерваторов Бисмарк более трезво оценивал германскую буржуазию, видел зыбкость ее либеральных идеалов, социальную трусость. Получив колоссальные возможности для обогащения, буржуазия фактически отреклась от политического либерализма; буржуазная национал-либеральная партия стала для Бисмарка даже более надежным союзником, чем собственно консервативные партии и группировки. Консерваторы-традиционалисты сначала критиковали Бисмарка за то, что он нарушил принцип консервативной солидарности и разбил ее былой оплот — Австрию в войне 1866 г. Кроме того, их негодование вызвала бесцеремонность Бисмарка по отношению к мелким государям, с чьих голов, в нарушение принципа легитимизма, летели короны, а владения включались в Германский союз, преобразованный в 1871 г. в империю. Прусские традиционалисты из группировки Герлаха—Шталя были обеспокоены угрозой того, что юнкерство растворится в объединенном германском государстве, утратит свою политическую гегемонию. Конечно, консерваторам разного типа импонировали победы прусского оружия, они не могли не восхищаться дипломатическим искусством канцлера. Но его действия не укладывались в рамки консервативных воззрений, а его безудержный динамизм вызывал серьезные опасения. Бисмарк не был к тому не партийным политиком в обычном смысле слова: он всегда стремился к свободе рук. Его тяготила зависимость даже от близких по духу партий; он предпочитал бонапартистский путь.

Хотя между консерватизмом и бонапартизмом немало общего, это отнюдь не идентичные явления. Бонапартизм, в частности, отличается чрезвычайно широким диапазоном политических действий: от крайне правых репрессивных методов до весьма серьезных уступок массам. Для него характерно использование Гибкой тактики, предполагающей постоянное обращение к массам, постоянную их обработку. Бонапартизму тесно и в схеме «либерализм — консерватизм». В какой-то мере он родственен абсолютизму, прежде всего своим балансированием между различными социальными силами.

Подобно абсолютизму, бонапартизм содержит практически весь основной спектр политических методов. Бонапартистскому диктатору приходится быть и львом и лисицей одновременно. Поэтому бонапартизм шире, чем консервативная политика сама по себе.

Диапазон бисмарковской политики также выходил за собственно консервативные пределы. В реформах Бисмарк мог зайти дальше не только либеральных консерваторов, но и умеренных либералов, а в репрессиях бывал жестче правых консерваторов. Репрессии и реформы, кнут и пряник Бисмарк обычно использовал одновременно. Так, параллельно с «исключительными законами» против социалистов (1878—1890 гг.) «железный канцлер» провел серию беспрецедентных по тем временам законов о социальном страховании рабочих, обогнав в этом отношении другие капиталистические государства, в том числе и «либеральную» Англию. Страхование вводилось по болезни, несчастным случаям и потере трудоспособности. Причем жертвы несчастных случаев на производстве получали пособие в течение 13 недель, а утратившие трудоспособность — небольшую пенсию. Затем в самом конце правления Бисмарка (в 1889 г.) был принят закон о пенсиях по старости начиная с 70 лет.

Первоначально Бисмарк, следуя бонапартистским рецептам, пытался, по словам Ф. Энгельса, «организовать себе собственный лейб-пролетариат, чтобы с его помощью держать в узде политическую деятельность буржуазии»124. Отсюда его флирт с Ф. Лассалем и лассальянцами, т. е. правым течением в германской социал-демократии. Скоро, однако, выявилась несостоятельность таких расчетов. В дальнейшем перед Бисмарком, когда речь шла о рабочем движении, всегда вставал грозный призрак Парижской коммуны, и страх часто брал верх над склонностью к маневрированию.

По отношению к социал-демократии Бисмарк был непримирим, не верил в возможность ее интеграции в существующую систему. Незадолго до смерти отставной канцлер так изложил свои взгляды по социальной проблематике, ядром которой было отношение к социал-демократам: «Когда-то социальный вопрос можно было разрешить полицейскими средствами, теперь потребуются военные»125.

