Искусство экономной смерти. (Сотворение видеомира)

В России, переживавшей волну потрясений от визуализированного терроризма, американская трагедия, в основном, вызвала сочувствие, но реакция была осложнена старыми антиамериканскими установками и национальными формами самовыражения. В годовщину американской катастрофы российские журналисты оценивают работу заокеанских коллег с чувством профессиональной зависти: «Трагедия 11 сентября стала профессиональным триумфом для американского телевидения. Появился уникальный шанс снимать процесс катастрофы всемирного масштаба в прямом эфире. Картинка, шедшая по российским телеканалам, естественно, была вторичной» (Кузина, 2002, с. 1). Автор известинской заметки судит работу российских СМИ в тот день нелицеприятно: «Постоянные заикания и путаница — именно так можно было назвать работу ведущих главных российских телекомпаний» (там же). Это слишком суровое суждение; американские ведущие не только заикались и путались, они кричали и плакали в эфире. Главное, что российские СМИ включились в трансляцию катастрофы незамедлительно. Сначала НТВ. «Я сидела у себя в комнате, — рассказывает главный редактор информационной службы вещания НТВ Татьяна Миткова. — Это был мой эфирный день. Звук в телевизоре был приглушен. Вдруг я услышала шум в коридоре, крики, ко мне ворвались несколько человек: «Таня, включай CNN, взрыв в центре Нью-Йорка». Я включила CNN, минуту мы стояли в оцепенении. Потом все одновременно бросились в коридор, ни о чем не сговариваясь: уже знали, что через несколько минут нужно выходить со спецвыпуском» (там же).

Кадры самолетной атаки непрерывно транслировались главными российскими телеканалами в течение нескольких часов с минимумом комментариев. А ближе к полуночи телевизионные программы «Времечко» и «Ночной полет» уже приводили данные о телефонных ответах на вопрос «Ваша реакция на американскую трагедию». Из двух тысяч сорока пяти телезрителей тысяча сто ответили «Я в шоке», восемьсот пятнадцать — «Погибших жаль, а США нет», сто тридцать — «Мне все равно». Главный редактор информационной службы АТВ Борис Гуреев утверждал, что тема была предложена самими зрителями, звонившими на телевидение. Очевидно, что первое взаимодействие тележурналистов с наиболее активными, отзывчивыми телезрителями определило вербальную формулу, которая вскоре институциализировалась как vox populi по манхэттенско-вашингтонскому сюжету.

Первые телеопросы можно считать суммированной эмоциональной реакцией на случившееся. Поэтому естественно, что вербализованная эмоция «я в шоке» преобладает. Большое сходство результатов первого и последующего социологических опросов может показывать, что: а) телесоциологи адекватно уловили коллективные установки и б) общественное мнение формировалось в режиме реального (телевизионного) времени, так что ряд комментариев накладывался на видеоряд пылающих развалин. Разрыв между телевосприятием события и выражением отношения к нему столь невелик, что уместно говорить об априорной медийности общественного отклика. Он был вызван телетрансляцией, организован СМИ и адресовывался к ним. Хотя политику российских масс-медиа можно назвать эмоциональной поддержкой американского народа (и она осуществлялась синхронно с человеческой отзывчивостью зрителей), невозможно сбрасывать со счетов иные влияния — лидеров мнения левой и националистической ориентации, использовавших эфир для подтверждения своего антиамериканизма, и даже в резкой, эпатажной форме (В.В. Жириновский). Следует отметить и немедленную, чрезвычайно четкую реакцию президента Путина, выразившего свое отношение к событиям в эмоциональной фразе «Мы с Америкой». Однако обращает на себя внимание то, что около 40% респондентов первой, самой активной и сочувственной, выборки выбрали опосредованный идеологический ответ «погибших жаль, а США нет», а 6% демонстративно (звонок был платным!) выказали равнодушие.

Стоит отметить, что публичных выражений радости в России, в отличие от арабских стран, не было; во всяком случае, сообщения о них отсутствовали. Они были исходно погашены масс-медиа, оставлены за сеткой закрытых вопросов. Интервью первых часов не предполагали изъявления удовольствия от американских событий. Масс-медийное конструирование первого «непосредственного» отклика вытесняло антиамериканизм в сферу рессентимантных эмоций. Оно делало публичное ликование маловозможным, создавая общественный порог для таких откликов, выводило их за пределы общечеловеческой морали, а также государственной, расовой, религиозной солидарности. Наоборот, поощрялось выражение поддержки пострадавшим — не только общечеловеческой, эмоциональной, но и в духе сплочения европейцев и американцев против угрозы с Юга.

Интересно, что первые опубликованные обсуждения общественного мнения по манхэттенско-вашингтонским событиям, скорее, преуменьшают вес сочувственного отклика и подчеркивают другие реакции. Тот же Б. Гуреев с сожалением констатировал наличие идеи мести у довольно большой части российского населения. Директор социологического центра РАН А. Согомонов упомянул упорный антиамериканизм России, добавив теоретизирования относительно человеческой природы: мол, общегуманистическая позиция всегда в меньшинстве, не только в у нас, но и в США.
Согомонов попытался определить мотивацию аптнамериканшма, указав па ее рессептимантпую основу. В опросе ВЦИОМ, опубликованном 20 сентября, удовлетворение террористическим актом допускалось. Его выразило 4% москвичей (неясно, опрашивались ли только коренные москвичи или и многочисленные приезжие). 48% высказали сочувствие к жертвам.

Отражение-конструирование первого отклика взяло на себя преимущественно телевидение. В прессе преобладали комментарии, восполнявшие недостаток оперативности столь характерными для российской печати публицистичностью и литературностью. Здесь разворачивалась топика, обычно приписываемая российской ментальности. В качестве примера рассмотрю «Известия»— умеренно-либеральную серьезную газету. Ее манхэттенский номер вышел 13 сентября (12 сентября газета смогла опубликовать только коротенькое сообщение об атаке).
На третьи сутки после события газета, вместо текущей информации, предлагает продуманную аранжировку нескольких тем. На первой странице — блок аналитических материалов, пронизанный сожалением относительно инерции российского сознания. Он озаглавлен «Погибших жаль, а США...», хотя по содержанию результатов следовало бы поставить «Я в шоке». Однако журналисты предпочитают акцентировать российское распутье. В первом комментарии показана та ментальная установка, которая ожидаема для России в судьбоносные моменты. Ожидание, естественно, превращается в реальность.
Подвальный же материал первой страницы дает пример должного поведения, урок политкорректности и этнокультурной педагогики. Он называется «Неожиданный момент истины» с подзаголовком «Россияне дерутся с арабами на курортах Египта». Речь, правда, идет не о массовых драках, а только об одном россиянине, набросившемся в баре Хургады на радостных египтян. Этот факт подвигает журналиста М. Юсина к широким обобщениям: «Американская трагедия стала моментом истины. Моментом истины для нас. То, как мы на нее отреагировали, дало ответ на извечный русский вопрос: кто мы — европейцы или азиаты?» (Юсин, 2001). Слезы на глазах российских телезрителей, цветы у ворот американского посольства и поступок российского курортника подразумевают, что вопрос перешел в ответ. Материал М. Юсина вносит ноту сбывшегося долженствования, тогда как его коллег — смятения и продолжающегося распутья. Намеренно или ненамеренно российская газета демонстрирует смесь идеологии и политики, неизжитый литературоцентризм, пресс «проклятых вопросов» — набор из интеллигентского конструктора российской ментальности. К этому добавляется инерция стиля.

Не обошлось без апокалипсиса. Впрочем, эта любимая тема российской политико-публицистической риторики и важнейшая составляющая книжного менталитета представлена уже в сниженной, пародийной тональности и в новом медийном пространстве. Шапка страницы первого послеманхэттенского номера газеты — как бы кусок киноленты с горящим Нью-Йорком. Рядом — указ президента о минуте молчания. Под передовицей в качестве цитаты дня приведены два извлечения из Нострадамуса: «В Божьем Граде разразится большой гром, братья будут разорваны Хаосом, и хотя сама крепость устоит, великий вождь будет повержен...» и «Третья большая война начнется тогда, когда запылает большой город». Передовица поручена телекритику Ю. Богомолову. Составляя смысловой центр страницы в обрамлении ламентаций медийной социологии и подвального оптимизма, она переводит роковое событие эпохи в эсхатологическую тональность. Название статьи играет аллюзиями, добавляя к обычному и ожидаемому риторизму момент иронии и самопародирования. Заглавие «Весь мир — насилие» — парафраз, понятный человеку советской эпохи. Клаузула в оригинале первой строки партийного гимна «Интернационал» после первого, разрушительного утверждения («Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем...») давала интонационную паузу, что и обыграно как сомнение насчет того, что же будет затем. Старый мир уже разрушен, подзаголовок «На каком свете мы живем?» поставлен в стилистике русских вопросов. Таким образом, манхэттенский апокалипсис одновременно представляет собой и первую главу книги «Бытие». Это введение в новый мир на обломках вчерашнего недаром поручено тележурналисту. Телевизионная онтология построена не на метафизике. Веха имеет культурологический смысл. Начинается, впрочем, с «Кто виноват?». Но показательно, что перед нами — не следственная гипотеза, а род обвинения и самообвинения по медиаведомству. У автора нет сомнения в том, что старый мир разрушили кинодеятели и террористы нового, глобально-постановочного пошиба. «Голливуд вроде бы накликал беду на Америку своими многочисленными худфильмами, фантазиями о транснациональных террористических организациях. Художественные призраки имеют свойство материализоваться» (Богомолов, 2001). Русские символисты и футуристы в начале прошлого века тоже непрерывно предсказывали катастрофу и предсказали. Теперь эта грустная честь перешла к Голливуду. Из доходного производства халтуры он превратился в пророческую и даже демоническую инстанцию. Его поделки, оказывается, пахнут адом.