В конце 70-х годов Бисмарк перешел от политики балансирования между юнкерством и буржуазией к «политике сплочения» на основе союза наиболее могущественных фракций господствующих классов. «Под покровительством Бисмарка, — признавал умеренно-консервативный экономист Г. Шмоллер, — возник союз крупного капитала и крупной земельной собственности»126.

Решительная политика Бисмарка ослабила и без того хилый буржуазный либерализм. В результате консервативного союза буржуазии и юнкерства была выбита почва и из-под либерального варианта консерватизма. В буржуазно-аристократическом союзе доминирующую политическую роль сохранили феодально-аристократические элементы. Не случайно В. И. Ленин характеризовал германский империализм как «юнкерски-буржуазный», ставя на первое место прусское юнкерство, сумевшее сохранить политическую гегемонию вплоть до Ноябрьской революции 1918 г. И этим оно в немалой степени обязано «железному канцлеру» О. фон Бисмарку.

Хотя Бисмарк оставался в основном консерватором-традиционалистом, в его политическом стиле уже имелись черты, предвосхитившие экстремистский консерватизм империалистической стадии. В борьбе не на жизнь, а на смерть, писал он в своих размышлениях и воспоминаниях, «не разбираешь, каким оружием пользуешься и что при этом разрушаешь»127. Было бы, конечно, упрощением проводить прямую линию связи между «железным канцлером» и нацистским фюрером. Однако нельзя и отрицать того факта, что бисмарковская политика способствовала возникновению праворадикальных тенденций в политической и духовной жизни кайзеровской Германии, а от них уже тянулись нити к фашистской реакции.

В Англии аристократическо-буржуазный синтез начался гораздо раньше, чем в Германии, н происходил более органично; соотношение сил между партнерами было более сбалансированным. Как уже отмечалось, большой шаг в превращении консервативной партии в аристократическо-буржуазную сделал Р. Пиль. Он ввел в обиход термин «консервативный», чтобы избавить тори от идентификации исключительно с землевладельцами и объединить всех, кто заинтересован в сохранении существующих порядков. Реализация этого плана происходила, однако, в обстановке, не во всем благоприятствовавшей консерваторам. В 1846 г. они пережили раскол. Более двадцати лет после этого им не удавалось, за исключением коротких эпизодов, пробиться к власти. Благоприятная экономическая конъюнктура, казалось, свидетельствовала о правоте либералов, утверждавших, что «невидимая рука» рыночного механизма, если только не мешать ей, обеспечит оптимальное решение экономических и социальных проблем. В качестве «мастерской мира» благодаря либеральному принципу свободной торговли Англия завоевала внешние рынки, а энергичная внешняя политика лидера либералов Пальмерстона способствовала расширению колониальной империи. Консерваторам, чтобы выйти из политического тупика, не оставалось ничего другого, как обратить против либералов их собственное оружие. И в этой ситуации исключительную гибкость и тактическое мастерство проявил лидер консервативной партии Б. Дизраэли, удостоенный королевой Викторией титула лорда Биконсфилда.

Дизраэли (1804—1881) был аутсайдером среди торийской аристократии, задававшей тон в консервативной партии. Он происходил из зажиточной мелкобуржуазной еврейской семьи. Его отец снискал известность в литературных кругах обширной антологией «Литературные курьезы», где занимательные истории и анекдоты о литераторах сопровождались редкими и неназойливыми авторскими комментариями.

С юных лет будущему главе английских консерваторов были присущи большие амбиции, стремление к известности. Поначалу он добивался ее экстравагантным поведением, внешним обликом и даже манерой одеваться. Едва достигнув двадцати лет, он пустился в рискованные финансовые авантюры, из которых выбрался потрепанным и морально и материально: его на протяжении почти всей жизни будет сопровождать шлейф из неоплаченных долгов. Параллельно он вступил на литературное поприще. Первый же роман Дизраэли («Вивиан Грей») вызвал скандал, так как многие реальные лица узнали себя в его персонажах. В своих произведениях, а Дизраэли был весьма плодовитым автором, оп обращался к острым проблемам политической жизни, герои его были носителями определенных идей, по сути дела, будущий премьер-министр Англии стал одним из зачинателей жанров политического и социального романов (например, «Конингсби», «Сибил»).

После падения Пиля и раскола 1846 г. Дизраэли выдвинулся на роль лидера консерваторов в палате общин, но первую скрипку в партии играл лорд Дерби, отношения с которым у Дизраэли складывались непросто. Однако консерваторы, лишившись после ухода Пиля и его сторонников наиболее искусных политиков, остро нуждались в ораторском искусстве и тактическом мастерстве Дизраэли, хотя полностью примириться с его социальным происхождением они так и не смогли.

Дизраэли отнюдь не относился к разряду политических мыслителей: его политическая философия не отличалась ни глубиной, ни богатством идей. Ему, однако, было легче, чем родовитым аристократам, увидеть важные реалии нового времени, прежде всего, возрастание роли масс, особенно рабочего класса. Если Пиль делал упор на союз всех собственников, то Дизраэли, продолжив эту линию, дополнил ее идеей «одной нации», т. е. превращения консервативной партии в «национальную», способную привлечь массовую поддержку из всех классов общества, создать «классовую гармонию». Идея «одной нации» не мешала ему, подобно знатным консерваторам, стоять на аристократических позициях. Но его трактовка аристократии шире; она напоминает берковскую: землевладельческая и индустриальная аристократия, а также талантливые люди, не относящиеся к разряду собственников. Свою собственную карьеру он как раз и считал убедительным доказательством того, что иерархическая структура не помеха истинному таланту.

Много берковского в подходе Дизраэли к проблемам традиции и изменений. «В прогрессивной стране, — говорил он в эдинбургской речи 1868 г., — изменения происходят постоянно; и великий вопрос не в том, сопротивляться ли изменению, которое неизбежно, а в том, будет ли оно осуществляться с должным уважением к нравам, обычаям, законам и традициям народа или же в соответствии с абстрактными принципами, общими доктринами и по произволу»128. Первый вариант изменений Дизраэли назвал «национальной», а второй — «философской» системой. Естественно, он целиком и полностью высказывался за первую из них. Фактически речь шла о том, чтобы в случае необходимости поступиться формой ради сохранения содержания существующего положения вещей.

Как и Бисмарк, Дизраэли понимал роль прессы, ее возможности для обработки общественного сознания. Учитывая вес парламента в политической жизни Англии, он придавал парламентской деятельности первостепенное значение, искусно пользовался своим ораторским и полемическим даром. Умение подать себя, произвести впечатление было свойственно Дизраэли в гораздо большей степени, нежели логичность, последовательность. С этой точки зрения Дизраэли как нельзя лучше вписывался в контекст британского консерватизма, которому прагматизм, нелюбовь к связным идеологическим построениям были присущи в еще большей мере, чем континентальным консерваторам.

Тем не менее, на фоне своих предшественников и преемников неутомимый беллетрист и оратор Дизраэли может показаться чуть ли не идеологом. Всю его деятельность пронизывают две идеи, которые заслуживают внимания еще и потому, что до сих пор они (естественно, с поправкой на другие времена) сохраняются в идейном багаже британских консерваторов. Первая из них — не упоминавшаяся туманная идея «одной нации». Она была высказана Дизраэли еще в годы его участия в «Молодой Англии» и первоначально несла на себе отпечаток «аристократического социализма», кокетливого заигрывания с рабочими во имя союза аристократии и рабочих против буржуазии. Но от этой несбыточной идеи он быстро отказался, и теперь пропаганда идей «одной нации» была направлена на то, чтобы показать буржуазии, что консерваторы лучше могут решать социальные проблемы, чем либералы.
В сущности, консервативный подход к рабочему классу сохранял традиционный патерналистский характер. Именно здесь наиболее явственно ощущалась преемственная связь с идеями «Молодой Англии» и даже с Берком. Государство, по мысли Дизраэли, должно заботиться о народном благосостоянии в духе христианской благотворительности. «Поддержка бедных, — говорил он, — социальная обязанность, обязанность, оправданная высокой государственной политикой и освященная религиозной санкцией... обязанность каждого соответственно его средствам и возможностям»129. Таким образом, имелась в виду не четкая и обязательная система государственного социального обеспечения, а лишь государственная благотворительность в зависимости от обстоятельств. Бисмарк, стремившийся оторвать рабочих от социал-демократии при помощи социального законодательства, намного опередил и английских консерваторов и английских либералов.