За рассуждениями обозревателя о роли американских масс-медиа и массовой культуры в событиях 11 сентября стоит и меняющееся положение СМИ в российском обществе. Оно очень далеко от ясности. За десять-пятнадцать лет СМИ преобразовались в «четвертую власть». В противоположность трем другим игрокам на поле политики, которые составляют реальную власть, их власть — иллюзорная (не в смысле умаления мощи, а по предмету приложения). М. Фуко определил отношение двух властей через дефис: знание-власть (Foucault, 1975). Указанная связка первостепенна для Запада. Русская же история оттеняет чрезвычайную устойчивость политизированного воображения, которое, по аналогии с термином М. Фуко, я назову властью-литературой. Без этого альянса едва ли можно понять и пышный расцвет русской литературы, и многолетнее правление «утопии у власти».

В России XIX-XX вв. наука находилась в полном распоряжении государства и никакой самостоятельной общественно-политической роли не играла. Литература же заменяла оппозицию и соперничала с бюрократией за влияние на страну. Временами ее представители достигали жреческого авторитета. Ясная Поляна — российская Мекка начала прошлого века. На дореволюционной карикатуре «Два царя в России» маленький император копошится у ног громадного Льва Толстого. Это — кульминация формулы «незначительный правитель во времена великого писателя», имеющей хождение до конца советского периода. Хотя писатели сочиняют романы, а не управляют страной, аллюзия литературократии затушевывает различие между духовной и государственной властью — и так для России не безусловное.
Среди самых значительных симптомов послесоветской эпохи — быстрый закат литературоцентризма. Публицистика и политическая беллетристика толстых журналов, достигших невиданного расцвета при перестройке, передается по эстафете газетам. Послесоветская пресса, последнее прибежище политизированной словесности прошлого, до крайности мельчает, разменивает на стереотипы накопления великой литературной эпохи и оказывается во вторых-третьих рядах иллюзорной власти. В путинской России борьба уже ведется за кнопки национальных телевизионных каналов. В деле НТВ телевидение рискнуло вступить в конфликт с Кремлем. Оппозиционные медиадеятели напоследок выступили в роли и в стилистике свободного российского слова. Их убедительность была снижена тем, что противная сторона пользовалась той же фразеологией. Сражение шло за телевизионную картинку, слово дискредитировалось, и его закат выглядел разительным в сравнении с накаленным ораторским пафосом перестроечных съездов. Дело НТВ подытоживало политический раздел информационной сферы: государство выделяло телевидение как сферу своих исключительных приоритетов, пресса понижалась в ранге и тем самым избавлялась от плотной опеки центра, к сетевой же коммуникации, маргинальной и мало распространенной, переходило первенство экспериментального и свободного самовыражения. Поскольку и освоение высшими политиками визуальной техники и поэтики стало очевидным, можно сказать, что в России состоялась мутация власти-литературы во власть-телевидение. Самочувствие СМИ противоречиво: с одной стороны, они добились паритета с реальной властью, с другой— трудно делят права и обязанности с партнером по тандему. 11 сентября опять существенно сдвигает статус масс-медиа, однако в каком направлении и с какими последствиями— что-либо внятное в хоре всеобщего смятения было трудно услышать. На образ разрушенного мира проецируется замешательство относительно положения СМИ в мире вообще и в России в частности.