Второй и главной для Дизраэли была имперская идея. В июне 1872 г. Дизраэли произнес свою знаменитую речь, в которой обрушился на либералов за их пренебрежение к имперским делам. Консерваторы, заявил он, «гордятся своей принадлежностью к великой стране и стремятся вечно хранить ее величие — особенно горды они своей принадлежностью к имперской стране и будут решительно поддерживать свою империю»130. При правительстве Дизраэли (1874—1880) расширилась и без того огромная колониальная империя Англии, королева Виктория была провозглашена императрицей Индии, а название «Британская империя» стало официальным. Соединение идеи «одной нации» с имперской идеей, пишут Ф. Нортон и А. Охи, «было путеводной звездой партии в эру всеобщего избирательного права»131. Но в этом двуединстве явный приоритет принадлежал имперской идее, она рассматривалась как ключ к решению всех проблем.

Консерваторы во главе с Дизраэли искусно спекулировали на непоследовательности либеральной политики социальных реформ. В случае необходимости они могли зайти дальше, как это было с избирательной реформой 1867 г. или с отменой запрета па мирное пикетирование во время забастовок. В то же время определенные реформистские шаги либералов, особенно в ирландском вопросе, они изображали как угрозу социальному миру и национальному величию. Оживляя традиционные консервативные лозунги монархии, церкви и конституции, Дизраэли вызывал благожелательный отклик в сердцах жаждавшей спокойствия и порядка буржуазии. В начале 70-х годов Дизраэли, по словам Блейка, «смог добиться того, чего не удавалось ни одному консервативному лидеру со времен Пиля: представить свою партию не только имеющей свой определенный цвет и стиль, но также как бастион против вызывающего беспокойство законодательства либералов, находящей отклик у рабочего класса и — что много важнее... — у собственников вообще, а не просто у землевладельцев»132.

Характерное для Дизраэли сочетание традиционализма с изрядной гибкостью как бы предвосхитило более поздний феномен консервативного реформизма XX столетия. Поэтому на его наследие продолжают притязать консерваторы разного толка: и тэтчеристы, и их оппоненты из консервативного лагеря. Все они находят в высказываниях и делах лорда Биконсфилда аргументы в свою пользу.

Процесс аристократическо-буржуазного синтеза в британском консерватизме завершился при Р. Солсбери (1830—1903), который в отличие от Б. Дизраэли представлял родовую знать. Это обстоятельство подчеркивало всю глубину и основательность процесса. По иронии истории консервативные лидеры часто продолжали дело своих былых противников. Так было с Дизраэли, который упорно боролся против Пиля, а затем во многом следовал по его стонам. Так случилось и с Солсбери, который начинал свою политическую деятельность в качестве противника Дизраэли. Правда, конфликт между ним и Дизраэли не приобрел характера священной войны; прагматичный аристократ быстро примирился с выскочкой, получив место в его кабинете. Вместе с тем Солсбери проделал эволюцию от непримиримой консервативной позиции к более умеренной. В 1858 г. он писал: «При новых обстоятельствах перемены вредны»133. Но уже в 1867 г., в период избирательной реформы, он уже не отвергал возможности изменений: «Дух нововведений всегда должен существовать... Две силы (т. е. прогресс и сохранение, — Авт. ) дополняют друг друга; паралич одной из них делает другую опасной»134. При этом предпочтение он все же отдавал сохранению.

Путь реформ таит в его глазах слишком много опасностей. Поэтому нужно остерегаться значительных уступок, всегда стоять на страже «закона и порядка»; главная функция правительства — «подавление мятежей», арсенал средств против внутреннего врага практически не отличается от средств борьбы против врага внешнего135. Таковы суждения «раннего» Солсбери. Затем его тон становится мягче, хотя в глубине души он продолжает оставаться сторонником твердого курса. Главное же заключалось в том, что аристократ Солсбери глубоко осознал необходимость классового союза с буржуазией. Буржуазия, рассуждал Солсбери, ведя за собой рабочий класс, воспользовалась плодами победы над аристократией. Но вскоре пролетариат отбился у нее от рук, стал действовать самостоятельно.

По отношению к рабочему классу Солсбери стоял на более жестких позициях, чем Дизраэли. Если для последнего классовый конфликт — патологическая, но поддающаяся лечению болезнь в сущности здорового социального организма, то Солсбери оценивает ситуацию более пессимистически: классовый конфликт — неотвратимая реальность. В его суждениях о рабочем движении нередко прорывается неприкрытая классовая ненависть. В год Парижской коммуны Солсбери писал: «Конфликт между социализмом и существующей цивилизацией должен быть борьбой не на жизнь, а на смерть. Раз эта борьба началась, один из противников должен погибнуть»136.

Антисоциалистические взгляды Солсбери органично сочетались с антидемократическими убеждениями. Права господствующего класса он обосновывал социал-дарвинистской аргументацией, рассматривая его как продукт естественного отбора. Главную опасность демократии он видел в том, что она неизбежно ведет к преобладанию низших классов, а следовательно, к «насилию, корыстолюбию, исключению культурных и состоятельных людей из политической жизни, в то время как жизнь и деятельность индивида попадет под неограниченную власть тирании большинства»137.

Солсбери считал нереалистичными надежды Дизраэли на то, что искусное политическое руководство позволит консерваторам обратить себе на пользу демократические тенденции138. Спорил он и с другим политиком-аристократом Р. Черчиллем (отцом У. Черчилля), выдвинувшим в 80-х годах идею «торийской демократии» и призвавшим консервативную партию расширить свое влияние на рабочих.

Жесткая имперская политика консерваторов привлекла в их лагерь сильную и активную группировку либеральной буржуазии во главе с радикальным либералом Д. Чемберленом. Вместе со сторонниками Чемберлена к консерваторам примкнули и остатки старой вигской олигархии, видевшей в консервативной партии более надежную опору в борьбе против рабочего и национально-освободительного движения.
Все это служило предвестником новой ситуации, в которой предстояло действовать консерватизму в грядущие десятилетия.




112Там же. Т. 8. С. 127.
113Там же. С. 146.
114Герцен А. П. Собр. соч.: В 30 т. М., 1955. Т. 5. С. 178.
115Цит. по: Пономарева Л. В. Хуан Доносо Кортес:(Из истории испапской политической мысли XIX века) // Проблемы испанской истории. М., 1979. С. 157.
116Graham J. Т. Donoso Cortes. Utopian Romanticist and Political Realist. Columbia, 1974. P. 276.
117Герцен А. Й. Собр. соч. Т. 6. С. 139.
118Там же. С. 140.
119Макиавелли Н. Сочинения. М.; Л., 1934. Т. 1. С. 287.
120Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 20. С. 67.
121Blake R. The Conservative Party from Peel to Churchill. P. 59.
122Gall L. Bismarck. Der weisse Revolutionar. Frankfurt a. M. etc., 1980. S. 270.
123См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 27. С. 100—101.
124Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 18. С. 256.
125Gall L. Op. cit. S. 715.
126Цит. пo: Wehler Н. U. Das Deutsche Kaiserreich, 1871— 1918. Gottingen, 1971. S. 100.
127Бисмарк О. Мысли и воспоминания: В 3 т. М., 1940— 1941. Т. 2. С. 55.
128Цит. по: Blake R. Disraeli. P. 482.
129Цит. по: Harris N. Competition and the corporate society. British Conservatives, state and industry, 1945—1964. L., 1972. P. 287.
130Blake R. Disraeli. P. 523.
131Norton Ph., Aughey O. Op. cit. P. 112.
132Blake R. The Conservative Party from Peel to Churchill. P. 118.
133Lord Salisbury on Politics. Cambridge, 1973. P. 24.
134Ibid. P. 283.
135Ibid. P. 37, 42.
136Ibid. P. 85.
137Ibid. P. 275-276.
138Quinton A. The Politics of Imperfection. L., 1976. P. 87.

<< Назад   Вперёд>>  
Просмотров: 11563