В передовице Богомолова указаны вехи сращивания массового зрелища и террора. Сначала террор направлен против носителей власти, хотя жертвами оказываются и случайно оказавшиеся на месте покушения люди. В XX в. снова появляется заложничество. Акция в Буденновске — веха, ноу-хау Ш. Басаева: впервые в заложники взят город. Перипетии торговли людьми показываются телевидением как хроникальный триллер. Этот реальный экшн невозможен и бессмыслен без СМИ. Телевидение роковым образом соединяется с терроризмом. Шаг следующий — уже не продажа, а убийство мирных жителей. И опять Россия проторила тропу зрелищного устрашения. В Америке же оно приобрело масштаб и символизм. Этому альянсу современной аудиовизуальной техники и терроризма автор противопоставляет естественное сострадание человека к себе подобным. В качестве опровергаемого тезиса взято название соседней колонки «Людей жалко, а Америку...», причем, многоточие заменено словом «нет». Скомпонованная журналистами формула общественного мнения превращается в отрицательный рефрен номера и в пункт воспитательно-просветительской проработки читателей. Вывод состоит в том, что мы все ответственны друг перед другом и не стоит ограничивать человеческое сочувствие идеологическим «но». С газетной трибуны раздаются назидательные и, конечно, верные слова о том, что не надо злорадствовать и выводить из трагедии какую-то мораль для пострадавших. Урок царям, урок Америке? Нет! Государству не больно, за все платит страданиями отдельный человек. Нерелигиозный апокалипсис заканчивается десакрализацией и деисторизацией воздаяния. Раньше наказание державы мыслилось как наказание подданных. Но это потому, что всякий человек был символизированным носителем греха прародителей. Он получал возмездие, так как ходил под Богом. Теперь все мы ходим под терроризмом.

Как и во времена Горбачева, поворот к Западу требует общечеловеческого гуманизма. Тогда — на основе созидательного сотрудничества, теперь — сострадания. В этой тональности хорошо уловлено главное последствие гиперсобытия 11 сентября: международный блоковый антагонизм распался и происходит поворот во внешней политике России. Однако размышления обозревателей звучат на внутриполитической сцене. В российской прессе развернулось столкновение двух точек зрения: подходить к сентябрьским событиям с социально-экономическим анализом неравенства в мире или прямо выражать сочувствие жертвам самолетной атаки? Российский гуманизм, примыкающий к западной политике сочувствия, сталкивается с завуалированным или прямым антиамериканизмом. Последний склонен быть медиакритикой детерминистского толка.

Различаются и представления о масс-медиа в плане их правомочности и ответственности перед обществом и государством. До сих пор иллюзорной власти отводилась роль транслятора креационистской (теоцентрической) или соционатуральной картин мира. Комментаторский ряд первой картины есть теодицея, т.е. оправдание супранатуральной личности творца. Он создается посредством библейского сюжета и находится в ведении религии и литературы. Продолжающееся влияние последней населяет послесоветскую прессу образами воздаяния, Апокалипсиса, вины в десакрализованной гуманистической тональности. Но возвратиться к теологическому обоснованию события уже затруднительно. Апокалипсис изъят из символической рамки наказания гордых и превращен в риторическую фигуру гуманизма. Собственно религиозная трактовка события в прессе минимальна. Величественные зиккураты Запада были сокрушены не Богом, а злокозненными анонимами. Апокалиптическое зрелище окончательно эмансипировалось от трансценденции, от философско-религиозной культуры, но также и от ее художественных суррогатов. Переставая быть коммерческим вымыслом, оно окончательно секуляризируется.

Соционатуральная картина мира концентрируется вокруг историодицеи (оправдания истории) и пользуется языком причинно-следственного анализа. Однако манхэттенско-вашингтонские события, строго говоря, изъяты также и из ведения истории, поскольку история ведь не ставила битвы и войны в рамках эфирного времени. История была обусловлена и сама обусловливала. 11 сентября — это телепостановка. Следовательно, массовая коммуникация не только транслирует вести, но и создает историю. СМИ впервые оказались сильнее реальной власти и замещают ее, но не готовы принять свою грядущую роль. Эфирная власть Америки давно разделила свои прерогативы с политической властью. В России этот тандем всегда был в пользу власти, теперь же вырисовываются иные перспективы. Они неясны, но мысль опять сворачивает на знакомую развилку: или истолковывать закономерности истории на державной службе, или учить общество общечеловеческой морали и развивать либерально-гуманистические ценности. Один из «вечных вопросов» — о свободном слове — выправляется на американском материале и с прибавлением к слову еще и вольного образа.

<< Назад   Вперёд>>